е казалось крайне загадочным, чарующим и одновременно до невозможности соблазнительным. Для него это было сродни настоящему колдовству, которое взаправду творилось на его глазах и которому он сам оказывался причастен, и он испытывал небывалое чувство благоговения и восхищения к результатам этой волшбы.
Хромая служанка каждое утро приводила в порядок и расчесывала длинные черные волосы женщины. Для этого мужчина ходил к особенно далекому горному потоку за чистейшей водой и потом хранил в памяти эти моменты тяжелого труда, которому он придавал большое значение. Ему страстно хотелось самому стать частью этой колдовской силы. Как-то раз он даже хотел своими руками расчесать черные волосы женщины, но она его отчитала и сбросила его грубые руки, сочтя их неподходящими. Он же, как ребенок, в смущении отдернул их и подумал, что это подобно стремлению к несбыточной мечте — не иметь возможности приобщиться к рождению образа такой красоты, когда наводят лоск на волосы, потом заплетают их, умывают лицо и так далее.
— Эка невидаль… — промолвил он, вертя в руках узорчатый гребень и украшенную шпильку. Еще недавно он не видел в этих вещицах никакого смысла и ценности, а теперь полностью принял суть гармонии и связи между вещами, понял смысл украшений. Постиг он и колдовство. Колдовство — это душа вещей. Внутри каждой вещи заключена душа.
— А ну не тереби их! Вот зачем как будто специально каждый день лезешь своими руками…
— Потому что это удивительно…
— Что удивительно?
— Да так ведь и не скажешь что, — смутился мужчина. Для него это было удивительно, но понять, чему именно он поражался, до конца не мог.
А еще в сердце мужчины поселился страх перед столицей. Нет, этот страх был не сродни боязни чего-то, а скорее беспокойством или стыдом за то, что он чего-то не понимал. Страх больше походил на чувство позора, что испытывает мудрец, когда ему задают вопрос, на который у него нет ответа. Когда женщина произносила слово «столица», его сердце замирало. Однако, поскольку он никогда ничего не боялся, его душе в принципе не было знакомо чувство страха и стыда. Поэтому в конечном итоге он стал испытывать к столице одну лишь неприязнь.
Не счесть, сколько сотен, сколько тысяч путников из столицы он ограбил, и никогда не встречал достойного сопротивления, поэтому жаловаться ему было не на что. Как он ни старался, не мог припомнить, чтобы кто-то был способен перехитрить его или ранить. И когда он думал об этом, испытывал гордость и удовлетворение. Он противопоставлял красоте женщины свою силу. Полностью осознавая, какой силой обладает, он также понимал, что является достаточно безрассудным, если не сказать бесшабашным, человеком. Однако даже эту горячность он не считал по-настоящему серьезным недостатком, которого стоит чураться. В целом можно сказать, что он был достаточно самонадеянным.
— Противники-то в столице есть достойные?
— Там есть самураи, вооруженные луками.
— Пф-ф. Я из лука могу подбить воробья на другом конце долины. В столице, наверное, нет таких твердокожих людей, которых нельзя было бы разрубить мечом…
— Там есть самураи в доспехах.
— Разрубит ли меч доспехи?
— Нет.
— Я могу завалить и кабана, и медведя!
— Да, ты действительно очень сильный, поэтому отправляйся со мной в столицу. С твоими возможностями я украшу собой и своими вещами столичный мир, и если у нас получится хорошенько развлечься, как я планирую, то, значит, ты правда могучий мужчина.
— Даже не сомневайся.
Мужчина решил отправиться в столицу. Он рассчитывал помочь женщине не более чем за три дня собрать все ее вещи для переезда: украшения, шпильки, румяна, одежды, зеркала и прочее. Ничто его не тревожило, но одна вещь все-таки вызывала беспокойство, хотя она не имела отношения к столице и грядущей поездке.
Рощи сакуры.
Через два-три дня они должны полностью расцвести. Но в этом году он был полон решимости. Во время самого пышного цветения он собирался провести время в тени деревьев, сидя неподвижно и никуда не уходя. Каждый день он тайком ходил в рощи сакуры, чтобы проверить, насколько уже набухли почки на деревьях. Он сказал женщине, которая торопилась с отправлением, что они выйдут в путь через три дня.
— Наверное, ты устал от приготовлений… — сказала женщина, пожав плечами. — Не дразни меня. Я уже слышу зов столицы.
— Просто я дал обещание.
— Ты? Кому ты мог дать обещание в этой горной глуши?
— Никому, но это не значит, что обещания нет.
— Как интересно. Ты говоришь, что никому его не давал, но все равно должен сдержать?
Мужчина больше не мог врать.
— Сакура цветет.
— То есть ты дал обещание сакуре?
— Из-за того что сакура цветет, мы можем отправиться только тогда, когда я прослежу за ней.
— Что это все значит?
— Дело в том, что нам придется идти под сенью цветущей сакуры.
— И почему мы должны ждать, пока ты будешь смотреть на нее?
— Потому что она цветет.
— Цветет, и что дальше?
— В рощах сакуры очень холодно из-за ветра.
— В рощах дует ветер?..
— Ну да…
— Под деревьями?
Мужчина почувствовал себя будто в ловушке и понял, что окончательно запутался.
— Я хочу пойти с тобой.
— Нельзя, — решительно ответил он. — В это время там можно находиться только одному.
