При одной оговорке. Тематическая определенность читаемого вами сборника накладывает, натурально, свои ограничения на выбор. А для полноты картины следует сообщить, что пишущая молодежь не только свой возраст отражает, даже, пожалуй, ярче смотрятся порой у них герои постарше, ну да там и биография попространней, и характер устоявшийся, и традиция народного духа зримей. И не одной современностью увлечены литераторы, заглядывают в историю ближнюю и дальнюю, воссоздают на своих страницах тернистый и достославный путь страны и народа, ищут подсказки на сегодня в историческом опыте борьбы и созидания. А значит, и молодое поколение рассматривают не как эдакую автономию, а как должное продлить и развить славу и облик отечества. Чем больше будет звучать и выясняться такая требовательность к себе, тем лучше прогнозы на роль литературы в преобразуемом обществе.
Вопрос о мастерстве стоит остро, но и находит-таки решение. Взять для примера рассказ «Чемпионы всегда поодиночке»: тут автор и материалом владеет со свободою, и вместе с тем рассказ не «про спорт», за будничной хроникой футболистов проглядывает беспокойная совестливость, мечта, выразимся так, о командной игре — доказанном ощущении своего родства с тружениками. Иначе говоря, локальная тема ведет к выводам генерального характера, что и позволяет в положительном смысле судить о писательском мастерстве. Естественно, его уровень не везде по книге безусловен, молодость авторская дает о себе знать, хотя зачастую это и знак щедрости, обещания на дальнейшее. Допустим, сюжет «Декабрьских дождей» оригинален и запоминается, спору нет, но потом задумываешься, что в расцвете или на склоне творчества литератор такую благодатную придумку мог бы преотлично развернуть в повесть, киноповесть: ситуация и ее участники позволяют легко нафантазировать разнообразнейшие людские коллизии и линии поведения, взаимодействия. Да не будет это наблюдение сочтено за настойчивое пожелание. Взрослому писателю самому и решать. А то иногда стремеж отличиться заметным объемом толкает именно на разгонку текста, повторы, продиктованные дебютанту чаще всего опасением, что читатель не ухватил намек, не упомнит чего-то; притом хочется скорее поделиться своим мнением по поводу всего подряд, вот и включаются в текст добавочные, довесочные фразы, сами по себе недурственные, но к психологическому рисунку и к структурному предмету рассмотрения не имеющие разумного отношения. Да та же «Комнатная температура», несущая интересную картину университетской и научно-институтской жизни, одновременно несет в оригинале и черты избыточности, нестройности характеров, и ежели переводчица позволила себе попутно редактировать маленько повесть в части борьбы с многословием, то этот случай представляется оправданным. В общем, когда говоришь о мастерстве молодого писателя, всегда подразумеваешь возможность роста, совершенствования.
И тут, пользуясь самыми лучшими эпитетами о становящемся, занимающем свое место в национальной литературе поколении, нельзя упустить из внимания еще одну черту болгарской действительности: дружные успехи, всходы, побеги, первоцветы не ненароком взросли, их лелеяли, забота о них была обстоятельная, партийно-государственная. Забота эта планомерна. В сборнике использованы произведения, выпущенные издательством «Народна младеж» в серии первых книг — «Смена», варненским издательством имени Г. Бакалова — в подобной серии «Ростки», в повременном сборнике Профиздата для молодых авторов — «Романтика». Регулярны и общенациональные конференции молодых авторов: обсуждают вышедшее, ставшее публичным фактом… Может, порой вниманием читателя пользуются с излишней решимостью, может, и перетерпеть бы ему без оного текста. Но и писатель без реального контакта со своим адресатом не в состоянии нормально развиваться. Риск оправдан, оправдан и отсев, ибо укрепляются в собственной всхожести полновесные семена! Еще одна особенность болгарской ныне действующей политики по становлению младых талантов — повсеместное к ним внимание. Ясное дело, притягательна София, чуть не десятая часть нации проживает в столице, зато в местах иных, не только в Великом Тырнове, старинном культурном центре, но и в небольших сравнительно городах без собственных фаланг творцов-предшественников, пишущий человек получает сочувствие, поддержку, простор для выявления себя и окрестной реальности. Стране нужны летописцы, история народа творится повсеместно — и повсеместно нужны достойные ее толкователи. Участникам нынешнего коллективного сборника мы потому желаем мужать и матереть содружно со своим поколением, открывать правду времени и утверждать ее вдохновенно, убедительно до восторга и непререкаемости. Да пусть притом начало пути помнится им как светлое и дельное. Равно как и читателю.
