К тому же настроение духа человека согласуется с окружающей его природой, а для меня нет ничего грустнее вида леса, покрытого инеем и колеблемого холодным ветром; больно видеть печальные, как бы окаменевшие деревья.
По мере того, как мы подвигались дальше, дубы попадались все реже; изредка виднелись березы; прямые и белые, как мрамор, они выделялись на темной зелени сосновых лесов. Внезапно, при выезде из чащи, старый замок предстал перед нами своей черной массой, пронизанной светлыми точками.
Спервер остановился перед дверью, проделанной в виде воронки между двумя башнями и запиравшейся железной решеткой.
— Ну, вот мы и приехали! — воскликнул он, наклонясь к шее лошади.
Он позвонил, дернув за оленью ножку, служившую рукояткой звонка, и ясный звук колокола раздался вдали.
После нескольких минут ожидания в глубине свода показался фонарь, осветивший мрак. В его ореоле обрисовался горбатый человечек с желтой бородой, широкоплечий и укутанный в меха.
Среди окружавшей его тьмы он казался каким-то гномом из «Нибелунгов».
Он медленно подошел и прижался к решетке своим широким, плоским лицом, тараща глаза и стараясь разглядеть нас во тьме.
— Это ты, Спервер? — спросил он хриплым голосом.
— Скоро ли ты откроешь, Кнапвурст? — крикнул охотник. — Разве ты не чувствуешь, какой собачий холод?
— А, узнаю тебя, — сказал человечек. — Да… да… это ты… Когда ты говоришь, то так и кажется, что готов проглотить человека.
Дверь открылась, гном поднял, со странной гримасой, фонарь в мою сторону и проговорил на местном наречии:
— Добро пожаловать, господин доктор, — с таким видом, который говорил: «Еще один, который отправится ни с чем, как другие!» Потом он спокойно запер решетку, пока мы сходили на землю, и затем взял под уздцы наших лошадей.
Идя за Спервером, который быстро подымался по лестнице, я мог убедиться, что замок Нидек был достоин своей репутации. Это была настоящая крепость, высеченная в скале.
Наши шаги отдавались под высокими, глубокими сводами замка, а проникавший через бойницы воздух колебал пламя факелов, воткнутых на некотором расстоянии друг- от друга в кольца, вделанные в стены.
Спервер знал все закоулки громадного здания; он поворачивался то направо, то налево. Я шел за ним, задыхаясь. Наконец он остановился на большой площадке и сказал:
— Фриц, я оставлю тебя на минутку с обитателями замка и пойду предупредить о твоем приезде молодую графиню Одиль.
— Хорошо. Делай, что находишь нужным.
— Ты найдешь там нашего дворецкого, Тоби Оффенлоха, старого солдата Нидекского полка; он участвовал во французской компании под начальством графа.
— Очень хорошо.
— Ты увидишь также его жену, француженку, Марию Лагут, которая имеет претензию принадлежать к знатной фамилии.
— А почему бы и нет?
— Но, между нами, это просто бывшая маркитантка великой армии. Она привезла нам на своей тележке Тоби Оффеплоха без ног, и бедняга женился на ней из благодарности; ты понимаешь…
— Довольно. Отворяй же, я совсем замерз.
Я хотел войти, но Спервер, упрямый, как истый немец, считал нужным познакомить меня со всеми лицами, с которыми я должен был войти в сношения. Он продолжал, держа меня за рукав:
— Потом ты увидишь Себальта Крафта, главного егермейстера; жалкий малый, но не найдешь никого, кто умел бы трубить в рог, как он; Карла Трумпфа, дворецкого; Христиана Беккера; одним словом, всех наших, если только они не легли спать.
Спервер толкнул дверь, и я остановился, пораженный, на пороге высокой темной залы, бывшей караульни замка Нидек.
Прежде всего я заметил три окна в глубине, выходившие на обрыв; направо — нечто вроде буфета из дуба, потемневшего от времени; на буфете стояла бочка, стаканы, бутылки; налево готический камин с колпаком над очагом, озаренный красным светом великолепного огня и украшенный скульптурными изображениями различных эпизодов охоты на кабана в Средние века; наконец, посреди комнаты длинный стол, а на столе громадный фонарь, освещавший дюжину пивных кружек с оловянными крышками.
Одного взгляда было достаточно, чтобы разглядеть все это.
Больше всего, однако, меня поразили находившиеся в зале люди.
Я узнал дворецкого по деревянной ноге. Это был человек маленького роста, толстый, с румяным цветом лица, с отвислым животом, с красным носом, похожим на спелую малину. На нем был громадный парик цвета пеньки, образовавший складку на затылке, камзол из плюша яблочного цвета с громадными стальными пуговицами величиной с большие монеты, бархатные штаны, шелковые чулки и башмаки с серебряными пряжками. Он только что начал отвертывать кран бочки; выражение несказанного удовольствия разлилось по всему его багровому лицу; выпученные глаза блестели, как выпуклые стекла.
Его жена — достойная Мария Лагут, одетая в штофное платье с большими разводами, с длинным и желтым, как старинная кожа, лицом — играла в карты с двумя слугами, важно восседавшими на креслах с прямыми спинками. На носу у старухи, а также у одного из игроков, красовались очки в уродливой медной оправе. Третий игрок подмигивал глазом, с хитрой улыбкой посматривая на своих партнеров.
— Сколько карт? — спросил он.
— Две, — ответила старуха.
— А ты Христиан?
— Две…
— Ха, ха!.. Попались… Бейте короля… Бейте туза… Вот так, вот так! Опять сорвалось, матушка! Ну, зато не будете больше хвалить французские игры!
— Господин Христиан, вы непочтительно относитесь к прекрасному полу.
— В карточной игре не до почтительности.
— Но вы же видите, что нет места.
— Ба, ба! С таким носом, как у вас, всегда найдутся средства, чтобы…
В эту минуту Спервер крикнул:
— Вот и я, товарищи!
— А, Гедеон… уже вернулся?
Мария Лагут быстро скинула свои уродливые очки. Толстый дворецкий опорожнил стакан. Все повернулись в нашу сторону.
— Что его сиятельство? Лучше ему?
— Гм, — проговорил дворецкий, вытягивая нижнюю губу, — гм!
— Все то же?
— Почти, — сказала Мария Лагут, не сводившая глаз с меня.
Спервер заметил это.
— Представляю вам моего сына: доктор Фриц из Шварцвальда, — с гордостью сказал он. — Все здесь переменится, господин Тоби. Теперь, когда приехал Фриц, эта проклятая мигрень должна исчезнуть… Если бы меня послушали раньше… Ну, да лучше поздно, чем никогда.
Мария Лагут продолжала наблюдать за мной. Экзамен, по-видимому, удовлетворил ее, потому что она вдруг крикнула дворецкому:
— Ну, господин Оффенлох, пошевелитесь же, подайте стул господину доктору. Вы стоите с разинутым ртом, словно карп. Ах, сударь… эти немцы!
И, вскочив, словно на пружине, она подбежала, чтобы помочь мне снять пальто.
— Позвольте, сударь…
— Вы слишком добры…
— Давайте, давайте… Что за погода! Ах, сударь, что за страна!
— Итак, его сиятельству ни хуже, ни лучше, — сказал Спервер, отряхивая снег с шапки, — мы поспели вовремя. Эй, Каспер! Каспер!
Человек маленького роста, с одним плечом выше другого, с лицом, усеянным миллиардами веснушек, вышел из- под колпака камина.
— Вот я.
— Хорошо! Приготовь для господина доктора комнату в конце большой галереи, комнату Гюга, знаешь?
— Да, сейчас, Спервер.
— Одну минуту. Проходя мимо, захвати чемодан доктора. Кнапвурст даст его тебе. Что касается ужина…
— Будьте покойны; я устрою все.
— Отлично; я рассчитываю на тебя.
Каспер вышел, а Гедеон, сняв шубу, отправился предупредить молодую графиню о моем приезде.
Любезность Марии Лагут смущала меня.
— Встаньте, Себальт, — сказала она главному ловчему.
— Я думаю, вы достаточно нажарились с утра. Садитесь к огню, господин доктор, у вас, вероятно, озябли ноги. Протяните их… Вот так.
Потом она подала мне табакерку.
— Употребляете?
— Нет, благодарю вас.
— Напрасно, — проговорила она, запихивая табак в нос, — это красит жизнь.
Она положила табакерку в карман передника и через несколько минут заговорила снова:
— Вы приехали кстати: вчера у его сиятельства был второй припадок, ужасный припадок, не правда ли, господин Оффенлох?
— Именно ужасный, — важно проговорил дворецкий.
— Неудивительно, — продолжала добрая женщина, — если человек не питается; ведь он ничего не кушает, сударь. Представьте себе, я заметила, что он в продолжение двух дней не кушал бульон.
— И не выпил ни стакана вина, — прибавил дворецкий, скрещивая на животе свои маленькие ручки.
Я счел нужным покачать головой для выражения удивления.
Тоби Оффенлох подсел ко мне.
— Знаете что, господин доктор, — сказал он. — Пропишите-ка ему по бутылке маркобрюннера ежедневно.
— И по куску дичи на обед и ужин, — перебила его Мария Лагут. — Бедняк страшно худ.
— У нас маркобрюннер шестидесяти лет, — продолжал дворецкий. — Французы не все выпили, как уверяет госпожа Оффенлох. Вы могли бы посоветовать ему пить иногда и иоганнисберг; ничто не поправляет так больного, как это вино.
— Прежде, — с грустным видом проговорил главный ловчий, — его сиятельство назначал по две больших охоты в неделю и чувствовал себя хорошо; с тех пор, как он не делает этого, он болен.
— Очень просто, — заметила Мария Лагут. — На воздухе разыгрывается аппетит. Господин доктор должен был бы назначить по три больших охоты в неделю, чтобы нагнать потерянное время.
— Достаточно было бы и двух, — серьезно заметил ловчий, — достаточно двух. Нужно отдохнуть собакам; собаки такие же создания Божии, как и люди.
Наступило несколько минут молчания. Я слышал, как ветер ударялся в окна и жалобно завывал в бойницах.
Себальт закинул правую ногу на левую, оперся локтем на колено и, опустив голову на руку, смотрел в огонь с выражением невыразимой грусти. Мария Лагут, взяв новую понюшку, постукивала по табакерке, а я думал о странном свойстве любви, заставляющем их надоедать друг другу советами.