Когда человек рожден свободным, но не владеет собой, он может быть очень ярким, он может стать Гитлером, Сталиным, он может как угодно поражать воображение людей, но в реальности он все равно останется всего лишь поплавком – беспорядочно, анархически болтающимся на волнах. Свобода, которой по-настоящему обладаешь, – полная противоположность этому. И поэтому учиться быть свободным – одно из самых трудных упражнений.
Чтобы быть свободным, человек должен освоить навык владения своим внутренним «я», и только после этого он может спроецировать этот авторитет, эту власть и эту силу на то, что вне его самого. Философ Эпиктет, который был рабом, отвечал своему хозяину, когда тот подвергал его пыткам: «Осторожно, если ты сожмешь тиски слишком сильно, ты сломаешь мне ногу, и я больше не смогу тебе служить». До того как он был в состоянии сказать такое, ему пришлось многое преодолеть внутри себя, стать хозяином собственного тела, а прежде этого – хозяином своей души, своего сознания, своего гнева, своего страха.
Пара «свобода – повиновение» берет начало здесь, на контрасте между свободой предложенной и необходимостью овладеть ей путем строгой дисциплины, которая может привести нас к зрелости. О дисциплине обычно думают как о том, что имеет отношение к муштре, к армии. Но не таков изначальный смысл слова[8]. Дисциплина – состояние ученика, а не солдата. Дисциплина предполагает ситуацию, в которой тот, кто хочет учиться, ищет учителя и наставника, находит того, у кого можно научиться и с кем он созвучен. И затем, увидев в учителе больше, чем чувствует в себе, ученик предает себя его руководству, чтобы его научили перерасти себя и реализовать все заложенные в нем возможности. Ученик – это тот, кто учится у другого перерастать себя, чтобы вырасти в свою полную меру. А это требует послушания. Но опять-таки, послушание – это не простое подчинение, это не повиновение, не трусость. Это не ситуация, в которой чья-то сильная воля ломает того, чья воля слабее. Послушание – в латинской этимологии – это состояние человека, который прислушивается, готов слушать. И если подумать об ученике в этом смысле – даже о студенте университета, который хочет чему-то научиться, то перед нами человек, который признает, что некто другой может его чему-то научить, человек, который приходит к этому другому и просит научить его. Он будет слушать, чтобы услышать, смотреть, чтобы увидеть, он будет стараться понять. Он станет обращать внимание не только на формальный смысл слов, но попытается через формальный смысл проникнуть глубже – в их содержание, в их значение. И через это вырасти до уровня своего учителя. А если учитель великий, то и перерасти его – и подняться до уровня Того, Кто единственный настоящий учитель в науке, в познании и в самой жизни Духа, – до Самого Господа, источника всего знания и всей мудрости.
Так что когда мы употребляем слово с корнем libertas, обозначающим состояние ребенка, рожденного в доме свободного гражданина, мы видим, что первое требование для осуществления свободы – это умение владеть самим собой. Это умение достигается строжайшей, суровейшей дисциплиной. Дисциплина подразумевает послушание, а послушание всегда превосходит возможности нашего понимания, потому что если твоему послушанию, твоему ученичеству мешает то, что ты чего-то не понимаешь, – значит, ты пытаешься, словно тот ребенок, которого в пример приводит блаженный Августин, руками вычерпать весь океан и перелить его в маленькую ямку, вырытую в песке. Понимание приходит после опыта: человек должен сначала пережить нечто, только потом можно осмыслить пережитое. И здесь послушание должно выходить за пределы знания и всегда быть готовым к встрече с абсурдным, готовым принять то, что еще минуту назад казалось совершенно безумным. Так мы поступаем в науке. В науке мы должны – помимо шкал, вычислений, физической и материальной очевидности – принять опыт, а затем включить его обратно в целостный контекст всего нашего опыта и понимания, в творческую работу нашего разума, всего нашего существа.
Это подразумевает две вещи: доверие со стороны ученика и готовность делиться знаниями, делиться самим собой со стороны наставника. И все это вместе подразумевает отношения на основе взаимной любви и взаимной справедливости: справедливости в глубинном смысле слова, который я пытался определить, – в смысле готовности каждого из них принять другого во всей его тайне и во всей его инаковости. Но также и в смысле любви, потому что речь идет именно о готовности принять другого не просто как объективную данность, но принять с любовью, с участием, сделать его частью твоей собственной жизни.
