— Так Богу надо, он тоже любит хороших-то. Злодеев-то никакая холера не берёт.
6. ПОРА-ПОРА
Годы летели. Михаил набирался княжьих премудростей. К десяти годам уже хорошо писал, читал. Крепко держался на коне, неплохо говорил по-татарски и даже умудрился численнику, приехавшему из Орды пересчитывать тверичей, что-то сказать на его языке. Это очень понравилось татарину, он даже погладил княжича по голове, а княгине сказал:
— Ваша сына очшень будет любить хана.
Ксения Юрьевна так и не поняла: Мишу будет любить хан или Миша хана. Переспрашивать не стала: как истая христианка, презирала поганых.
За это время княжич отлично наловчился стрелять из лука, который на его глазах ему мастер Прохор изготовил, как и положено, из гибкого корня лиственницы, с витой из жил тетивой.
Подёргав пальцем туго натянутую тетиву, мастер спросил:
— Слышь, Михаил Ярославич, как поёт-то тива, а?
Тетива, и верно, пела, как струна на гуслях, только басом.
— Теперь наготовим тебе стрел разных для лука.
— Почему разных, Прохор?
— Ну как же? Для разного зверя разные стрелы делаются. Ну, скажем, для веверицы[50] стрела тупой делается. Мало того, с тяжёлым набалдашником.
— Почему? Стрела должна быть острой.
— Нет, Михаил Ярославич, нет. От веверицы мы что берём? Шкурку. Верно? Значит, она должна быть целой, непорванной. Вот ты такой стрелишь, веверицу оглушишь. И всё, шкурка не попорчена. А на птицу и рыбу лучше делать стрелу с двумя рожками, а на более крупного зверя, на волка, к примеру, идёт стрела как копьё, с железным остриём. Этими же стреляешь и по врагу.
— У врага панцирь, его не пробьёшь.
— Надо целить в места открытые, скажем, в горло или в глаз.
— Но это ж больно.
— Хе-хе-хе, милый княжич, — засмеялся Прохор. — Конечно, больно, а то и смертельно. Но с врагом для того и сходятся, чтоб выяснить: кто кого? Если ты его пожалеешь, то уж он-то тебя обязательно поразит. Ты этого хочешь?
— Нет, не хочу.
— Значит, целься быстро, стреляй метко. И помни: тугой лук — что верный друг. Он всегда тебя выручит, если ты с ним дружить будешь.
Помимо разных стрел изготовил Прохор княжичу и сагайдак — чехол для лука из тиснёной кожи, колчан для стрел и даже щиток-наруч.
— Вот наруч. Будешь всякий раз перед стрельбой надевать на левую руку, чтоб тетива не била тебя по запястью.
Всё показал мастер княжичу, даже как целиться и стрелять из его лука. И, выпустив для примера три стрелы, все их всадил в затесь одну к одной. Михаил поразился такой меткости:
— Ну, ты молодец, Прохор!
— То навык, Михаил Ярославич, — спокойно отвечал умелец. — Какой бы я был мастер, если б не умел стрелять. И ты, если постоянно будешь натариваться, будешь стрелять так же.
Михаил последовал совету Прохора и очень скоро неплохо стал стрелять. Не отставал от него и Сысой, правда, лука настоящего у него не было, обходился самодельным. Но, главное, молочный брат княжича хорошо набил руку в метании ножа, и это ему отчего-то больше нравилось.
За три года, что прошли после пожара, Тверь отстроилась, и, дабы снова не загорелась, князь Святослав Ярославич настрого запретил летом топить печи в избах, а чтобы готовить пищу, велел устраивать летние печи на огородах, подальше от построек и плетней. В избах велено было свечи зажигать и ставить лишь на тарелях с водой. А у кого светцы лучинные, тем велено было обязательно под светцом ставить лагушку[51] с водой или другую широкую посудину, чтобы искры от лучины, падая вниз, в воду, гасли.
За исполнением этих велений строго следили тиуны[52], десятские, сотские. И если у кого из мизинных[53] обнаруживали горящую лучину без посудины с водой, того нещадно секли. А ежели в этом уличали кого из вятших[54] людей — дружинника или боярина, — на того налагался штраф от двух до десяти гривен. Это были немалые деньги, если корова тогда стоила гривну.
Призвав к себе однажды Михаила, князь Святослав заговорил:
— Ну что, брат, тебе уж одиннадцать лет, пора, наверно, и в поход идти. Дед-то наш, Ярослав Всеволодович, Царствие ему Небесное, в эти годы и отправился в свой первый поход.
— Я готов, — отвечал Михаил, не скрывая радости. — На кого пойдём?
— На великого князя Дмитрия Александровича.
— Как? На своего? — удивился княжич.
— А вот так, Миша. Он ведь за рубеж бегал от Андрея-то, привёл чуженинов, сейчас сидит в Переяславле, сбирает полки, сказывают, на нас идти готовится.
