— Во дает! — восхитился Чекан. Чаши сдвинулись с грохотом и вулканами пены, изголодавшиеся люди набросились на горячее. Стучали ложки, умиротворяюще бубнили пьяные голоса, тепло волнами шло от пылавшего жарким пламенем очага, и пиво лилось хмельной полноводной рекой. И все были братья, и будущее казалось прекрасным, и мягкая постель пахла пылью и солнцем. И слишком многим предстояло в ближайшие дни умереть…
В комнате, несмотря на открытые окна, стояла невозможная духота и плавал густой запах крепкого пота, перегара, грязных портянок и немытых тел. Казарма как она есть. Из густого воздуха можно было черпать ночные кошмары. Бойцы Лесной стражи, вповалку лежавшие на полу, ворочались, стонали и вскрикивали, несли сквозь забытье всякую чушь. Захар Безнос утробно мычал и пытался кого-то ударить во сне. Чекан всхлипывал, а немолодой, со сломанным носом егерь, имени которого Бучила не помнил, звал мать и давился слезами. Рух лежал, разглядывая низкий бревенчатый потолок. В селе брехали собаки, глухо перестукивались колотушки ночных сторожей. Бучила тихонечко встал и выскользнул в чернильный мрак, заливающий узенький коридор, и по лестнице спустился в обеденный зал: пустой, гулкий, еще хранивший тепло разгоряченных песнями, едой и выпивкой тел. У входа похрапывал верзила-мордоворот. Двери открылись бесшумно, лицо облизнул прохладный ночной ветерок. С черного неба щерилась огромная желтая луна. Двор, забитый повозками и спящими лошадьми, терялся во мраке. Обозники, которым не хватило места в гостевых, дрыхли под своими повозками, подстелив на землю кафтаны и зипуны. Рух прогулялся, не зная куда себя деть, и наткнулся на застывшую в молитвенной позе возле забора фигуру. Ситул сидел на коленях, устремив остекленевший взгляд куда-то в темную даль.
— Не спится? — спросил Бучила из чистого любопытства.
— Ночь — время размышлений наедине с самим собой, — отозвался маэв.
— Обязательно в грязи размышлять?
— Смотря с какой стороны посмотреть. — Ситул зачерпнул горсть размокшей пыли. — Для тебя грязь, для меня политая кровью предков земля.
— Я сейчас расплачусь от умиления, — хмыкнул Бучила.
— Триста лет назад на этом месте шумела священная роща. — Ситул очертил рукой круг. — Тысячелетние дубы в четыре обхвата, под кроной каждого можно было спрятать все повозки на этом дворе. Маэвы издревле молились в этой роще богам, светлоликой матери — Линнутее и грозному отцу Смиару, родителям всего сущего, кроме людей. Здесь царил мир, и кровники забывали былые обиды, здесь заключались нерушимые союзы и приносились страшные клятвы. Сюда приходили больные, испить целебной воды знаменитых на весь Север родников. Самые красивые девушки посвящали себя служению Линнутее, становясь неприкосновенными жрицами-мираитэль. А потом пришли люди, убили жрецов, изнасиловали мираитэль и срубили деревья. Целебные родники иссякли, на их месте ныне свинарники и отхожие ямы. Все исчезло, но осталась память и корни священных дубов где-то там, в глубине. Они до сих пор живы, я чувствую это. Они спят, готовясь выпустить зеленеющие ростки. Каждый маэв мечтает здесь побывать. Мне повезло.
Скорбь и тихая радость Ситула незаметно передались Бучиле. Веками люди и маэвы уничтожали друг друга, слишком разные, слишком чуждые, слишком другие. Жалел ли Рух? Вовсе нет. Сильный забирает у слабого все. Несправедливо? А жизнь вообще крайне несправедливая вещь. Один богат, второй беден, третий болен, четвертый несчастен, пятый забыт. Каждому своя чаша боли и бед. Маэвы свою испили до дна. Не приди люди, что бы изменилось для них? Наверное, ничего. Дикие, неспособные к созиданию, режущие друг друга без всякого повода. Народ, рано или поздно обреченный кануть в небытие. Люди дали им повод сплотиться перед лицом общей угрозы. Но маэвы просрали свой шанс, погрязнув в раздорах и склоках. Часть ушла служить людям, часть прячется по лесам. Конец и для тех и для других будет один. И можно сколько угодно цепляться за прошлое и корни священных дубов, вырубленных многие годы назад. Ничего уже нельзя изменить.
— Тогда зачем пошел в «Волчьи головы»? — спросил Рух.
— У меня не было выбора, — отозвался маэв. — Вернее, был, но не из тех, что подходят. Служить Лесной страже или подохнуть. Выбор очевиден, не правда ли?
— Ты забыл еще один вариант, — возразил Рух. — Многие из ваших приходят к людям, работают в поле, мостят дороги, пытаются жить.
— Пф, трусливые выродки, забывшие Закон Леса, — скривился Ситул. — Истинный маэв никогда не осквернит руки рабским трудом. Удел маэва — охота или война.
— Много навоевали?
— Война ради войны, а не война ради победы, — торжественно и распевно отозвался маэв. — В этом суть, в этом Лесной Закон. Лес нельзя победить, рано или поздно он дает новые всходы и забирает свое.
— Веришь, что село вдруг исчезнет, нарастут новые дубочки и маэвы будут вновь резвиться среди деревьев в чем мать родила? — фыркнул Бучила.
— На все воля Леса. Ты ведь слышал про село Заозерье?
