А Кузьма Егорович, живой баррикадою привалясь к двери снаружи, бурчал под нос:
— Говорили же мне, что француженки — сплошь бляди!
Жюли подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела:
— Чего ему еще надо?!
За окном стояло утро и уже не раннее. Кузьма Егорович, укрытый пальто, скрючившийся на кожаном диване, под ленинами, неволею разлепил глаза от пушечного грома захлопнутой где-то неподалеку двери. Подчеркнуто громко, как бы специально усиленно, низверглась в унитаз вода. Хлопнула еще одна дверь, еще — все ближе и ближе. Основательные басы дверных ударов связывало стаккато звонких каблучков. Когда, наконец, распахнулась дверь кабинета, Кузьма Егорович пугливо прижмурил глаза и изо всех сил притворился спящим.
Вошла Жюли, великолепная в праведном негодовании, и, презрительно оглядев Кузьму Егоровича, бросила на него исписанный лист бумаги, повернулась, простучала каблучками, вышла и так хлопнула за собою, что посыпалась штукатурка.
Кузьма Егорович приоткрыл глаза на полмиллиметрика, потом шире, шире… Убедясь, что Жюли нету, опасливо взял лист:
— Бусурманка! Написать даже не может по-русски!
Поскольку был час пик, народу в метро набилось под завязку. Входя на станцию, поезд буквально продирался сквозь людскую толпу. Поэтому особенно странным казалось, что средний вагон практически пуст: усталый женский силуэт рисовался за занавескою, да человек с пышными буденовскими усами, одетый в метроформу, расхаживал по проходу, заглядывал под сиденья. Прочие вагоны, не успев выплюнуть-выдавить очередные человеческие порции, подвергались небезуспешным атакам перронных масс, двери же среднего были как чугунные, окна — как стальные. Так, с пустотою посередине, оставив по себе вой, скрежет и пол-платформы народу, поезд и скрылся во тьме…
На какой-то другой станции работали все четыре эскалатора, но публикою было забито только три: четвертый двигался вниз налегке, неся Кузьму Егоровича с Машенькою за ручку, да двоих в штатском пятью ступенями ниже и двоих — пятью выше. Штатские усиленно читали газеты, Кузьма Егорович тоже просматривал «Правду».
— Гляди-ка! — ткнул локтем один из публики другого и весь вывернулся.
— Ну?! — сказал изумленный другой.
— Точно! — утвердил первый.
И только когда частокол фонарей скрыл Кузьму Егоровича окончательно, повернулся лицом вперед и добавил озадаченно, чуть не в затылке почесав:
— Де-мо-кра-ти-за-ци-я…
Метропоезд притормозил прямо посреди тоннеля. Из боковой дверцы вошли в пустой вагон Кузьма Егорович и Машенька. Поезд понесся дальше. Машинист в кабине включил микрофон:
— Через следующие станции…
— …поезд по техническим причинам проследует без остановок, — услышали машинистов голос битком набитые в вагон пассажиры, и лица их исказились ужасом, но грохот колес заглушил визги отчаянья и возмущения…
Бешеный состав пронесся через переполненную народом станцию…
Машенька стояла в торце вагона, упрямо уставясь в занавешенное стекло. Очень по-русски красивая женщина лет двадцати восьми прятала в сумку скомканный платочек.
— Подойди к матери, Маша! — жестко приказал Кузьма Егорович, но в ответ получил только передерг плечиками.
— Оставьте ее, — сказала Аглая сквозь всхлип.
— Она от любви, — пояснил Кузьма Егорович. — От обиды.
— Бумагу вашу давайте, — сухо оборвала Аглая.
— Я предупреждал, когда ты собиралась за Никиту. И все сделал, чтоб не случилось развода.
— Или вы сейчас же дадите вашу бумагу, или…
— Или что? — осведомился Кузьма Егорович.
Человек в метроформе и усах насторожился, явив тождество с Равилем.
— Или, спрашиваю, что? — повторил Кузьма Егорович, но не стал мучить Аглаю дальше сознанием полной ее беспомощности, а протянул полученный утром от Жюли лист.
Аглая надела очки. Машенька украдкою посмотрела на маму.
— Меморандум, — прочла Аглая. — Ну, этою — взялась было пояснить, но Кузьма Егорович перебил:
— Не дурак! Читай дальше.
— Я как честная проститутка… — перевела Аглая первую фразу меморандума и, глазам не поверя, перечитала: — Ну да: как честная проститутка. Вы ей проститутку в няньки подсунули?
Поезд вынесло из тоннеля под тяжелое пасмурное небо. Приоткрыв занавеску, Машенька увидела: по шоссе, рядом с поездом, плавно покачивается серый лимузин Кузьмы Егоровича.
— Как проститутка?! — переспросил Кузьма Егорович, отобрал у Аглаи лист, словно имел возможность убедиться сам, и добавил едва ли не с восхищением: — Подлови-и-или…
По-королевски: небрежно и гордо, — раскинулась Машенька на переднем сиденьи «ЗИЛа» и снисходительно инспектировала Москву. Сзади сидели Кузьма Егорович и переодевшийся в штатское Равиль: у каждого в руках — по бумажке.
— Давай-давай, ничего! — подмигнул Кузьма Егорович и просуфлировал: — Ввиду недоразумения, произошедшего как не по вашей, так и не по нашей вине… ну!
