— Другие меняют, — усмехнулся сотник. Усмешка вышла жуткая. В одном из боев дикая мавка вцепилась тогда еще десятнику Лесной стражи в лицо, отхватив зубищами нос. Так Захар прозвище свое и получил. С тех пор на месте носа зияла неряшливая дыра, ниже бугрилась изуродованная верхняя губа, где среди сетки мелких шрамов клочьями прорастала седая щетина. Во время сиятельных инспекций из Новгорода сотника предусмотрительно отсылали с важным заданием подальше в леса, чтобы не нервировать впечатлительных особ, а на людях он предпочитал носить маску, закрывавшую лицо ниже глаз. По выслуге лет Захару полагалось лечение, врачи обещали сделать гипсовый нос лучше прежнего, но сотник отказывался, давно привыкнув к ужасному облику. Да и по службе уродство оказалось полезным, задержанные бандиты, едва оставшись с Захаром наедине, без всякого принуждения начинали сдавать подельников, скупщиков краденого и воровские берлоги.
— То другие, — фыркнул Бучила. — Другие, по слухам, овец украдкой сношают, всем теперь за правило брать? Но пиво в Торошинке отменное было, того не отнять.
— Кончилось пиво, — отозвался Захар. — В рапорте сказано, выгорела деревня, церковь и все девять дворов, остались головешки одни.
— Ну бывает, — пожал плечами Рух. — Одного в толк не возьму, зачем тебе я? Мало, что ли, горит деревень? В прошлом году вон Кашура сгорела, так никто не кликал меня.
— В Кашуре дети сарай подпалили, и вся деревня от него занялась. Там дело ясное. Клятенышей выпороли, деревню обратно поставили, дальше живут.
— А тут?
— А в Торошинке нет ни души. Люди, которые не дурные, как пожар начинается, из дома бегут, а тут нет никого, пропали и все. Не могли же все взять и сгореть. Чуешь, чем пахнет?
— Дерьмом, — согласился Рух. Не бывает, чтобы деревня сгорела, а погорельцы развеялись словно дым. Обычно поубиваются люди, поплачут и начинают, помолясь, деревню на старом месте заново возводить. Кто в своем уме уйдет от родного очага и отцовских могил?
— Вот и я говорю, — понизил голос сотник. — Куда люди пропали? По переписи пятьдесят четыре души обоего пола, включая стариков и старух. Где они?
— Меня спрашиваешь? — удивился Бучила.
— Тебя. Вдруг подскажешь чего?
— Версии есть? — Рух выжидательно глянул поверх чаши с вином.
— Пятьсот тыщ, — фыркнул Захар. — Первая — сами сожгли деревню и ушли незнамо куда.
— Версия вполне ничего, — признался Бучила. К примеру, в деревне могла вспыхнуть опасная лихоманка. Тогда не до сантиментов, бросай хозяйство, поджигай избу, детей в охапку и тикай как можно дальше и как можно быстрей. Но и тогда людишки бесследно не исчезают.
— Версия вторая — нападение московитов.
— Но сам ты в нее не веришь? — чутко уловил настроение сотника Рух.
— Не верю, но и отбрасывать не могу, — подтвердил Захар. — Граница не то чтобы рядом, но, шайки с той стороны вторгаются чуть ли не каждый день, хотя прорывов не было с самой зимы.
— Проглядеть не могли?
— Могли, — признался сотник. — У нас под охраной сотни верст гарей, лесов и болот, перекрываем самые опасные участки, а в остальных армия проскочит, никто и не чухнется. Поэтому сбросить со счетов не могу. Да и нападение в московитском духе: налетели, деревню сожгли, людей и скотину угнали к себе. Варвары, что с них взять?
Рух задумался. Соседские набеги обычное дело. Одинаково балуются обе, до кровавых слез друг в дружку влюбленные стороны. Граница прозрачна, чем и пользуются отряды лихих удальцов. Доподлинно известно, молодые новгородские дворяне всеми правдами и неправдами добиваются перевода на рубежи, где можно скрестить мечи со старым, исконным врагом. Горят деревни, горят поля, людишек угоняют в полон. Ничего необычного. Захар вон пылает праведным гневом, а у самого рыло в пушку, будто никогда не разорял сел на той стороне, не грабил и не насиловал баб. Нет ничего хуже тлеющей веками войны.
— А если падальщики? — спросил сотника Рух.
— Не похоже, — качнул Захар коротко стриженной головой.
— Они похищают людей.
— Еще как! Но чтобы падаль не оставляла следов? Скорее я с бабами блудить завяжу. В прошлом месяце напали на селишко возле Мстижского озера. Все пожгли, народ утащили в лес себе на прокорм, а стариков со старухами, которые идти не могли, развесили на дубах, размотав кишки от дерева к дереву, нам, Лесной страже, значит, подарок на память, чтобы знали, с кем дело имеем. Не, не они это, всем чем хочешь клянусь.
— Тогда нелюди? — высказал самую очевидную причину Рух. — Может, мавки за старое взялись?
— Вот тут может быть, — нахмурился Захар. — Эти в последнее время дюже шалят. За прошедший месяц три нападения, как с цепи сорвались, волчья сыть. Гоняем, а толку? Лес для них родной дом. Постреляли лесорубов в Молчановом доле, оттрахали и перерезали богомолиц, шедших к Никольскому монастырю, угнали стадо возле Хотянинки, пастуха и подпаска суродовали, что страшно смотреть, парнишку мать родная не смогла опознать. Могли и Торошинку спалить, с них все станется, со сволочей.