— Но он же со своим братом Андреем поссорился, мы-то при чём?
— Ты что, трусишь, Миша?
— Я? Трушу? — покраснел от возмущения княжич. — Да я... Да если хочешь знать...
— Ну, значит, едешь, — сказал Святослав, вполне удовлетворённый, что заставил возмутиться брата.
Для отрока обвинение в трусости страшнее смерти.
— Ладно, не сердись, — полуобнял Святослав брата. — Андрей Александрович сейчас в Орде, так что мы должны упредить Дмитрия. Я же не один иду, со мной и московский князь.
— Данила Александрович?
— Ну да. И новгородцы полк прислали.
— А Сысоя можно взять с собой?
— Какого Сысоя?
— Брата моего молочного.
— Он зелен ещё для рати.
— Но я же еду.
— Ты — другое дело. Ты — будущий князь, тебе пора натариваться полки устраивать, исполчать. А Сысою подрасти надо. Заусеть хотя бы.
— Как заусеть?
— Ну, ус отрастить...
Отпустив брата, князь Святослав призвал к себе его кормильца.
— Поедешь в поход с Михаилом ныне. Идём на Переяславль. Мне будет не до отрока, объясняй ему всё сам. Если случится сеча, пусть со стороны смотрит, не суётся. Скажешь, мол, князю самому не обязательно лезти в пекло, на то воины есть. Его, мол, дело — управлять.
— Хорошо, Святослав Ярославич, я знаю своё дело.
Из Москвы от князя Данилы прискакал гонец с грамотой, в которой было сказано, что он будет ждать Святослава у Дмитрова, откуда они и пойдут вместе на Переяславль.
Новгородцев к Твери привёл посадник[55] Семён Михайлович — уже немолодой муж с прошитой проседью окладистой бородой, в бахтерце из тускло поблескивавших блях.
Дружина тверская выезжала из города через Владимирские ворота. Новгородцы в это время уже уходили вдоль Волги за своими телегами, на которых везли не только своё пропитание, но и доспехи с оружием. С их стороны доносилось пение.
— Давай догоним их, — предложил Михаил пестуну.
— Давай, — согласился Александр Маркович.
И они поскакали, обогнали свой полк, догнали новгородцев, перевели коней на шаг. Новгородцы пели весело и лихо, и эхо в лесу им вторило:
Эх, заратились славяне,
Скидавали сапоги, ги-ги-ги,
И врага рубили славно,
Как положено всегда, да-да-да.
Отзве-отзвенела сеча,
Обуваться нам пора, ра-ра-ра,
Но остались без хозяев
Сто четыре сапога, га-га-га.
Тонкий голос хватал ввысь со слезинкой:
Ох, не жди, хозяйка, к дому
Славянина своего, го-го-го.
И хор подхватывал:
Ему оченьки вынает
Чёрный ворон во степи, пи-пи-пи.
Но всё равно веселье перебивает слезинку:
Кружат вороны над нами,
Ждут поживы поклевать, вать-вать-вать,
Но пока нам светит солнце,
Мы не станем горевать, вать-вать.
И словно эхо звучало повторно и звонко:
И-эх, мы не станем горевать, вать-вать.
— А кто это — славяне? — спросил княжич пестуна.
— Это новгородцы так себя называют в отличие от полян.
— А поляне — это киевляне? Да?
— Совершенно верно. Молодец, что помнишь.
— А зачем они сапоги сымают?
— Да у них, у славян, от веку так заведено — в сечу босыми идти.
— А зачем?
— А спроси их. Може, для бережения сапог, а може, как раз для того, как в песне поётся, чтоб легче потери считать после драки. А може, для того, чтоб с мёртвых после не сдирать обутки.
Вечером, когда уж село солнце и стали полки останавливаться на ночёвку, княжич с пестуном вернулись к своим тверичанам.
Александр Маркович расседлал обоих коней, привязал к княжьей повозке, задал им овса. Стали с княжичем постели устраивать, расстелили потники, под головы сёдла уложили. Рядом дружинники разожгли костёр, чтобы дымом унять комаров.
Пестун укрыл княжича своим корзном[56], сунул пирог капустный.
— Пожуй, Михаил, пока домашнее есть.
Их отыскал Святослав, спросил:
— Ну, как?
— Всё ладом, князь, — отвечал пестун. — Не хочешь ли пирога, Святослав Ярославич?
— Давай. — Князь взял пирог, присел около, стал есть. Потом, вздохнув, сказал: — Вот никак не думал, что на родной город ратью пойду.
— А ты в Переяславле родился? — спросил княжич.
— Ну да. Там и постригали. А когда татары пришли, город сожгли, мать убили, меня мальцом в полон увели.
— Так ты и в плену был? — удивился княжич.
— Был, брат. Там и татарскому языку выучился. Отец потом выкупил меня за немалые деньги. Так что, брат, я тоже сиротой возрос, маму едва помню. Тебе больше повезло, Миша, мать вон в поход пирогами нагрузила.