Крутит перья треуголок.
И теперь еще я помню
Только снег и только ветер.
Остальное — как в тумане:
Ожидание без цели
И рылеевские речи,
Милорадович… Каховский…
Никому не нужный выстрел.
А потом — смятенье, залпы,
И на льду, как точки, люди
Мчатся, падают и тонут.
Медный всадник, им вдогонку
Гневно протянувший руку.
Так бездарно получилось…
Дальше все неинтересно:
Как допросы, как судили,
Как, прощался, надевала
Мать на шею мне иконку,
Как бежал, сюда приехал,
Как дорогой пели птицы.
Но одно доныне гложет:
Так бездарно получилось.
Понимаете, как трудно?
Вы б могли понять, наверно…»
И свечи заплывший столбик,
И внимательные брови,
И картина в круглой раме
(При свече не видно, что там),
И кольцо на пальце бледном.
«Вам понятно?» — Мне понятно.
«Вы согласны?» — Я согласна.
3
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую…
Часто в жизни, как в романах,
Первый взгляд решает дело.
Если б требовалась схема,
Я б сказал: совсем глубоко
Где-то — может быть, и в сердце –
От внимательного взгляда
Остается след неясный,
Вроде шрама иль укола.
Там-то все и возникает,
Там растет, пускает корни,
Наливается и зреет.
Наконец, когда созрело, –
Очень долго ищет слова.
Сразу слова не подыщешь.
Вот меня ты уверяла,
Будто все на свете просто.
Если б знала ты, как долго,
С замыслом уже готовым,
Полному и строк и звуков,
Надо мысль, мечту и память
Напрягать до отупенья,
Примерять и сомневаться,
В лупу наблюдать за словом,
Как Адам, искать названья
Для вещей, для безымянных,
И бродить по переулкам,
И не знать, в каком обличье
Наконец предстанет образ.
Вот он на траве пестрящей
Развалился, смотрит в небо.
Вырази единым словом,
Что вокруг него творится —
Точным словом, звонким словом,
Не каким иным, а этим:
Как голубизна струится.
Как по капле жар крепчает,
Как с пронзительным жужжаньем
Синяя промчится муха,
Как трава в изнеможенье
Поникает или сохнет —
И беззвучно просит влаги.
Как опишешь эти злаки,
Этот горький одуванчик,
Эту клейкую смолянку,
Одинокий подорожник?
Шелестят, лучи вбирают,
Распускаются и пахнут;
Между стеблей копошатся
Пауки, жуки, стрекозы,
Муравьи, улитки, пчелы,
Черви, гусеницы, мошки —
Стерегут и убегают,
Ползают, летят, стрекочут,
Роются, сосут и тащат.
Белый мотылек порхает, —
Просто так, без всякой цели;
То сверкнет на глади неба,
То на легкий лист присядет.
То опять над ярким лугом
В странном, ломаном полете
И как будто насмехаясь
Над симметрией, над смыслом.
Так бы жить: не по кратчайшей,
По прямой, логично, ясно,
Устремлено, со значеньем,
От осины до березы,
За каким-то важным делом,
Уважаемым, солидным, —
А причудливым зигзагом,
Самому себе нежданным.
Он следил полет капризный…
Что он думал? Я не знаю.
Вспоминал, быть может, локон,
Черный локон у хозяйки, —
Тот что справа, возле уха, —
Как завит и чем надушен,
Сколько волосков отстало,
Не желая закруглиться.
А возможно, размышлял он
Об изгнанье предстоящем:
Все, к чему привык, покинуть;
Словно капля океана,
На песке чужом исчезнуть,
Очутиться в новом мире,
Где вольнее мыслить можно,
Без угроз и без указок,
И среди чужой свободы
Захиреть и задохнуться,
Словно рыба на поляне.
Но зачем об этом думать?
Думы редко помогают,
Думы путают, сбивают,
Отвлекают и тревожат,
Главное — совсем не думы,
Главное — вот эти травы,
Знойный воздух и занятья
Неустанных насекомых.
А в руке — письмо-записка.
Даже я совсем не знаю,
Что в ней было, только фразу
«Завтра я прошу прийти Вас…»
Удалось заметить бегло.
Дочитать конца не смог я,
Потому что он поднялся
И прислушался с улыбкой:
Из усадьбы доносились
Те же звуки, что в жужжанье
Пчел, кружащихся у липы,
Мне почудились в начале
Этой путаной поэмы.
Вместе с ним я тоже слушал
И опять мне было чудно,
Как простые вереницы
Точек-звуков вырастают
Во всезначные напевы;
Расходясь и сочетаясь,
Строят храмы и палаццо,
Где ты в этой жизни не был,
Но которые ты помнишь,
О которых смутно знаешь,
Как о родине забытой.