Есть, однако ж, категория читателей, которыми этот сборник будет читаться со вниманием своеобразным. И сказать, сколь многочисленны таковые читатели в нашей стране, в достаточной степени затруднительно. В виду я имею начинающих писателей. Сколько их? Сколько потенциальных дебютантов? Сколько тех, кто лишь начал и стремится твердо стать на литераторские ноги? Поверьте, вопросы не досужие. А коль скоро книга нынешняя выпускается как раз к сроку XX съезда ВЛКСМ, то не прокомментировать ли в двух словах существующую ситуацию плюс возможную активизацию комсомольской заботы о подрастающей писательской братии? Поводом для озабоченных и надеждообразных суждений было проведенное именно под знаком подготовки к комсомольскому съезду свидание — провозглашенное даже форумом — молодого авторского актива Москвы. Оговоримся, что параллельно свиделись по соседству столичные сверстники, иные виды искусства исповедующие, то есть проблема устойчивого контакта комсомола и становящейся творческой интеллигенции формулируется во всяком случае широко. Оговоримся, мероприятие было городское, горкомовское, и хоть между Москвой и Софией в вышеупомянутом смысле процентного равенства нет, какие-то перекликающиеся мотивы да и уловятся. Впрочем, ряд выступавших на форуме, о котором я рассказываю, явственно отказывались от прозвания «московский писатель», памятуя о национальной, а не местной, урбанной форме любого живого искусства, тянущегося вернуть себя народу. Ответственность перед народом, страной, идейностью — идейным накалом современной общественной перековки — это, конечно, и должно быть на первом плане. И звучавшие попутно высказывания иной тональности, когда речь заводилась о некоей специальной сфере обслуживания для начинающих авторов, оранжерейной их выделенности в естественном и естественно непростом литературном процессе, эти призывы получили отпор тут же, отпор коллег-сверстников. Но добрее быть к молодым, найти способы показать их силу и их нужность — назревает оно, назрело. И вот здесь болгарский опыт, думается, может приободрить способных литераторов, подсказать какие-то формы умного содействия. А там, глядишь, наберется произведений для целого сборника наших молодых, который и в Болгарии сможет полноправно представить абрис современной проблематики и стилистики нашей литературы…
СВЯТОСЛАВ КОТЕНКО
ПОВЕСТИ
Александр ТомовХАРАКТЕРИСТИКА
I
Уверяю вас, личная драма Ивана Палиева, бригадира таксистов парка номер 11, разыгралась по случаю, на который одни граждане не обратили бы внимания, как пить дать, а другие бы посмеялись и забыли; другие, да не Иван, этот с молодых годков не таков, совестлив; пожалуй, оттого дело и приняло крутой оборот. Здесь же скажем, что Палиеву было тридцать лет, женат, супруга Илиана у него — точно яблочко наливное, пятимесячного ребенка, девочку, пестовала в одиночку, без бабушек и нянюшек, жили тогда Палиевы на самой окраине нашего пригорода, выше по Барачной — так мы улицу свою окрестили…
Впоследствии Иван четко вспоминал, что дело было в среду, то есть седьмого, или — как шутили в гараже — в день святого Аванса. К концу рабочего дня в диспетчерскую заскочил Пеца — они еще в школе вместе учились:
— Не видать края твоей работе, а, Ванек? — расплылся он в улыбке, едва переступив порог.
— Как видишь, нет, — Палиев смекнул, к чему дело клонится.
— Приглашаю на «облако», а? «Под козырьком», — подмигнул Пеца.
Иван хохотнул:
— Ну ты удумал, «облако», шут тебя возьми, — состроил он серьезную мину, а Пеца на лету схватил, что предложение принято, и расхорохорился.
— А по-иному как скажешь, Ванек, — сделал он большие глаза, — скажешь: «водка с мятной» — душа не примет, а «облако», слышь? — поэзия прямо…
— Ладно, назубок знаю эту твою поэзию, пошли уж. Но только по одной, — предупредил он. Минут через десять они входили в небезызвестный ресторанчик «Под козырьком».
Зал был набит битком, центральные столики заняли шоферы, официантки носились словно угорелые. Среди ребят отирались девочки, ну, «живодерки», — так их окрестили (каждый месяц, седьмого, они всплывали невесть откуда) — и вообще все вертелось в вихре танца, Иван и Пеца еле вырулили на свободный столик в глубине зала, и Пеца кликнул официантку.
— Мича, два «облака», будь любезна.
— Грозовые, что ли? — осведомилась деловито Мича.
— И-мен-но, — утвердил Пеца и пояснил Палиеву: — Значит, водка сегодня у нас «Столичная».
Иван усмехнулся очередному «изобретению», с интересом ожидая, что на сей раз отмочит Пеца, тот в застолье обыкновенно заливался соловьем, а сам он расслаблялся. Попадаются же такие люди — любую преснятину выдадут под самым пикантным соусом. Пеца выстреливал такие словечки и теории, что Палиева это неизменно забавляло. Вот и сейчас на скорую руку испек «теорию» чаевых, но почему именно чаевых? Иван сперва не уяснил.
