Монахиня, закусив губу, решительно взялась с другой стороны. «Боится, но делает», — отметил про себя Томазов. Сестра Аграфена нравилась ему все больше и больше. Хлюпнуло, затрещало, мертвец качнулся и раскрылся поганым цветком, ощерив распиленные ребра наружу. Завоняло совсем уж негодно.
Петр Петрович недоуменно прищурился. Внутренности мертвеца были затянуты тонкой, склизкой пленкой мерзкого грязно-серого цвета. В неровном свете масляных ламп ему примерещилось короткое, смазанное движение. Словно что-то проползло под странной пленкой и спряталось в гниющем нутре. Томазов осторожно попробовал пальцем. Пленка чуть подпружинила и порвалась, открыв кусок сине-зеленого легкого. Ничего подобного Томазов не встречал за двадцать лет практики и сейчас вдруг почувствовал давно позабытый профессиональный интерес. Во рту пересохло.
Он ободрал пленку, словно старую паутину, перепачкавшись тошнотворно воняющей жижей, и узрел новую странность. Органы мертвеца покрывали сотни черно-белых прожилок, напоминавших гигантскую плесень. Налет связывал сердце, желудок, печень, почки и легкие воедино, прорастая сквозь них и цепляясь за витки сизых кишок. Дряблые нити тянулись к мышцам и сухожилиям мертвеца. Непонятная и, чего уж греха таить, пугающая субстанция разрасталась от горла и вниз.
— Все хорошо? — Аграфена чутко уловила волнение доктора.
— Непонятный случай, — признался Томазов. — Это словно какая-то противоестественная нервная система. Похоже, мы на пороге открытия, черт побери!
— Петр Петрович, — укоризненно сморщилась Аграфена.
— Простите, сестра, — спохватился Томазов, совсем позабыв, где находится, и в следующее мгновение резко отдернулся. Белесый налет едва заметно запульсировал, жилы натянулись, и левую руку трупа свел мышечный спазм.
— Вы… вы видели? — с придыханием спросил доктор.
Сестра Аграфена молча кивнула, не сводя с мертвеца расширенных глаз.
— Феноменально. — Томазов зачем-то понизил голос до шепота. — Ни за что бы не поверил, не увидь я все сам.
Он снова заметил легкое движение под плотью трупа, внутри чавкнуло, и из месива вдруг показалась голова какого-то существа: белесого, мерзкого, покрытого слизью, слепого червя. Тварь высунулась примерно на палец из своего уютного гнездышка и закачалась из стороны в сторону, словно принюхиваясь. Крошечный беззубый рот открывался и закрывался. Червяк попытался спрятаться обратно в труп, но не тут-то было.
— А ну-ка, голубчик, постой. — Томазов схватил червя трясущимися от возбуждения пальцами и потянул на себя. На ощупь тварюшка была плотной и скользкой. Червяк растянулся на целый вершок и задергался, намертво застряв в теле. И чем только держится, гад?
— Держите, сестра, — приказал Петр Петрович.
Аграфена ахнула и перехватила гибкое, тонкое тельце. Томазов кинулся к столику, забренчал инструментами, схватил пинцет, но проклятая железка выскользнула из рук и закатилась под соседнего мертвеца.
— Черт, черт. — Томазов упал на колени и зашарил под лавкой рукой.
— Петр Петрович, — дрожащим голосом позвала Аграфена.
— Минуту, сестра, — отмахнулся Томазов, увлеченно изучая находки. — Только не отпускайте!
— Петр Пет… — монахиня замолчала, и тут же за спиной резанул испуганный визг.
Томазов резко вскинулся, ударился затылком об лавку, обернулся и почувствовал, как глаза лезут на лоб. Вскрытый труп дергался и подскакивал, напрягая мышцы с жутким треском костей. Аграфена орала, забыв о черве и храбро пытаясь удержать труп на столе.
— Отойди, дура! — закричал Петр Петрович.
Мертвец внезапно обмяк, и монахиня, выдавив слабую, неестественную улыбку, произнесла:
— Все, уже все, с божьей помо…
Мертвяк взорвался изнутри облаком слизи и гнили, распиленные ребра хищно защелкали, череп треснул напополам, внутри извивалась мокрая паутина, полная мерзких белых червей, труп открыл мутные глаза и захрипел, выплевывая зубы и черную кровь. Челюсти развалились, превратившись в страшный, хлюпающий жижей оскал. Руки, похожие на костяные крюки, сцапали Аграфену, и Томазов услышал жадное, голодное всасывание. Крик монахини оборвался, а Петр Петрович, забыв о любви и научных открытиях, бросился прочь из покойницкой, в один миг превратившейся в ад. Он вихрем пролетел через зал, всем телом впечатался в закрытую дверь и заорал:
— Открывай, мать твою, открывай!
Позади чавканье прекратилось, послышались неуверенные шаги. «Только не оборачивайся, — Петр Петрович не заметил, как потеплело в штанах. — Только не оборачивайся». Он вдруг отчетливо понял, что погиб. Тощая сука, сестра Мария, никогда не откроет чертову дверь, оставив несчастного доктора вместе с ожившим, охочим до человечины мертвецом. Шлепающие шаги за спиной приближались.
— Пусти, пусти, тварь! — заорал Томазов, разбивая кулаки в кровь.
Сестра Мария была простой, непритязательной женщиной. Когда из покойницкой заколотили, она растерялась. Годы размеренной и спокойной монашеской жизни притупили чувство опасности. Все наказы и запреты моментально вылетели из головы. Доктор напомнил ей младшего брата, погибшего десять лет назад. Сестра Мария открыла дверь, выпустив наружу истошно верещащего Томазова и кровожадную, несущую смерть всему живому, смрадную темноту.