— А кто не слышал? Заозерская резня до сих пор на слуху, даже спустя столько лет, — кивнул Рух. В 1674-м банда маэвов напала на село, все жители были зверски убиты, мужчин пытали, детям разбивали головы, стариков сжигали живьем, изнасилованным женщинам вспарывали животы. Сто сорок семь искромсанных трупов и пепелище, украшенное молодыми дубовыми ветками.
— Угадай, что сейчас на месте Заозерья? — улыбнулся Ситул. — Правильно, лес. Буйная, сочная поросль. Надеюсь, я ответил на твой вопрос, Тот-кто-умер-и-снова-ожил?
— Вполне, — кивнул Рух. — Вы будете воевать, пока не умрет последний маэв. Приемлемый конец для повелителей шишек и сгнившего хвороста.
— Все смертны, вечен один только Лес. А теперь оставь меня, времени мало, мне еще надо до рассвета успеть побывать в остатках священной рощи недалеко от села. Если не успею, не ждите, я догоню. — Маэв потерял интерес к разговору.
— Да пожалуйста, продолжай наяривать на придурочные мечты. — Рух пожал плечами и пошел своей дорогой. Маэв, сражавшийся за людей и людей ненавидящий, замер посреди загаженного двора, похожий на статую. Его глаза были закрыты, в его ушах пели на ветру дубы в четыре обхвата и каждому по тысяче лет.
Рух уловил краем глаза движение, человек, пошатываясь и спотыкаясь в темноте, прошел вдоль стены и скрылся в пристройке. Бучила узнал гонца Алешку Бахтина. Неугомонный поганец, подремал едва пару часов и собрался в дорогу.
На конюшне пахло навозом и сеном, похрапывали сонные лошади, в тусклом, колеблющемся свете одинокой лампы застыл гротескный кентавр. Алешка привалился к боку гнедого жеребца и спал стоя, что-то тихонечко бормоча.
Конь, почуяв Бучилу, стукнул копытом и тревожно заржал, кося выпуклым глазом. Алешка вскинулся, шумно затряс головой, не понимая, где сон и где явь, увидел Руха и выдохнул:
— Ты? Который час?
— Поспать тебе надо. — Руху стало жаль паренька. Нестись среди ночи по лесным дорогам возьмется только полный безумец. Ну или нарочный гонец республиканской почтовой службы.
— Времени нет. — Алешка засуетился, проверяя седло.
— Хреновая работенка, — посочувствовал Рух.
— Кто-то должен ее выполнять. — Алешкино лицо в полутьме было белее белого. — Доставлю депешу, тогда отдохну.
— Береги себя. — Бучила мягко отворил ворота конюшни навстречу свежему ветру, звездам и ночной тишине.
— Даст бог, еще свидимся. — Гонец взлетел на коня, не коснувшись стремян, и уплыл в темноту.
Алешка как в воду глядел. Они свиделись, не успело рассветное солнце просохнуть от прохладной росы. На повороте лесной дороги толпились люди, телеги перегородили путь. Рух, первым почуяв неладное, разрезал угрюмо притихшую, настороженную толпу. Алешка лежал на обочине раскинув руки и устремив в небо черные дыры вырезанных глазниц. Багровые ручейки проложили дорожки на бледном лице. Черный форменный камзол с нашивками в виде скрещенных сигнальных рожков изорван и спекся в крови. Раздавленная шляпа откатилась в кусты.
— Что делается, люди добрые? — ахнул пузатый краснорожий купец с серебряной бляхой второй гильдии. — Ладно нашего брата режут, но чтобы гонцов!
— А чем гонцы лучше? — возразил другой торговец. — Все под Богом ходим. Может, он своей жизнью выкупил наши? Караулили тати обоз, а парнишку зарезали и в другое место ушли.
— Сгубили кутенка, — прогудел из-под маски застывший рядом Захар. — Говорил ему с нами идти.
— Вольному воля, — отозвался Бучила. Смерть Алешка принял жуткую, колотых ран на теле было больше десятка, щеки распороты, зубы вырваны, уши отрезаны.
— Нелюдов работа, — сплюнул высокий жилистый мужик и тихонько заматерился, увидев Ситула.
Маэв, успевший вернуться из своей ночной прогулки еще до рассвета, прошел мимо под испепеляющими, ненавидящими взглядами, мельком глянул на тело и скрылся в придорожных кустах.
— Продажники-паскуды мальчишку прикончили, больше некому, — убежденно произнес Чекан. — Мужики на воротах сказали, они еще затемно этим путем убрались. Надо было вчера ублюдков валить.
— Догадки одни, — отмахнулся Захар.
И Рух с сотником согласился. Алешку мог убить кто угодно, начиная с разбойников и заканчивая вот этими самыми купцами. Кто его знает? Ну кроме свежего мертвеца.
— Попробую глянуть, чего он видел перед смертью. — Бучила присел рядом с телом, положил руку Алешке на лоб и закрыл глаза. Воспоминания закружили затейливый хоровод: немолодая женщина с усталым лицом, видимо, мать, улицы большого города, бескрайняя водная гладь, бесконечная скачка, смена коней, таверны, почты и постоялые дворы. Рух увидел Щукино, Захара и себя. И больше ничего, только дорога, звезды и тьма. Бучилу повело, он едва не упал и поспешно отдернул руку. Чтение воспоминаний отнимало слишком много сил, а злоупотребление приводило к безумию. Рано или поздно становилось неясно, чьи мысли в башке, твои или когда-то взятого в оборот мертвеца. Опасное дело и темное. Надо бы завязывать с ним…