Захар налился злобой, застарелая ненависть к нелюдям пошла от сотника упругой волной. Веками длилась эта кровавая, выматывающая души и ломающая судьбы вражда. Конца ей не было, но было начало. Первые славяне, пришедшие с закатного края в поисках земли и свободы, внезапно обнаружили, что местные леса давно и плотно населены угорскими племенами, а помимо них и нелюдью разной, истинными хозяевами бескрайних чащ и болот. Уживались сначала мирно, земли и дичи хватало на всех, всегда можно было договориться. Все изменилось достаточно быстро, часть исследователей придерживалась мнения, что связано это было с принятием славянами греческой веры. Факты утверждали обратное — в первые века православной церкви не было дела до нелюдей, своих хватало забот. Причина вспыхнувшей вражды крылась в другом: люди плодились, росли села и города, случилось неизбежное, они начали выжигать девственные леса и родовые святилища, осквернять могилы предков лесного народа и пускать намоленные дубы на стены храмов и крепостей. Начались стычки и набеги, переросшие в большую резню, разобщенные и малочисленные племена нелюдей были разбиты и изгнаны с исконных земель. Отныне здесь правил человек. Семена злобы упали в благодатную почву, и кровавый урожай разоренных деревень, убитых крестьян и сожженных монастырей Москва с Новгородом собирали поныне. Ненависть порождала лишь ненависть.
— А у самого в отряде маэв. — Рух кивнул на сидящего в стороне от остальных бойцов нечеловека. — Он или она?
Маэвы, а по-людски мавки, самое крупное нечеловеческое племя в новгородских лесах. Высокие, неимоверно худые, с зеленовато-коричневой кожей, маслянистыми, похожими на корни волосами цвета подсохшего мха и узкими лицами, словно грубо вытесанными топором из соснового пня, с резко очерченными скулами и подбородком, носом, похожим на клюв, и желтыми, кошачьими глазищами. И еще один приметный штришок — кожа на спинах мавок прозрачная, на студень похожая, через тот студень все внутренности и кости видать. Женщины и мужчины маэвов внешне почти неотличимы, пока не снимешь одежд. Тогда все признаки живородящих и млекопитающих оказывались налицо. Век маэва недолог, ребенок, едва выпав из мамкиной норки, почти сразу поднимался на ножки, к году развитием был с пятилетнего человека, к пятнадцати достигал зрелости, а к тридцати встречал глубокую старость. Настоящие дети леса, они не строили городов, не имели искусств и ремесел, жили племенами и верили в странных и страшных богов.
— Это Ситул, — пояснил сотник. — Третий год с нами, хороший парень. Изгнан своими и к смерти приговорен. За какие грехи — не говорит, а никто и не спрашивал. Мы как раз ехали, глядим, на поляне человек к дереву привязан, а рядом нора муравьев-живорезов. Тварюшки ему уже ноги обгрызли до самых костей, а он ни звука, стоит, смотрит на нас. Пригляделись — маэв. Нехристи, хер ли с них взять? Ни своих, ни чужих не жалеют. Мурашей огнем отогнали, сняли его. Ничего, выжил, мясо обратно наросло, так к нам и пристал. В лесах местных ориентируется, как я под юбкой у любимой жены, след лучше любой собаки берет.
Рух задумчиво посмотрел на маэва. Нелюдь сидел похожий на деревянную статую, красивый необычной, дикой и уродливой красотой, сложив тоненькие руки на острых коленях и устремив ничего не выражающий взгляд на расстилающийся под горой океан зеленых вершин. Отпрыск древнего народа, волею судьбы вынужденный служить извечному, заклятому врагу. Среди маэвов не было единства, их миром правила кровная месть, они постоянно грызлись между собой, целыми родами поступая на службу к людям. Хитрый, жестокий и гордый народ. Народ без прошлого и без будущего.
— Ты ему доверяешь? — спросил Бучила.
— Я видел, как он убивает своих. — Захар отпил вина. — Видел, как выполняет приказы. Видел, как сражается рядом со мной. Однажды он спас мне жизнь. Нет, я не доверяю ему.
— Понимаю, — кивнул Рух. От маэвов можно ожидать всего чего угодно. Маэвы славились непредсказуемостью, никогда не ясно, что взбредет им в башку. — Думаешь, нелюди разорили Торошинку?
— Не знаю, — отозвался Захар. — Но непременно выясню. И ты со мною пойдешь.
— Я-то с хера? — удивился Рух.
— Нужен мне дока во всяких говенных делах. — Захар улыбнулся, и лучше бы он этого не делал. — Власть новгородская разрешает мне любого на службу брать и пользовать в свое удовольствие, хоть свинопаса грязного, хоть Заступу, хоть дворянина со всеми потрохами. Вот тебе, значит, и не свезло.
— Сука ты, сотник, — вздохнул Бучила. Деваться было некуда, против властей не попрешь, со света в два счета сживут, взвоешь так, что не приведи Господь Бог.
Стоял жаркий день, солнце пекло, гудели пчелы, с реки доносились веселые крики баб, стиравших белье. Стаи голодного воронья слетались к пепелищу Торошинки, кружили хлопьями сажи и пели свои погребальные песни в сладком предчувствии крови и мяса и взмывали в небеса, испуганные ужасом, затаившимся в окрестных лесах.