Предрассветный лес зябко кутался в клочья гнилого тумана. Из серого марева лапами чудищ вкривь и вкось торчали острые ветки. Мохнатый, жутко темнеющий ельник был словно обрезан стелящейся дымкой напополам. Неряшливыми лохмотьями покачивались клочья седого лишайника. От зловещей тишины звенело в ушах. Хотелось вскочить и заорать во весь голос, почувствовав себя хоть немного живым в этом царстве безмолвия, плесени и разложения. Воздух, пропитанный прелью и влагой, противным налетом оседал на лице.
Ночью прошел клятский дождик, и Рух чувствовал себя крайне неуютно, разом промокнув до нитки. Трава блестела от сырости, стоило задеть дерево, и вниз обрушивался целый поток. Прозрачные капли нитками жемчуга унизывали стебли, побеги и нависшие ветви. Не спасал даже плащ. Согревало лишь томительное ожидание старого доброго смертоубийства. Объединенный отряд Лесной стражи и маэвов сумасшедшего Викаро затягивал удавку вокруг стойбища Локгалана. Приговор мятежному вождю вынесли быстрый. Убийство почтаря тяжкое преступление, наказание за которое только одно — смертная казнь. Вялые попытки Бучилы прекратить пороть горячку оставили без внимания. Захар Безнос все решил, Викаро был на подпевках, пообещав содействие и помощь новым друзьям. Ситул отправился к пепелищу Торошинки и после полуночи привел два десятка Лесных стражей под командой Грача. К рассвету три сотни маэвов взяли логово Локгалана в кольцо.
Захар лежал рядом, устроившись за упавшим, заросшим склизким мхом, заплесневевшим бревном.
— Ты хорошо подумал? — прошептал Бучила.
— Лучше не бывает, — так же шепотом отозвался Безнос. — Ты слышал все сам.
— Вот так, без разбирательства?
— Ты жилы, Заступа, мне не тяни, — огрызнулся Захар. — Локгалана давно надо было к ногтю прижать, а тут такой шанс. Я в этот шанс зубами вцеплюсь. А виноват он, не виноват, мне дела нет. Да, давай в благородство поиграем, мать его так, соберем доказательства, на суд его позовем. Ты в своем уме? Тут маэвское пограничье, здесь сила правит и кровь. Если я сейчас слабину дам, маэвы того не поймут. Лесная стража порядок не ласковым разговором наводит. Тут у каждого руки по локоть в крови.
— Ты не мне рассказывай про руки в крови, — вспыхнул Рух. — Ты еще сопли в люльке жевал, когда я первые четыре десятка покойников на свой счет записал.
— Тихо там, м-мать, — шикнул затаившийся за огромным выворотнем Чекан.
— Викаро лживая тварь, — прошипел Бучила.
— Плевать, — сверкнул глазами Захар. — Мне с самим чертом по пути, пока выгода есть. Эта зеленорожая мразь нас трахнула, тут спору нет, но и нам от того траханья выгода есть.
— Жопы, порванные крестом? Не, на хер мне такая выгода не сдалась.
— Дурак ты, — обиделся сотник. — Тут политика, тебе не понять. Рано или поздно Локгалана мы бы взяли в дурной оборот. Заигрался он, сука. Но тогда бы всколыхнулись маэвы. А сейчас чуешь, зеленокожие на нашей стороне, их ручонками все и обтяпаем.
— Да иди ты, политик херов. — Рух отвернулся, пристально вглядываясь в сереющий лес. Где-то там, в сыром молочном тумане, размытыми тенями крались воины Викаро, хищными десоями вырезая посты. Маэвы убивали маэвов. Под покровом гнилой полутьмы разыгрывалась драма, старая как весь этот проклятый мир. Вместо солнца рассвет нес неотвратимую, беспощадную смерть.
Засада Лесной стражи растворялась в подлеске, Бучила смог разглядеть троих спрятавшихся бойцов, и то лишь потому, что позиции они занимали у него на глазах. В противном случае можно было пройти в шаге и не заметить распластавшиеся фигуры в грязно-серых плащах. Ожидание неизбежного выматывало душу. Кромка леса далеко на востоке подкрасилась золотом, и тут где-то вдали бахнул выстрел. Бучила выдохнул. Ну вот, началось. Второй выстрел прозвучал чуть ближе. Все стихло. Так испуганно замирает лес перед грозой. И гроза грянула. Выстрелы захлопали часто-часто, сливаясь в залпы, слышались отрывистые крики и воющие, рвущие сердце напополам боевые кличи.
— Лежим-ждем, — предупредил Захар. — Сейчас которые успели прочухаться сами выйдут на нас.
Рух не ответил. План был известен до мелочей: маэвы на рассвете врываются в стойбище, делая всю дерьмовую работенку, в расчете на внезапность и численный перевес. Лесная стража встречает тех, кто попытается сбежать на восток. Ничего сложного. Главная цель Локгалан. Лучше живой. Но и за мертвого спроса не будет.
Выстрелы и крики приблизились, и Рух увидел мелькнувшие в тумане неясные тени. Силуэты парили среди деревьев, дергаясь и на миг теряясь из вида. Со стороны это походило на рой встревоженных призраков.
— Идут, — шепнул Рух Захару.
— Я ничего не ви… — сотник осекся. — Клят, ну и глаза у тебя, упырь.