— Задача номер раз для уважающего себя таксиста — с ходу завязать разговор с уважаемым клиентом, — поднял бокал «теоретик». — Люди, как правило, не прочь покалякать в такси, хоть о погоде, хоть о футболе или об очередях в магазинах, обо всем и ни о чем. Разговорчивые — самый легкий вариант, всегда подкинут «сверху» или в упор не видят, как ты работаешь без мелочи. Им даже совестно не выделить тебе на чай, не дай бог, примешь за жлобов или простаков. Тот, кто любит поговорить, не любит мелочиться, у них все больше и настроение мирное. А вот с молчальниками вопрос посложней, и у таксистов должен быть глаз наметан. Видишь, садится мужик, а, к примеру, носки у него зеленые, тебе сигнал: данный товарищ — военный или отставник, уж ему-то сдачу верни до стотинки. Тот же маневр и с теми, кто ходит в солидных пальто, примером, из ратина, или с этими, в шляпах. Тут не проворонь: они доподлинно важные птицы или под таких работают, и шоферу нелишне критикнуть чаевые — что нам стоит создать приятное впечатление. Интеллигенция признается по бородам и беретам, с ними — «ноу проблем», а знаешь, с некоторыми типчиками ты просто обязан поторговаться, сперва отказать, выдумать предлог, а вслед за тем обговорить предварительно цену. С молчунами и буками тараторь себе, что дети, что гонишь план, что в газетах и по радио только зубы и точат против таксистов, хотя в конечном счете кое-кто загребает поболе, так у них же нет на рабочем месте счетчика! Таксист должен быть психологом, батенька, — добавил Пеца, — социологом, а то и сексологом. Потому сегодня угощаю я, — заключил он свою байку, а Палиев не мог ни хвалить Пецу, ни ругать — таков уж тот уродился, — лишь произнес: «Будем здоровы», — ожидая следующего пассажа.
Одно время Пеца работал с киношниками и возил на съемки самого Георгия Парцалева, а случалось, и Стоянку Мутафову, и Иван предвидел развитие этого сюжета, но Пеца глянул как-то чудно и вместо того, чтобы продолжать в том же духе, задал весьма странный вопрос:
— Ванек, ты чего на моего сменщика страху нагнал? — Пеца уставился на Палиева заблестевшими от алкоголя глазами.
— Что ты этим хочешь сказать? — смотрел в упор и Палиев.
— Ты мне первый ответь, — настаивал Пеца, а Иван не мог взять в толк.
— Никого я не пугал до сего дня и его пугать не собираюсь.
Пеца сразу успокоился.
— А я что говорил, — подтвердил он скорее сам себе. — Хорошо, тогда жму напрямик, — облокотился на стол, продолжил: — Этот парень, Ица то есть, не пойму с чего, втемяшил в голову себе, что ты его ненавидишь, и попросил меня персонально ходатайствовать перед тобой о характеристике.
— О какой характеристике?
— В двух словах: парень сделал себе перевод на международные линии, и ты как бригадир даешь ему характеристику. Чего он так перетревожился, ума не приложу, — завершил Пеца, и только теперь для Ивана стало что-то проясняться.
— А остальные документы он собрал?
— До единого.
Палиев замолк надолго, так что Пеце пришел черед удивляться.
— Ну и?.. — выждав, спросил он, но Иван не торопился отвечать.
— Тут стоит пораскинуть умом.
— Да все яйца выеденного не стоит! Черкани пару строк, пускай ездит парнишка, и точка…
Но Палиев хранил молчание, и Пеца стал смотреть на него с недоумением.
— Ты что, поругался с ним?
— Нет.
— Номера он с тобой какие выкидывал? — не отставал Пеца.
— Нет.
— Чего ж ты тогда от него хочешь?
— Ничего, мне нужно подумать, — повторил Иван, а Пецу все крепче забирало подозрение:
— Ты что, вздумал правдолюбца из себя корчить?
— Никого я не корчу, подумать нужно, — в третий раз пояснил Палиев. — Как там звезды экрана? — попытался он сменить тему — безуспешно. Хлопнул он друга по плечу, но тут уж Пеца как воды в рот набрал.
— Испортил ты мне настроение, так и знай, — нервно отозвался наконец Пеца. — До того испортил, что дальше ехать некуда. Чего мудрить с этой характеристикой? Парень все обтяпал, а ты — бац… Хотя, раз решил подсунуть ему ложку дегтя, тогда другое дело. Да нет, не такой ты человек, ты человек свой, а, Ванька, да ни с того ни с сего начальника валяешь. Добро, если нужно, чтобы тебя лично он угостил, я передам, и он сей минут, как говорится… Да, заделался ты бригадиром и пошел в гору, — и поскольку Палиев не реагировал никак, Пеца поставил вопрос ребром: — Посылать мне его к тебе или не посылать?
— Давай не будем об этом больше.
— А о чем будем?
— О чем угодно, но не об этом, — взорвало Палиева. Оба надолго умолкли.
