аватели, судьи и палачи в одном, вечно скрытом под капюшоном, лице. Дурная слава всегда шла впереди Всесвятой консистории: пытки, запугивание, массовые убийства и костры по малейшему подозрению. И с Лесной стражей отношения так себе, уж слишком тесно стража общается со всяческой нелюдью. Нагрянут сейчас молодчики из консистории и что увидят? Правильно, отряд Лесной стражи, а в нем упыря и маэва. Может некрасиво все выйти.
— Ладно, поживем — увидим, — отмахнулся сотник. — Сейчас я им что расскажу? Подозрения? Мол, знакомому вурдалаку чародейство гнилое привиделось? Не, так не пойдет. Если в ближайший день-два ниточек не найдем, тогда вызову всесвятош, пускай расхлебывают говно. В конце концов мы в приграничье, а тут за все отвечает Лесная стража.
— Хозяин — барин, — кивнул Бучила. Спорить было бессмысленно, Захар упертый мужик. Не хочет чужаков привлекать, его дело. В одном сотник прав — оснований для вызова Консистории нет. Догадки одни. А на них далеко не уедешь.
— Но ты про колдовство учуенное мне ничего не говорил, — предупредил сотник.
— Какое колдовство? — изумился Бучила, мысленно проклиная Захара и всю его многочисленную родню. Сотник решил заделаться под дурачка, дескать, ни про какую волшбу ни ухом ни рылом. Потому как при малейшем намеке на колдовство обязан срочно докладывать куда следует. Если прознают, что у Захара были подозрения на колдовство и он промолчал, потеряв несколько дней, по головке сотника не погладят.
— А может, это… — Захар неопределенно кивнул на мертвецов. — Глянешь, чего у них в головах. Ну как у Алешки глядел.
— Очень бы не хотелось, — признался Рух. — Дар этот опасный, надо его поберечь на крайний момент. Иначе можно мозги последние спечь. Они, мозги то есть, конечно, и без надобности совсем, горе от них одно, но все же рисковать не хочу.
— Понятно, — расстроился сотник.
— Сначала нужно того спасшегося человечка порасспросить, — напомнил Бучила. — От этого и будем плясать.
— Грач, — окликнул Захар. — Парнишка найденный где?
— В лагере, — с готовностью отозвался десятник. — Сначала ни бе ни ме, выл только жалобно, умишком крепко тронутый был, а сейчас ничего, даже сраться под себя почти перестал.
— Веди, — приказал сотник.
Грач понятливо кивнул и лично бросился исполнять, хотя под рукой хватало мающихся безделицей рядовых. И Рух десятника отлично понимал, самому хотелось побыстрее убраться со страшной опушки.
Допрос организовали в ближайших кустах, Бучила здраво рассудил, что парню не надо видеть пронзенных кольями мертвецов. Если с башкой хреново, то от такого зрелища и вовсе можно полной придурью стать. Люди — существа тонкой душевной организации.
Затрещали ветки, появился Грач, ведущий за руку сгорбленное, гнущееся к земле существо, босое, одетое в драные порты и рубаху явно с чужого плеча. Впалые щеки заросли неопрятной щетиной, волосы напоминали воронье гнездо. Ну разве в вороньих гнездах живности меньше. И взгляд — перепуганный, бегающий, затравленный.
— Дай я, ты больно страшенный. — Бучила оттер Захара плечом и ласково спросил: — Как звать тебя, человече?
Парень на вид лет семнадцати, запаршивевший, грязный и поседевший, неопределенно гунькнул и попытался спрятаться за Грача.
— Не боись, — приободрил десятник. — Тут все свои. Андреем кличут его.
— Значит, Андрей? — проворковал Бучила. — Хорошее имя. А я Рухом зовусь, будем знакомы. Ты мне, Андреюшка, расскажи в подробностях, как дошел до жизни такой, почему в яме прятался, и отчего речь, Богом данную, позабыл.
Парень затряс башкой, будто отгоняя какую-то погань, и едва слышно сказал, заикаясь и глотая слова:
— В деревне, деревня…
— Деревня сгорела, — подсказал Рух. — В том тайны нет никакой. А вот почему сгорела?
— Там… там… мы пришли, я не знаю, — зачастил Андрейка.
— Он не местный, — подсказал Грач. — Говорит, у коробейника в подручниках был. Торопить не надо его, успокоится, все выложит как на духу. Он у нас разговорчивый, просто сторонится чужих.
— И правильно, — кивнул Бучила. — Чужих все боятся, чужие, они, бывает, паскудники редкие. Ты выкладывай, Андрюшенька, слушаем мы.
— Торговать хотели. — Андрейку заколотило от нахлынувших воспоминаний. — А в деревне ни души, пустота, в церковь святую зашли, а там, батюшки, поп мертвый и чудище. Я сбежал, а дядька Савелий сгинул, сожрали его.
— Что за чудище? — заинтересовался Бучила.
— А может, и не чудище, — смешался парнишка. — Как человек, но разве человек по стене с крыши ползет? А буркала светятся, и шипит, словно коту хвост защемили в дверях.
— Описать сможешь? Чешуя, зубы, лапы, когти, прочая херота.
— Темно было, недоглядел. — Андрейка облизнул пересохшие губы. — Двое их, оба на человека похожи. — Он запнулся. — А может, и не похожи. Мне дядька Савелий кричит: «Беги, Андрейка, беги»! Ну я и сбежал.
— Гнались?