Равиль, усиливаясь всем лицом, принялся произносить по-французски написанную русскими буквами фразу:
— Ввиду не… недоразумения… произошедшего как не по вашей…
— Видишь! — подбодрил Кузьма Егорович и вдруг переменил ход разговора: — Послушай, Равиль. А ты на меня не стучишь? Как на духу, а?
Равиль глянул на шефа чистыми, ясными глазами младенца.
— Ладно! — махнул Кузьма Егорович рукою. — Давай дальше, — и уткнулся в русский оригинал: — Считаю наш договор расторгнутым.
— Считаю наш договор расторгнутым, — на ломаном французском вымучил Равиль…
— …и предлагаю покинуть пределы страны в двадцать четыре часа, — продолжил с чуть большей беглостью, только не в «ЗИЛе» уже, а в мчащейся по вечерней Москве «Волге».
На заднем сиденьи, стиснутая с обеих сторон ребятками в штатском, выслушала ответный меморандум Жюли. Поглядела налево. Направо. Сказала:
— Хочу в туалет.
— Что? — не понял Равиль.
— Пи-пи! — агрессивно прикрикнула Жюли и попыталась продемонстрировать.
Равиль обдумал непростую ситуацию, решился:
— Подвези ее к сортиру!
Черная «Волга» включила вдруг красно-синюю мигалку, душераздирающе взвыла сиреною и, развернувшись на месте, резко ушла в переулок…
Первая дверца, возле которой они остановились, оказалась заколоченной крест-накрест, а по доске надпись мелом: РЕМОНТ. Водитель круто сдал назад, скрипнул шинами и двинул дальше, распугивая прохожих и проезжих сиреною…
У следующей точки слово ТУАЛЕТ, рельефом выложенное некогда на фронтоне, было сбито, оттеняя табличку: МАГАЗИН «МЕРКЮРИЙ». Мелкая фарца бросилась к автомобилю:
— Сдаете чё?
— Тьфу ты! — выругался водитель.
— Хочу в туалет! — капризно повизгивала Жюли. — Хочу пи-пи!!
У следующей дверцы даже не остановились, заметив на малой скорости надпись над висящим замком: НЕТ ВОДЫ.
— Хочу пи-пи!!!
Длинный хвост дам тянулся из дверей туалета следующего, наконец — действующего.
— Тормози, — приказал Равиль, кивнул Жюли и пошел, ведя ее за руку, мимо очереди — туда, в дверцу.
Мгновенье спустя и Жюли, и Равиль вылетели наружу, сопровождаемые диким скандальным ором и чуть ли не колотушками возмущенных совженщин, так что едва успели скрыться в машине.
— Хочу в туалет! — требовала Жюли.
— Да слышу я, слышу! — заорал выведенный из себя Равиль и приказал водителю: — Давай под кирпич, на Столешников!
Вечерняя толпа пешеходной улицы едва успевала с визгом разлетаться перед лакированным капотом. Над входом сияла неоновая вывеска: КООПЕРАТИВ «УЮТ».
— Иди, — кивнул Равиль.
Жюли вылезла, сопровождаемая двумя мальчиками, скрылась за дверцею. Мальчики замерли по сторонам, как на картине Верещагина.
Жюли показалась через секунду.
— Что еще?! — взревел Равиль.
— L’argent, — требовательно потерла Жюли большой палец о средний и указательный.
— Ларжан-ларжан! — передразнил Равиль и сунул Жюли красное удостоверение с золотым гербом державы на обложке. — Покажешь — пропустят.
Жюли, гордо покачивая бедрами, направилась в туалет…
Тут же, неподалеку, в густой вечерней толпе Вероника остановила молодого бородатого парня и сунула ему под нос диктофон:
— Газета «Figarot». Как вы относитесь к господину Кропачеву?
— Боюсь, — улыбнулся парень, — что у меня получится непереводимая игра слов…
— К самолету не опоздаем? — осведомился водитель у стоящего на улице, об «Волгу» облокотившегося Равиля. — Мне, конечно, все равно…
Равиль глянул на часы и решительно ринулся в туалет. Прошел мимо опешившей кассирши, распихал подкрашивающих лица дам, дернул дверь одной кабинки — раздался визг, другой — мат, третьей…
Узкая потолочная форточка, дорога побега, была открыта настежь, и из нее, перечеркивая черноту московского неба, сеялся снежок.
— У-до-сто-ве-ре-ни-е! — простонал Равиль, вылетел вон и, явно имея в виду не честную профессию Жюли, но привычное ругательство, добавил сквозь зубы: — Пр-р-роститутка французская!
В «Интуристе» шла обычная вечерняя тусовка: подъезжали-отъезжали собственно интуристы, туда-сюда таскали багаж носильщики, вилась фарца, похаживали менты с демократизаторами, лениво презирали всех вокруг путаны, бдительный швейцар отделял агнцев от козлищ…
Жюли подошла к администраторше, кивнула на телефон:
— Можно в Париж?
— Только из номера, — глядя куда-то за Жюли, улыбнулась администраторша и протянула через ее голову грушу с ключиком, которую небрежно принял низкорослый человек, насельник Востока. — Вы в каком номере живете? — скользнула по Жюли взглядом. — Давайте визитку!
Жюли как бы не расслышала вопрос, отошла вслед за восточным гостем, который направлялся в бар, ускорила шаг и успела как раз к моменту, когда две девицы: обе в полтора его роста, но одна беленькая, а другая — черненькая, обступили насельника.
Тот ткнул пальцем в черненькую, потом в циферблат часов, а от беленькой отмахнулся и даже чуть ли не прикрикнул, когда она попробовала проявить назойливость. Слов было не р