— Ага, — обронил Пеца. — Ну, коли постановил — дело хозяйское. Мне пора, — и он заторопился, — надо мяса домой купить. Рассчитай, Мича, — щелкнул он официантке заплетающимися пальцами, расплатился и ушел. А Иван посидел-посидел, повертел задумчиво бокал в ладонях, и ему сделалось не по себе: Пеца, давний знакомец, бросил его из-за какой-то характеристики. Палиев размышлял об этом и по дороге домой, и дома. До глубокой ночи не было ему покоя…
II
Соль была в том, что Палиев досконально изучил сменщика Пецы — Ицу Георгиева, скажем точнее, имел о нем устоявшееся мнение: Иван и Ица выросли на одной улице, все той же Барачной, и хоть парень был заметно моложе, четко врезался ему в память еще с детства. Супруги Георгиевы ходили в рьяных общественниках, выделялись на выборах, на популярных одно время вечеринках в рабочей столовой, что на первый взгляд не было предосудительным, наоборот. Загвоздка в том, что они были активны чересчур нарочито, даже агрессивно, если это слово применимо, в результате чего их единственный отпрыск — Ица — каждое лето отбывал в лагерь за школьный кошт, а другим детишкам и мест не всегда доставало. Больше того, этот парень неизменно находился под опекой учителей, ведь отец и мать были бессменными членами родительского комитета; на новогодние праздники, когда ученики разыгрывали пьески, изображал Деда Мороза монопольно Ица, о чем ребята постарше, как Ваня Палиев, могли лишь мечтать. По тому времени горные ботинки, «пионерки», считались, в общем, завидной роскошью, а Ица их менял пару за парой. Ему лыжи покупали в магазине, а все катались на самоделках из штакетин или «бочонках», как их прозвали, если доски выдирались из бросовой бочки. И вершина всего: Ица брал уроки английского где-то в центре Софии, выделяясь из массы детей, которые могли претендовать разве что на занятия аккордеоном в клубе. Дом их в пригороде был прочим не ровня, в два этажа, с просторной верандой, на входной двери — электрический звонок, высился как замок над лачугами, строенными сразу после войны, без фундамента и от сырости взявшихся плесенью. В доме — как божились — имелась ванная, с титаном! — ребята дивились магическому звучанию этого слова. Ица не походил на других и походить не стремился, держась холодно и надменно. Например, в свое время у него появился велосипед, позднее — карманные деньги на школьный лоток и — более того — на курево. В науках он не блистал, едва дотягивая до трояков, но Георгиеву — он-то другим не чета — в конце года выводили высокий балл и числили твердым хорошистом. Потом Ица взял да и занялся автосервисом, сменил две легковушки, причем западных марок, женился на красотке медсестре — она, спору нет, хороша, но как-то уж агрессивно, — и снова, получается, обскакал всех на две головы. Ивану Палиеву было не до того, его жизнь шла своим чередом. (А детство детством: романтический флер и нищета.) Палиев окончил с отличием столичный политехникум имени Вильгельма Пика, после армии двинул работать в таксопарк и заслужил доброе имя среди своих — сперва как рядовой таксист, а позднее — и по настоящее время — бригадир. Ну, слыхал он стороной, что Ица попался на горячем в мастерской, вывернулся — ушел по собственному желанию, так и это Ивана никоим образом не интересовало. Однако вслед за тем парень нежданно объявился таксистом в их гараже и — волей случая, естественно, — попал в бригаду Палиева. Но и это, в общем, для Ивана не значило ровным счетом ничего, одно слово — коллеги, да только и таксистом Ица держался не как все, и Палиев, хочешь не хочешь, начал посматривать на него недоверчиво. В «Волге»-такси у того была установлена стереосистема «Сони», чего ни один из шоферов не мог себе позволить. Он отроду не курил «БТ» или «Феникс», но неизменно «Ротманс» — и сколько душе угодно. Не было случая, чтоб он сел, например, отметиться со всеми в ресторанчике «Под козырьком», но околачивался в барах построенного японцами «Новотеля» или интуристовского «Хемуса», не было случая, чтобы он заказал себе водки, которая для обычного таксиста — дорогое удовольствие, но исключительно виски. Кроме того, Ица сплошь и рядом ловил клиентов-иностранцев, обычно турок или арабов, и платили они — Палиев голову бы дал на отсечение — стопроцентно валютой. А, вот еще что: Ица был накоротке с теми девицами, которые увивались вокруг отелей. И в гараже кое-кто величал его не иначе как Лорд, а это Ивана уже раздражало. Впрочем, нет, раздражало его множество вещей. Раздражали, скажем, опоздания таксистов к началу смены, их неаккуратность, да взять хотя бы их дрязги: такой-то с первой смены нащупал доходный маршрутец, а сменщик со второй ждал невесть сколько, но и это не считалось из ряда вон выходящим. А, видать, Ица не просто его раздражал — заставлял рассуждать о неприглядных сторонах профессии таксиста: люди подвержены бездне соблазнов, начиная с чаевых и до любовных авантюр, когда человек, втянувшись, может в итоге крупно поплатиться. Или, скажем, о сознании таксиста: насколько оно поражено потребительством и насколько нет, ведь большинство этих парней порядочны, в этом Палиев был глубоко убежден, а примеров в их таксопарке — сколько угодно. А Иван не мог, по правде говоря, гарантировать, что этот малый честен. Скажут назавтра: Лорд угодил в тюрьму за валютные махинации, Палиев и брови не подымет, позвонят из милиции: вчера вечером таксист Георгиев сбил