— Не ведаю. Хлюпало сзади, да Господь сохранил. Потом как в тумане: бегу, рожу ветками расцарапал, кругом темнота, грохнулся в ямину, там и затих. Башку в листья спрятал, на рассвете только и оклемался.
— Больше ничего не видел, не слышал?
— Ничегошеньки. Вроде кричали где-то диаволы по-звериному, а к утру стихло все. Оклемался, ноги-руки не слушаются, слова людские забыл, рот открываю, а только рычу. Кое-как на дорогу выполз, там и подобрали добрые люди меня.
— Ага, подобрали, — усмехнулся Грач. — Он от моих ребят деру дал, едва сумели догнать. Дрался, царапался, в рожи плевал. Пришлось по-свойски его укротить.
— После такого мамку родную забудешь, — не удивился Бучила и как бы между прочим спросил: — А винцо ты попиваешь, друг ситный?
— Вина мне дядька Савелий пить не давал, — с затаенной обидой сообщил Андрейка. — Разве пива чарку, а больше ни-ни. Дядька Савелий и вовсе винишка не принимал. Говорил, пойло сатанинское, на погибель грешной души.
— Башковитый дядька Савелий. Был. — Рух кивнул десятнику. — Ладно, уводи парня. Спасибо, Андрейка, тебе.
— Чудища там, чудища! — завыл Андрейка, вырываясь из хватки Грача. — Всем, всем смерть! Наказание божие!
— Шуруй давай, наказание божье. — Десятник, чуть слышно матерясь, утащил парня в кусты.
— М-да. — Бучила посмотрел парочке вслед. — Интересные штуки наш юный друг рассказал.
— Веришь ему? — спросил Захар.
— Ну не прям как себе, — пожал плечами Рух. — С башкой Андрюшенька не в ладах, но ведь через юродивых сам Бог говорит, да и смысл ему врать?
— Хочешь сказать, две неизвестные твари сожгли Торошинку, народ посадили на колья, а парнишку так заездили, что он забыл, как задницу лопушком подтирать? — фыркнул Захар.
— Я такого не говорил. — Бучила многозначительно ткнул пальцем вверх. — Я говорю — врать парню умысла нет. Ну если только захотел придурком на всю округу прослыть. А какая в том корысть? Придурку никакая путная баба не даст.
— Тогда чего он плетет?
— Что привиделось, то и плетет, все без утайки вываливает, простая душа. Со страха ум за разум зашел и подсунул самую понятную версию — на деревню напали страшилища и сожрали народ. Так проще не сойти с ума. Я видел одну бабу в Лантеевке, тати ее снасилили скопом, лицо распороли, убили мужа и малых детей, избу сожгли. Так она все твердила про огненного змия с небес. Такие дела.
— Значит, никакого толку от него нет?
— Может, есть, а может, и нет. Одно точно — чудища, даже самые страшные, деревни не сжигают и людей на кольях не сажают сидеть. Пошли, гляну мертвяков, но только ради тебя.
Решение далось Бучиле с трудом. Никто не заставлял и заставить не мог, но другого выхода не было. Второй раз за день, а от этого опасность повредиться умишком возрастала стократ. Копить силы и ждать до завтра смысла не было. До рези в желудке хотелось получить отгадку прямо сейчас.
— Не надо ради меня, — буркнул Захар. — Если окочуришься, меня ведь совесть заест. Может, даже спать пару дней не смогу.
— Закажешь молебен за упокой вурдалачьей души.
— За такой молебен поп мне кадилом башку разобьет.
— И правильно сделает. — Рух пошел вдоль жуткого круга из посаженных на колы мертвецов. «Как на торге», — пришла в голову глупая мысль. Купец, сука, выбирает товар покрасивше да посвежей. Свежесть, правда, у всех была одинакова. Сколько дней минуло, три? Тела уже начали разбухать на жаре, плоть принимала сине-зеленый оттенок, под кожей набухли гноем черные жилы. Еще немного, и подниматься начнут. Рух передернулся, представив, как ожившие мертвяки бьются на вбитых в землю колах.
Бучила остановился возле обнаженного мужика. Ну чего, друг, попробуем? Он осторожно, словно боясь, что мертвец цапнет зубами, прикоснулся к безвольно свесившейся голове, покрытой коркой спекшихся от крови русых волос, и закрыл глаза. Видение не заставило ждать…
Застывшее в зените солнце припекало макушку, разливая по телу приятное, умиротворяющее тепло. Работа, начатая на рассвете, подходила к концу. Кровля прохудилась еще в прошлом году, а заменить только нынче руки дошли.
— Давай поманеньку, Анютка! — озорно крикнул Трофим Рыков, стоя на крыше. — Много не вяжи, у меня столько сил, как у тебя, нет!
— Скажешь тоже, батюшка. — Анька, отцовская отрада и надежда, подвязала пушистый сноп. — Готово!
Трофим потянул веревку, перебирая руками, и затащил на верхотуру ворох сухой, золотистой соломы. Отвязал и перебросил сыну Никите, одетому в одни застиранные портки. И невольно залюбовался. Под загорелой дочерна кожей сына играли узлы гладких мышц. Был Никита строен, жилист и быстр, в работе не уступая отцу, даром что парню шел лишь пятнадцатый год. За зиму вымахал на пару вершков, раздался в плечах, скоро будет мужик. Девки косяками ходят, никакого отбою нет.
— Еще давай, батюшка! — Никита уложил сноп на стропила.
— Побойся бога, парень. — Трофим утер пот со лба и крикнул копавшейся в огороде жене: — Ульяна, забери ты его, измывается над отцом. Загонял, спасу нет!