И это подводит меня к другим словам. Слово freedom мы постоянно используем в политической, общественной и других коннотациях. Я иностранец, как вы могли заметить по моему английскому, и я обращаюсь к словарям, возможно, намного чаще, чем вы, носители языка. Если вы обратитесь к словарю и попытаетесь выяснить, от какого корня происходит английское freedom, или немецкое Freiheit, или любое другое слово той же языковой семьи, вы обнаружите, что восходят они к санскритскому слову, которое означает все что угодно, кроме того, что мы могли бы ожидать, – оно означает «любить», «любящий», «любимый». То есть в определенный момент истории определенных людей озарила мысль, что свобода – это в своем пределе, в своей основе отношения любви. Это не отношения, в которых сопротивляешься принуждению или соглашаешься на ограничения всех своих законных прав, но отношения любви, которые создают подлинную справедливость, в которых открывать для себя инаковость другого – это радость, в которых есть место для взаимной инаковости. В таких отношениях оба способны вырасти в свою меру, в которую иначе не выросли бы.
Такая свобода – в противовес тому политическому и социальному контексту, который, как я сказал, окружает слово libertas, – это состояние человека, свободного от рождения, ребенка или взрослого, и состояние дитя Божьего. Чада, которое не сможет остаться свободным, если не научится владеть собой путем послушания и дисциплины, путем вырастания до того уровня, до которого может дорасти; чада, которое может предать себя другому человеку, чтобы быть преображенным и воссозданным, потому что он доверяет любви этого другого; чада, которое может стать самим собой (а не бледным или нелепым отражением учителя), потому что учитель любит ученика, уважает его инаковость, отстаивает его достоинство и утверждает его право быть собой.
И это подводит меня к русской филологии. На русский язык freedom переводится как свобода. Запишите это, как можете, и потом забудьте. Русское слово «свобода» состоит из двух корней, и я допускаю, что та интерпретация, которую я сейчас предлагаю, – не единственная, одна из трех, четырех или пяти существующих, но в ней – в той же степени, что и в прочих этимологиях, – выделяются два корня: «свой» и «быть». «Свобода» означает «быть собой», не тем эмпирическим собой, которым я оказался сегодня под воздействием разных факторов, безответственным, неспособным на самообладание, неспособным на ученичество, неспособным на послушание, неспособным осуществить какую бы то ни было свободу, но тем «собой», которым я призван быть, тем «собой», которого замыслил Бог, когда создал не просто некий статичный объект, а динамичную реальность – «меня».
Думаю, надо пояснить, что я имею в виду, говоря о динамике и статике: если бы Бог сотворил меня так, что я под солнечными лучами и с хорошей поливкой должен был бы просто увеличиваться в размерах и однажды вырасти в свою меру в смысле размеров по сравнению с тем, каким я был вначале, – это вовсе не та динамика, которую я имею в виду. Бог дает нам намного больше. Он дает нам многообразие, богатство возможностей, и выбор их Он для нас не предопределяет. Мы не должны становиться собой в том смысле, чтобы просто прийти к тому образу, который Бог начертал в нас изначально и к которому Он нас предназначил. Нам в избытке дано богатство динамичных возможностей, чтобы осуществить – с полным на то основанием, до конца, совершенно – больше чем один сценарий. Но выбор, что именно осуществить, не должен быть жалким выбором от безразличия, который в нашем воображении обычно и есть «свобода»: «мне не особенно важно, выберу я одно или другое», то, что Декарт и Габриэль Марсель с чувством глубокого презрения называли «свободой неопределенности».
Нет, Бог дает нам свободу определенности, чтобы мы стали сами собой через отношения взаимной любви и доверия, взаимного принятия и справедливости, чтобы мы могли стать теми, кем можем, неожиданно и творчески.
Действует ли здесь какой-либо закон? Да, действует, но это закон, который целиком выражен в динамичном импульсе, в призыве реализовать себя. Этот динамичный импульс проведет нас от ожидаемой ситуации к неожиданной, которая соединит нас разного рода путями с окружающими нас естественными, физическими обстоятельствами, с общественными связями и отношениями, с тем, как мы стоим перед лицом Божиим. Это может означать, что если мы не склонны расти в свою меру, если мы черствы, если мы малодушны, если мы не способны на предельное дерзновение, риск и отвагу, тогда призыв стать тем, кем можешь, воля Божья, закон жизни – все это окажется для нас проклятием: ведь было бы так прекрасно погрузиться в небытие, было бы так прекрасно быть всего лишь камнем, деревом, было бы так прекрасно быть коровой, которая пасется на лугу. Но, как сказал один немецкий писатель, тому, кто просто неподвижно стоит, кто бездумно принимает все окружающее, кто не делает различия между одним или другим выбором, кто просто пасется на маленьком клочке луга, – такому человеку не стоит надеяться, что по какому-то счастливому случаю вместе с зеленой травой прямо перед его носом вдруг вырастет Истина. Таково проклятие, которое накладывает закон жизни: трава будет расти перед нашим носом и в конечном итоге из наших костей и на наших могилах, но этим все и