Женщина горько усмехнулась. Мужчина впервые видел, как кто-то так усмехается. До этого момента он не знал, что бывают такие ядовитые и злобные улыбки. Причем он не мыслил об этом именно так: что усмешка была «ядовитой» или «злобной». Для него она была скорее как меч, который может разрубить его, а может и не разрубить. Именно такое сравнение, казалось, впечаталось ему в голову. Словно лезвие меча разрубало его голову на куски каждый раз, когда он вспоминал эту насмешку. И мужчина понял, что это не тот меч, с которым он сможет справиться.
Наступил третий день. Он тайком ушел из дома. Сакура была в полном цвету. Когда он сделал первый шаг, он вспомнил усмешку женщины. С небывалой до настоящей поры остротой она буквально разрывала ему голову. Только от одних этих мыслей он уже пребывал в смятении. Под деревьями на него неожиданно как будто со всех сторон накатились волны холода, которые пронизывали насквозь его тело, а внезапный ветер, как ураган, дующий отовсюду, заставлял его дрожать. Он закричал. Помчался прочь Сколько бежал, он и сам не знал. Он плакал, молился метался, он просто спасался бегством. А потом, когда понял, что покинул рощи сакуры, почувствовал себя так, будто пробудился ото сна. Только это был не сон: по его телу растекалась боль, и он никак не мог перевести дыхание.
Мужчина, женщина и хромая служанка начали жить в столице. Каждую ночь мужчина по указанию женщины пробирался в чужие дома и выносил оттуда одежды, драгоценные камни, украшения, но только этого ей было недостаточно. То, что она действительно хотела получить, — это головы людей, которые жили в этих домах.
Мужчина собрал несколько десятков голов из разных усадеб. Они были выложены по периметру комнаты в отдельных ящиках, некоторые были подвешены на веревке. Мужчина считал, что голов слишком много, и он начал путаться, какая кому принадлежала, а вот женщина, напротив, точно помнила каждую из них. Она узнавала их, даже когда выпадали волосы, сгнившая плоть отваливалась и проступали белые кости. Если мужчина или служанка самовольно переставляли одну из голов, женщина приходила в ярость. Она строго поясняла, из какой семьи был человек, где жил и где голова должна лежать.
Каждый день женщина играла с головами. Голова в сопровождении вассала выходит на прогулку. Голова из одной семьи приходит в гости к семье другой головы. Головы любят друг друга. Женская голова бросает мужскую, или мужская голова отвергает женскую, а та плачет.
Голова благородной девушки оказывается обманутой головой императорского советника, которая прокрадывается в безлунную ночь в ее покои, притворяясь головой возлюбленного, и вступает с головой девушки в интимную связь. Однако после этого голова девушки замечает подмену, но вместо того чтобы возненавидеть голову императорского советника, плачет над своей печальной участью и решает постричься в монахини. Затем голова советника прокрадывается в женский монастырь и бесчестит голову девушки, из-за чего она решает покончить жизнь самоубийством, но после увещеваний, нашептанных головой советника, сбегает из монастыря в родную деревню головы советника, где становится его пленницей и начинает отращивать волосы. Что голова девушки, что голова советника уже не имеют волос, сгнившую плоть местами сожрали опарыши, оголив кости черепа. Две головы устраивают пьяную вечеринку и предаются любви, зубы с сухим клацаньем сцепляются, изображая поцелуй, сгнившая плоть с чмоканьем прилипает, носы вваливаются, а глазные яблоки выпадают из орбит.
Каждый раз, когда головы сталкиваются друг с другом, они деформируются и ломаются, отчего женщина в приступе истинного наслаждения заливается громким серебристым смехом.
— Ты только глянь, какие вкусные щечки, ну, съешь их! И ее горло тоже можно съесть. Откуси кусочек от глаза. Или давай высосем их, как желток. Да, вот так, можно полизать. Какая вкуснятина. Смотри-ка, чтобы ничего не осталось! Ешь все! — сотрясалась женщина от смеха. Громкого переливчатого смеха, который похож на звон тонкого фарфора при легком ударе.
Была и голова буддийского монаха. Женщина ее ненавидела. В играх этой голове всегда доставалась самая незавидная роль: ее ненавидели, убивали, приговаривали к казни. Когда голову монаха увольняли, то у нее сначала «отрастали» волосы, а потом они сгнивали и осыпались, оголяя белый череп. После чего женщина отдавала приказ принести ей голову другого монаха. Новая голова еще сохраняла на себе отпечаток молодости и красоты юных лет. Радуясь, женщина клала голову на полку, двигала ее челюстями, щипала пару раз, но вскоре и та ей наскучивала.
— Хочу более толстую и уродливую голову! — приказала женщина. Мужчине пришлось постараться, и в конце концов он притащил связку из пяти голов. Одна из них принадлежала старому хромому монаху с толстыми щеками, жирными бровями и с как будто прилепленным к лицу несуразным носом. Была голова монаха с торчащими, как у лошади, ушами, а еще одна — с крайне покорным выражением лица. Однако женщине по душе пришлась лишь одна из всех. Это была голова монаха лет пятидесяти, напоминавшего долговязого демона из крестьянских баек, — крайне уродливого мужчины с опущенными уголками глаз, отвисшими щеками, с языком настолько толстым, что под его тяжестью открывался рот. В общем, это была очень некрасивая и неаккуратная голова. Женщина надавила на опущенные уголки глаз кончиками пальцев обеих рук, подняла их и покрутила, потом вставила в ноздри две палочки, выгнула уголки в обратную сторону и сдвинула их. Затем прижала голову к себе так, чтобы язык вывалился в ложбинку груди, и сделала вид, что монах ее лижет, после чего разразилась громким смехом. Но и эта голова ей быстро надоела.