В этих звучных сочетаньях
Я когда-то жил монахом
В дремлющей и древней Сьене,
Кистью набожной стараясь
Всю свою любовь и веру
Воплотить в глазах раскосых
Нежной праздничной мадонны
В золоте небес нарядных.
А потом, с народом вместе,
В строгом сумрачном соборе,
В унисон с органом пел я:
О Maria benedetta!
Или плутоватой даме
В парке шелковую руку
Целовал с учтивой страстью.
Там, среди нескромных статуй
И задумчивых деревьев,
С менуэтным легким жестом
Я шептал ей: О Madame,
Наш корабль готов к отплытью
На прекрасную Цитеру!
Или в Гунтеровой свите
Был оруженосцем верным;
И в лесу под Оденвальдом,
Увидав, как мрачный Хаген
Целит в крест, на яркой ткани
Вышитый рукой Кримхильды,
Я воскликнул: Зигфрид смелый,
Обернись, забудь о жажде!
Но уж поздно. Кровь героя
Хлещет пламенным потоком.
Сколько родин ты находишь
В темных памяти глубинах,
Где извилистые тропы
Проходимы лишь для звуков…
Знал ли родину Бетховен?
Если да, то укажите
Ту звезду иль ту планету
На звучащем небосводе.
Сколько их в пространстве черном,
Светлых, искрящихся точек!
Если б телескоп побольше,
Я б свою узнал планету.
Там сидит моя богиня —
Неудачников, ленивцев
И не вовремя рожденных.
Там под сводом темно-синим
Глупо, добро и бесшумно.
В этом мире нам невольно,
Непонятно, неуютно,
Вот и ищем хоть крупицы
Света с той родной планеты
В сочетанье слов, в веснушке
На носу моей любимой,
Или, наконец, в прошедшем,
В старом выцветшем романсе,
В зайчике того, что было
И уже не повторится.
4
Отгадай, моя родная,
Отчего я так грустна…
В этой комнате на стенках
Светотени от лампадки,
И в окно стучатся липы.
Стулья, важно подбоченясь,
Темнотою недовольны.
Свечку только что задули,
И она, ко сну готовясь,
Остывает и твердеет.
И роман французский дремлет;
В нем сафьянная закладка,
У очередной страницы
На ночлег остановившись,
Тихо с буквами болтает.
Только зеркало ни разу
Ночью глаз сомкнуть не сможет,
Отражая терпеливо
Каждый угол, каждый лучик.
На столе скучают перья
И молчат всю ночь шкатулки;
В тех шкатулках много писем,
Тихих, теплых, строгих, светлых.
Я б хотел начать поэму
О столе из этой спальни:
Что он думает, какие
У него друзья и сколько
Разных трещин и царапин
На его дубовой ножке.
И о трещинах подробно;
Об одной, о самой главной,
Что прилежной тонкой змейкой
Вдоль сухих волокон вьется,
Как река на пестрой карте.
А под тонким одеялом
Тело как бы потерялось,
Лишь лицо, уставясь в угол,
Смотрит остро, напряженно
На икону золотую
С потемневшим ликом Девы.
У стола — дорожки трещин,
У людей — морщинок сетки
Лица без морщин — чужие,
Словно чистый лист бумаги,
Словно вещь из магазина.
У нее на лбу морщину
Первого большого горя
Смерть отца напечатлела.
После первой ночи с мужем
В уголке виска, у глаза,
Пролегла одна бороздка —
Страха, разочарованья.
А сегодня появились
Неожиданно две новых
Там, где брови собирались
Уголком тупым сомкнуться,
И у губ, едва заметно,
Завтра, после пробужденья,
Обе сгладятся, исчезнут,
А покуда в них — страданье,
Просьба страстная, молитва.
За окном стучатся липы,
И минутная морщинка
Меж бровей ширококрылых
Углубляется, длиннеет:
Не жандармы ль? не за ними ль?
Но в саду черно и глухо.
Это ветер, ночь и думы
Страхи праздные рождают.
А в углу, из-за лампадки,
Два больших и светлых глаза
Смотрят ласково и скорбно
На подушку, где молитва
Из беззвучных уст струится.
— Благодатная Мария,
Любящих приют надежный,
Утешительница павших
И отчаявшихся пристань,
Ты все видишь, Ты все знаешь,
Ты плохого мне не хочешь,
Ниспошли… ему спасенье,
Дай спокойных сновидений.
Богородица Святая,
Поучительница темных
И не знающих дороги,
Если должно совершиться
То, что я готова сделать,
Дай мне знак простой и внятный.
Но в малиновой лампадке