человека и скрылся — и тут не удивится бригадир. Своим поведением молодчик откровенно выказывал, что мало кого уважает и за всех гроша ломаного не даст, хоть это и не афишировал. Наверняка кто-то вставит, что это в крови, но Иван достоверно знал, что это абсолютная ложь, что просто-напросто его приучали брать все, ничего не отдавая. Таксисту действовать по такому принципу несложно: почти все время в дороге, ты сам себе хозяин, сдал дневную выручку, расписал экономию горючего, сообщил, есть ли жалобы от пассажиров, и дело с концом… А как ты план выполнил, как перевыполнил, сколько левов осело в твоих карманах — проблемы твои, и даже тут виделся Палиеву свой резон. Когда же речь заходила о человеческих и профессиональных качествах его таксистов, здесь уж другое: Иван никогда не согласился бы с тем, что его товарищей возможно поголовно подогнать под какой-то усредненный показатель, а уж Лорда — тем паче… И тут Пеца ставит его перед фактом: вынь да по-ложь характеристику этому молодцу для перевода на международные линии. На взгляд поверхностный — элементарное дело. Пеца сегодня так и выдал: черкани там, мол, общих фраз о достойном поведении, и точка. Да только Палиев не из тех, которые могут тяп-ляп — черкануть эти фразочки, ни об Ице, ни о ком другом, — это первое. И второе: поступить так означало бессовестнейшим образом обмануть людей и в первую голову плюнуть на свое «я». О многом передумал в ту ночь Иван. Хорошо, предположим, он, закрыв глаза, сделает это в конце концов, что такого, в жизни все случается. Но это автоматически означало бы, что он плюнул и на всех своих товарищей. На целый парк не найдется человека, которому Ица не был более или менее ясен, к тому же его поведение в последнее время стало нахально до невозможности, а бригадир раз — и накатает ему блестящую дежурную характеристику, сиречь и Иван войдет в сонм начальничков, существующих по принципу: моя хата с краю… Нет, Палиев привык брать ответственность на себя и требовать того же от других. Поэтому-то он не мог дать положительную характеристику. Не имел права как руководитель, как товарищ по цеху. Иван пришел к решению высказать парню свое мнение в глаза, без обиняков, тем более что давненько имел претензии из-за его поведения, которое разлагающе влияло на дисциплину не в одной бригаде — во всем коллективе…
III
На следующий день с утра пораньше Иван выждал Ицу у проходной, окликнул.
— Подойди на минутку, будь любезен, поговорить нужно, — говорил он вежливо, но парень не соблаговолил выйти из «Волги», правда, высунул голову.
— Валяй, некогда мне, — бросил Лорд.
Палиев вздрогнул, но сразу овладел собой.
— Дать тебе положительную характеристику я считаю себя не в праве, — Палиев держался подчеркнуто официально, глядел холодно, а Ица, едва различимо ухмыльнувшись, включил зажигание.
— Я в курсе, — проронил он, и пока до Ивана доходил смысл сказанного, «Волги» и след простыл. Палиева передернуло, но, порассуждав, он пришел к выводу, что главное сделано — правда сказана в глаза, а там уж пусть мальчишка выкаблучивается, такое стерпеть от подчиненного можно. Сам Иван не любил заедаться по мелочам, да и в ближайшем будущем ему предстоял разговор много острее: о поведении Ицы и о его пребывании в бригаде вообще… Работа захватила Ивана, о характеристике он вспомнил разок — не больше, ведь тот день был для него самого днем решения сверхважной проблемы. Именно восьмого числа должны были вывесить райисполкомовские списки на распределение и покупку жилья. Ждал он эту дату ни много ни мало — год целый. На этом моменте мы должны остановиться поподробнее.
Палиев с семьей обитал на Барачной — в домишке, хотя и не из таких, что мы привыкли именовать «отдельными». Это была древняя развалюха, а конкретнее — хилая пристройка к крепкому дому Милки-молочницы. В пристройку вела расшатанная лестница, готовая всякий момент развалиться. В довершение всех бед текла крыша, в дождь Палиевы натягивали над детской кроваткой полиэтиленовую пленку, а щели в стенах конопатили тряпьем и газетами. В принципе, «жилье» Палиевых давным-давно подлежало — по решению исполкома — сносу, однако совет все не давал санкций, и в этом, по сути, коренился парадокс. У Ивана вполне хватило бы финансов свалить эту самую пристройку и соорудить себе палаты — ни в сказке сказать, ни пером описать, а власти и закон этого не допускали. Их квартальчик лет двадцать значился на выселение и снос, и построй Палиев дом, хозяину при сносе за него пришлось бы дорого заплатить, то есть проблема, с какой стороны ни зайди, выглядела неразрешимой. В исполкоме Палиева усердно утешали, что рано или поздно их выселят, пристройку сровняют с землей и ему выделят квартиру, но приспело строительство микрорайона Люлин, и квартальчик оказался снова с боку припека, В такой ситуации Палиеву не оставалось ничего иного, кроме как сделать вклад на квартиру и копить проценты, — так он и поступил. Он положил наличными в нарбанк пять тысяч левов и в продолжение восьми лет систематически вносил деньги — когда побольше, когда поменьше, — лишая себя и семью радостей жизни, как принято изъясняться. Так что сейчас у него лежало в банке около четырнадцати тысяч на квартиру и все полагающиеся с этой суммы проценты. Но Иван ясно отдавал себе отчет в том, что и это — не твердая гарантия, есть и острее нуждающиеся семьи, с тремя детьми в одной комнатенке, и поэтому он жилкомиссии особо не досаждал, но когда пять месяцев назад у них родился ребенок, жена подстегнула Ивана, а тот, понятно, развил бурную деятельность и установил, что в распределении жилья наступили перемены, и, по его мнению, перемены к лучшему. Пристройка Палиевых была для всех как бельмо. Жилкомиссия работала добросовестно и произвела обследование жилищных условий их семьи. Откровенно сказать, до обследования дело не дошло. Председатель комиссии не отважилась подняться к ним на верхотуру по винтовой лестнице и тотчас вписала Палиева в список остро нуждающихся, или, говоря казенным языком, в первую группу очередников. Но и после этого Иван не уверился окончательно. Он навел справки и, имея в наличии как деньги на квартиру, так и банковские проценты, замыслил встать в очередь не на получение квартиры, а на покупку, здесь шансы возрастали вдвое. Палиев не чувствовал бы себя виноватым — отнял-де квартиру у какой-нибудь многодетной семьи без стотинки за душой… Жилищный вопрос, может, кому покажется скучным и допотопным, и до коих пор мы его будем мусолить, спросите. А для Ивана это был буквально вопрос жизни, не говоря об Илиане и дочурке, так что разобраться необходимость была, тем более что он должен был вот-вот решиться. Палиев сходил к районному депутату, тот его убедил, что с выделением квартир туго, а за кандидата на покупку однокомнатной квартиры он похлопотал бы. То же объявила и жилкомиссия, и наш Иван пришел к заключению, что шансы его велики — не однокомнатная квартира, так комната с кухней, да хоть и комната, все едино, сейчас важнее, чтобы не качался пол под ногами и не лило с потолка, а там видно будет. Эх, хорошо бы разрешили покупку двухкомнатной, но Палиев по опыту знал, что за двумя зайцами не угонишься. И заявил председателю жилкомиссии, что предпочел бы приобрести однокомнатную квартиру, и это произвело на нее выгодное впечатление.
В общем, Палиев был убежден, что увидит свое имя в списках, и после смены зашагал в приподнятом настроении к райсовету.
Придя на место, он обнаружил многосотенную толпу, изнывающую в ожидании часа три, и, послушав, что народ обсуждал, выяснил, что списки-то вывесят не настоящие, а предварительные, а вот через месяц станут известны окончательные. Палиев растревожился, но обрел успокоение в лице рядом стоявшего гражданина:
— Да по мне разик углядеть себя в предварительных, а там пускай попробуют меня вычеркнуть, — изрек он во всеуслышание, в ответ кто засмеялся, кто завел разговор, что и окончательные списки вилами на воде писаны.
— Знаю я случай, — подал голос какой-то толстяк, — вручили одному ключи от квартиры, подлетает он на радостях к двери, отпирает, глядь, а туда кто-то вселился…
— А было дело — распределили квартиры в несуществующем доме, — этот бодрячок явно считал себя человеком остроумным, но у людей защемило сердца.
— Это как же? — В голосе до срока увядшей женщины звенели слезинки.
— Да так, — протянул бодрячок, — издали приказ о заселении дома номер восемьсот три, добрались новоселы до микрорайона, а там всего тридцать два дома, это вам как? Суд потом был, скандалы, — подытожил он, но первый вступивший в обмен случаями гражданин опять заговорил и разрядил напряженную обстановку:
— Выдали бы мне ордер… А я разберусь, как это нету моего дома, — пообещал он непонятно кому. И пошли обычные в таких ситуациях разговоры: кто где живет, как губит здоровье сырость… Но подавляющее большинство собравшихся людей дожидались молча, и, разумеется, Палиев: говори, не говори — решаешь не ты. Вдруг Иван вспомнил, что сегодня не пообедал, заскочил в ближайшую кондитерскую, пожевал, размачивая бозой, баничку самое малое недельной давности, а когда возвратился к исполкому, списки уже вывесили и под ними шумел людской водоворот. Бывалые очередники прихватили карманные фонарики — смеркалось — и так искали свои имена в списках. Испустив радостный вопль, какой-то мужчина бросился целовать один из листков.
— Я есть, я в списке! — орал он дико и чуть не полез в драку с мужчиной, по всей видимости, в списке отсутствовавшим.
— Чего разорался, — процедил тот сквозь зубы счастливчику, — чего, отвечай? — взвизгнул он и цепко хватанул его за лацканы пиджака. Еле-еле их растащили. — Меня-то нет, а он верещит, — злобно прошипел нападавший, сплюнул и ушел. Палиев прикинул, что смысла нет толкаться перед списками, проверить можно и с утра, и отправился домой. Но, дойдя до трамвайной остановки, передумал, покрутился у газетного киоска, выкурил подряд две сигареты и, вернувшись, ввинтился в толпу. «Нет уж, столько ждать и сейчас, когда вот они, списки, я в них попал, это на сто процентов, и не прочитать свою фамилию?» — рассудил Палиев и через полчаса протиснулся к ним, вычитал до буковки — с однокомнатных до трехкомнатных — и глазам своим не поверил. Иван Иванов Палиев вообще нигде не фигурировал. «Быть не может», — повторял про себя Иван, во второй раз расчищая себе локтями дорогу к спискам, спустя еще полчаса он установил, что его фамилия отсутствует даже в резерве. «Чертовщина какая-то», — подумал Палиев и представил, что терпеть еще год, — белый свет померк для него, но факт оставался фактом. Как сомнамбула, побрел он от разволнованной толпы и удрученно опустился на скамейку в скверике напротив исполкома…
IV
Можем представить, какая буря разразилась у Палиевых, когда Иван, придя, сообщил жене, что их в списках нет.
— Ты читал внимательно? — Илиана была сражена.
— Строчку за строчкой, — отвечал убитым голосом муж.
— И даже на покупку комнаты нас нет?
— Ни на комнату, ни на квартиру, — вздохнул он. И тут его супруга одним махом грохнула об пол две тарелки, чего в их семейной жизни не было. Это его-то жена, мудрая женщина — если только ее не распалять.
— Это чудовищно, ребенок в нашей развалюхе простудится, — прокричала она Ивану в лицо.
— Ведь все было тип-топ…
— Завтра же пойдешь по всем инстанциям. Потребуется — и до ЦК, но жилье мы с тобой получить должны, — она поуспокоилась, Палиев же до того отчаялся, что лишь махнул рукой, и Илиану будто бесы обуяли. — Если не ты, то я пойду, завтра же, с малышкой, — объявила она жестко.
— «Пойду»… и что? — пожал он плечами. Заплакала девочка, пришлось укрыться в кухоньке, Иван пристроился на диванишке, закурил, и тут со двора кто-то настойчиво стал его звать.
С неохотой поднявшись, Иван выбрался на лестницу.
— Кто там? — К своему великому удивлению, он разглядел внизу Пецу. — Поднимайся, — кисло позвал он, однако у гостя явно не было такого намерения.
— Хочу с тобой по одному делу переговорить, только не у вас, — таинственно выложил Пеца, Палиев накинул пальто и спустился. Так он и не смог успокоить жену, исступленно баюкавшую дочку. Тут что ни скажи — все слова были бы пустым звуком.
— Давай махнем на «облако».
— А-а, все едино, — рука Ивана бессильно упала.
Они шли рядом. Неожиданно Палиев спохватился, памятуя о вчерашнем разговоре:
— Если ты опять с характеристикой, я ее писать не стану, и вопрос закрыт.
— Не пори горячку, — бросил Пеца, они уже входили в известный ресторанчик.
Зал был полупуст, не то что накануне, и они преспокойно устроились за столиком в центре. И Пеца заказал все той же Миче два «облака». Пригубив, он поднял взгляд на Палиева и выдал такое, что тот от удивления рот открыл.
— Сегодня в списках тебя не было, так? — Вопрос походил на утверждение.
— Откуда знаешь? — Иван силился припомнить Пецу среди ожидавших у райсовета.
— Да уж знаю и могу дать разъяснение по этому поводу, — небрежно заметил Пеца, видя, что Палиев сгорает от нетерпения. — Это, Ванечка, дело рук моего сменщика Ицы, которому ты подписать положительную характеристику отказался, — Он с ударением произнес последнее слово, Иван ушам своим не верил.
— Погоди-погоди, с чего ты взял?
— Все проще пареной репы — у него везде связи, а с завжилотделом Баевым они не разлей вода…
— Как?
— А так! — отрезал Пеца. — Второй год разом по девочкам ходят. Баев давненько слаб по галантерейной части, это факт, а супружница у него ревнивая до ужаса, он Лорда и держит для прикрытия. У парня жена на все смотрит сквозь пальцы, и подружек Баева — если припечет — можно перевесить на Лорда. Плюс еще тот втихаря пускает Баева к себе в мансарду крутить шуры-муры. А тебе ли не знать, что такое Баев?
— Я и имя его впервые слышу, — простодушно признался Палиев, ухмылка Пецы стала шире.
— Ох и наивен же ты, как я погляжу. Окончательные списки у кого в руках? У завотдела. А кто зав? Инженер Баев.
— Но списки комплектует целая комиссия, обсуждают каждую кандидатуру, все голосуют, — Палиев готов был вскочить с места.
— Ну, если твоя кандидатура предложена… — развел руками Пеца, и Ивана начали обуревать сомнения.
— Ладно, предположим, твой Баев выкинул со мной левый номер, — взялся рассуждать Иван, — пусть, предположим. Но он права не имеет вычеркнуть меня из списков за какие-то двадцать четыре часа — комиссия в курсе моего дела.
— Это ты думаешь, что права не имеет, — покачал головой Пеца. — Таких, как ты, остро нуждающихся, минимум человек триста в районе, и Баев с успехом может тебя заменить в последнюю секунду кем-то из многосемейных.
— Но я же в очереди на покупку, — Палиев закусил губу.
— Ты обманываешь сам себя, если считаешь, что у одного тебя есть деньги и банковские проценты.
— Где гарантия, что все это правда?
— Какие гарантии? Это предположения, и только.
— Чего ж ты треплешься! — вскипел Иван, и собеседник его не остался в долгу.
— В предварительных списках тебя нет, факт? Факт. Пиши Ице характеристику — и я тебе обещаю: увидишь себя в окончательных списках.
Такого оборота Палиев не ожидал.
— Выходит, тебя ко мне снова этот мафиози подослал?
— Именно, — подтвердил Пеца нахально, — пиши характеристику, или квартиры тебе не видать.
— Это же… — подыскивал слово Иван, — шантаж.
Пецу это рассмешило.
— Слышь, давай не делать из мухи слона, — взял он миролюбивый тон. — В наше время каждый второй, чтобы выбить себе жилплощадь, не то что положительную характеристику накатает — озолотит, а ты мне высоким штилем шпаришь: шантаж, то, се. Ты в кошки-мышки со мной играешь или что? — Он бросил пристальный взгляд на Ивана. — Или воображаешь, тебе за это спасибо скажут? Ицу голыми руками не возьмешь. Да в самом черном случае он перейдет в любой другой парк, за год выбьет эту характеристику и перекинется на международные перевозки. Хочешь сказать, кроме тебя, ему никто ее не даст? Турусы на колесах. На какой планете и в каком веке живешь? Неужель при коммунизме? Если ты не сделаешь ему эту бумагу, я посчитаю, что ты не в своем уме, Ваня. — Пеца положил тому руку на плечо. — С ума спрыгнул? Не видать тебе квартиры. А дочка наболеется.
Палиев сбросил его руку.
— От тебя я хочу услышать только одно: почему эта мразь использует тебя как парламентера? Сам-то держится как распоследняя уголовная шваль.
— Как почему? — хлопнул глазами Пеца. — Мы ж вместе с тобой учились, и я вроде как твой приятель, поэтому.
— Не только, — не унимался Иван, и Пеца как-то сник.
— …Мы с женой подали документы на командировку. В Ливию, — пригорюнился он, — в Ли-ви-ю, а человек, который может нам это устроить, — чертов Лорд, и никто другой.
— Ну-ну, он и вездесущ, скажешь, что и всемогущ?!
Разговор пошел на повышенных тонах.
— Они — мафия, Ваня, — поведал скорбно Пеца. — И Лорд, и Баев — два сапога пара, а Ливия… пустят туда человека на работу или нет, зависит от брата Баева. Сам Баев на распределении квартир заимел такие связи, что, если захотят распутывать, бог весть что всплывет — у меня в голове не укладывается. Нереально, что кто-то докопается, чистейший абсурд: Баев не марается ни о взятки, ни о липовые документы. Его принцип — услуга за услугу. Ты мне обеспечишь то-то и то-то, а я тебе помогу с жильем. Его на мякине не проведешь, стреляный воробей. Он и с тобой поступил, если посмотреть со стороны, принципиально. Из списков вычеркнут Иван Палиев, семья три человека, на его место предлагается некий, допустим, Пенчев, состав семьи пять человек, трое детей. Поднимай шум — ничего не выгорит, но я тебе подскажу, отчего именно Пенчева вписали вместо тебя. У него есть связи в магазине «Автомобили». А Баев желает приобрести «Ладу-1500» без очереди. И, смею тебя заверить, приобретет. Такие условия игры, Ванек, — тут Пецу потянуло на философию. — А ты не подумал, что и мне хочется быть порядочным и честным, а? Хочется, до слез часом хочется, но на всякое хотение — свое терпение, жизнь-то со всех сторон жмет, и со всех сторон в сто глоток только и велят: дай-дай-дай… А поди сам потребуй — дудки! — следует подождать, запастись терпением, и пошла-поехала демагогия. И тебя осеняет: есть люди, с которых берут, и есть такие, что берут сами. Они кто, богопомазанные, неприкосновенные? Кто, Ваня? Отвечу: в массе своей это люди со связями, уяснил? Грех не воспользоваться связями и не отправиться в Ливию переменить свое житье-бытье? Не грех, Ваня! Или мне из общей кучи глядеть, как течет жизнь — мимо течет, — и костерить кого-то себе под нос? Отчего бы и мне не включиться в игру, я тебя спрашиваю? И чего ж не подыграть, собственно, с характеристикой? — глазом не моргнув, заключил Пеца, и Палиев тут начисто забыл про тормоза.
— Почему? — тяжелым взглядом смерил он своего бывшего школьного товарища. — Потому что, если я черкану, как ты выражаешься, эту характеристику, по белу свету пойдет гулять гаденькая ложь. Не мелочное вранье — кому не приходится соврать по мелочи, — это будет ложь по-крупному, самому себе. Преступление против наших ребят из парка. А своим человеческим достоинством я не намерен поступаться, ты-то уяснил? — склонился к нему Иван. — А свое ты уже загубил, все тебе трын-трава — лишь бы умотать в Ливию, ты из человека превратился в холуя. Спрашиваю прямо: приятно тебе холопствовать? Ответь, да или нет, — настаивал Палиев, и Пеца растерялся.
— Это не постановка вопроса, — забубнил он. — Это нелепо, так ставить вопрос, жизнь сложнее. Сейчас мне что-то не по сердцу, а завтра глянется. Пока я, как ты выражаешься, раб, а, глядишь, свободным человеком сделаюсь. Ты меня в данный исторический момент обозвал холопом. А вернись я завтра из Ливии, с новеньким «вольво» — иначе запоете. Нет, твои измышления — глупость, всем глупостям глупость, — перешел в контратаку Пеца, и Палиев не вытерпел:
— Знаешь, дорогой мой Пеца, катись-ка ты отсюда. