Евреи развивали страну с поразительной быстротой, и возможностей капиталовложений было множество. Пока была работа, десятки тысяч арабов переезжали в Палестину из окружающих сирийских провинций, и вековое лицо застоя переменилось. Основная масса палестинских арабов иммигрировала в страну по пятам еврейской иммиграции.
Вместо земли, Фавзи Кабир теперь направил инвестиции на такие предприятия, как развитие нового порта в Хайфе, где, как утверждали, может появиться терминал нефтепровода из Ирака, и нефтеперегонные заводы. Вместе с некоторыми египтянами он вложил деньги в строительство большого нового отеля «Царь Давид», где будут останавливаться богатые и знаменитые паломники. В еврейском Тель-Авиве он имел долю в банке, носившем еврейское имя. Будучи арабом, он должен был скрывать свое участие и от евреев, и от арабов.
Каждый год, когда Фавзи Кабир весной отправлялся на поезде повидать своих арендаторов и собрать плату, к рейсовому поезду присоединяли три частных вагона. В первом ехала его семья — одна или две из его жен и несколько любимых детей. В других вагонах — его служащие, телохранители, несколько любовников и любовниц.
Сначала он приезжал в Долину Бекаа, в ливанский городок Захла, где вносили плату крестьяне двадцати шести деревень. Затем поезд следовал в Бейрут, при французах становившийся главным торговым и банковским центром, где он участвовал во многих новых предприятиях.
После этого они направлялись в Хайфу с ее большим арабским населением. Интересы его были в зернохранилище, порте, нефтяном терминале, городской собственности. В Хайфе платили за аренду его владений в Галилее.
Далее поезд следовал к Средиземному морю, в Яффо, где эфенди принимал плату от деревень Аялонской Долины, и далее в Газу, к самым выгодным из его сельскохозяйственных начинаний — двадцати тысячам дунамов апельсиновых садов.
Путешествие заканчивалось в Порт-Саиде к времени прибытия пассажирского судна, прошедшего Суэцкий канал. Отсюда свита продолжала путь морем к летнему дворцу в Испании. Поскольку основной доход давали землевладения, надо было каждый раз демонстрировать пышность и величие. Крестьянам разрешалось подавать петиции, что, впрочем, редко имело последствия. Тут и там широким жестом выказывалось покровительство и «сочувствие» эфенди.
Кабир был рад, что его владения в Палестине сократились до Аялонской Долины и Газы. Поездка была ему скучна. И этот, 1924-й, год будет годом его последней такой полномасштабной экспедиции.
Поезд эфенди притащился в Яффо, антураж сменился на виллу для недельной остановки, и тут Кабир узнал от перепуганного Фарука аль-Сукори, что его брат Ибрагим отказывается явиться с арендной платой, и чтобы получить ее, надо самому собираться в Табу. При турках это звучало бы как самоубийство, ну, а в нынешнем мире — дело другое.
Сопровождение из трех дюзенбергов свернуло с большака и стало шумно подниматься по рытвинам грязной дороги, ведущей к деревенской площади. Для такого случая Ибрагим поставил на холме большую бедуинскую палатку на четырех шестах, которая хранилась в святой могиле и использовалась только при экстренной надобности. Цепочка людей прошла перед Ибрагимом с приветствиями и жалобами, и шейхи и мухтары начали трехчасовое ритуальное празднество. Перед посторонними Ибрагим и Кабир выказывали только теплоту и братство. Эфенди понял, что молодой лидер возвышает себя во всеобщем мнении.
Наконец, они удалились вдвоем в дом Ибрагима. По случаю Ибрагим приобрел два обитых тканью кресла, и пока они занимались делом, толстые пальцы Фавзи Кабира безостановочно совершали движения от миски с фруктами ко рту. Поглощение винограда и слив прерывалось только разговором, отрыжкой и изредка остановками, чтобы облизать пальцы.
— Ну ладно, Ибрагим. Я приехал в Табу. Я ел в твоей палатке. А теперь шутки в сторону. Что за причина этого столь рискованного ультиматума?
— Мои люди весьма встревожены продажей земли. Ваш приезд в нашу деревню — единственный способ успокоить их.
— Честно говоря, я был удивлен, что тебя выбрали мухтаром, — сказал Кабир. — Я было подумал, что у Сукори отобрали власть. Если бы отобрали, — он пожал плечами, — мне бы пришлось иметь дело с полудюжиной пререкающихся шейхов. Может быть, тогда я бы и продал Табу. Но союз между кланом Сукори и моей семьей был очень успешным.
— Ну, не совсем союз в истинном смысле слова, — улыбнулся Ибрагим.
— Пусть будет — благосклонные отношения.
— Я знал, что если вы приедете, то не остановитесь ни перед чем, чтобы удержать Табу… как преграду, охраняющую ваши капиталовложения. Если вы ожидаете от меня, что я буду для вас удерживать это шоссе, то надо заключить настоящий союз. У нас общий противник, иерусалимский муфтий. Годами Хуссейни порабощали Ваххаби и подвергали нас всевозможным унижениям.
— Ты, Ибрагим, очень неглупый молодой человек.
— Как сказали бы бедуины, враг моего врага мне друг.
— Тогда скажу напрямик, — произнес Кабир. — Твое нападение на киббуц Шемеш произвело неважное впечатление. Уж не знаю, как ты будешь против муфтия.
— Мои люди — бедные феллахи. Они не солдаты. Однако я бы не исключил возможности нанять человек пятнадцать-двадцать, служивших солдатами у турок или англичан. У нас хватит места для лагеря, и я бы обеспечил их верность, придав им в подчинение Ваххаби.
Эфенди перестал есть и тщательно вытер руки носовым платком, затем вытащил карандаш и блокнот и стал подсчитывать.
— В финансовом отношении это не имеет смысла. Каждая лира, которую я получаю от Табы, пойдет на оплату такой охраны.
— Может быть, мы сможем что-нибудь сообразить, — сказал Ибрагим.
— Уверен, у тебя есть задумка.
— Скажем, восемьсот дунамов, которые я сейчас арендую у вас, вы передаете мне.
— А ты чуточку жулик, Ибрагим.
— И еще пятьсот или шестьсот дунамов болота, которые теперь не используются. Их я тоже хочу.
— Ты насмотрелся на евреев.
— Мне от евреев ничего не надо, кроме их австралийских деревьев.
Кабир выкарабкался из глубокого кресла.
— Цена непомерная, — сказал он.
— Обдумайте это, — сказал Ибрагим. — Я не буду заключать союза с евреями, но ведь они тоже, конечно, враги муфтия. Когда они на одной стороне шоссе, а Таба с отличной стражей — на другой… Подумайте… Разве для вас не важно закупорить муфтия в Иерусалиме и не пускать его в Лидду и Рамле?
Кабир откинулся в кресле и выудил из миски несколько последних виноградин.
— Невозможно, — сказал он и направился к двери.
Он остановился и обернулся. Он подумал: «Если хочешь чего-нибудь от собаки, начни называть ее хозяином».
— Идет! — вдруг сказал Кабир. — Одно условие. Эта охрана, что ты собираешься создать. Ни они, ни твои деревенские не должны причинять беспокойства евреям. Евреи могут не быть нашими союзниками, но они служат взаимным интересам. Лучше евреи, чем муфтий.
— Но я не собираюсь заводить дружбу с ними, — настаивал Ибрагим.
— Кто друг? Кто враг? Кто союзник? — Кабир пожал плечами. — Все стало очень сложным. Но такова уж наша натура. Мы с тобой понимаем друг друга, Ибрагим.
— Было бы хорошо, — сказал Ибрагим, — когда мы выйдем из дома, чтобы мы прошлись до площади плечом к плечу, как братья. Это произведет впечатление.
Фавзи Кабир улыбнулся. Его ободрал неграмотный, у которого предки были бедуинами. Но зато он уедет из Табы, имея там сильного союзника — страховую гарантию нескольких миллионов фунтов, которые он вложил в Палестину. Он открыл дверь и ущипнул Ибрагима за щеку.
— Одно только помни. Никогда больше не вызывай меня.
Глава восьмая
После визита Кабир-эфенди жизнь Ибрагима круто изменилась. Для оставшихся в Аялонской Долине феллахов Ибрагим стал защитником. Он заставил приехать к себе могущественного человека — дерзко подверг унижению такую фигуру. Как ветер в пустыне, распространилась молва о том, как Ибрагим убедил эфенди сохранить Табу.
Для Ибрагима это было как упавший с дерева плод: ему больше не надо было платить ренту, он стал полным владельцем земли. Да, Ибрагим сделал себе благо, но он заслуживал и большего за все, что сделал. И как венец его удачи, Агарь родила сына, Камаля.
А самым престижным и очевидным для всех знаком власти, о каком только может мечтать арабский мужчина, стала его личная гвардия из дюжины свирепых воинов.
Теперь его шейхи и мухтары куда меньше были склонны пререкаться с ним из-за пустяков. Под его властью находилось более двухсот семей, насчитывавших пятьсот человек. Он обладал безоговорочным контролем: в полнейшем смысле вождь племени.
После сбора урожая 1925 года Ибрагим объявил, что совершит паломничество в Мекку и станет первым в долине сельским жителем, когда-либо сделавшим это. По возвращении он в последний раз изменил свое имя, присоединив к нему высший титул — хаджи, ибо он побывал в Мекке.
Все это не принесло ему полного счастья. Он продолжал проводить долгие часы на холме и злиться на евреев Шемеша и других еврейских поселений региона. Табу и Шемеш все так же разделяла атмосфера холодности, и только Фарук имел дело с теми проблемами, которые неизбежно возникали между ними. Уже который год евреи получали урожай за урожаем, и болото почти совсем исчезло.
Ибрагим обещал напасть на евреев, когда они будут собирать урожай, но не сдержал слова. И не только из-за запрета, наложенного Кабир-эфенди, но и потому, что знал, что даже с его личной «милицией» не покончить ему с евреями. В Шемеше, как и в любом другом киббуце в Аялоне, Хагана под руководством Гидеона Аша была силой, вполне способной защитить себя. Поговаривали даже, что евреи изготавливают оружие на тайных заводах в киббуцах. Весной 1927 года Шемеш пустил большую птицеферму, которая освещалась всю ночь, чтобы увеличить производство яиц. Позднее в том же году они увеличили свое стадо и производство молока, чтобы поставлять продукты самому Тель-Авиву и Иерусалиму.
Несмотря на запрет Ибрагима, между его феллахами и еврейскими фермерами кое-какие контакты все-таки поддерживались. Особенно там, где соседствовали их пашни. Евреи устроили ограды из кактусов, шипастой ююбы и опунции, но сквозь них можно было проникнуть, чтобы украсть несколько цыплят или плодов.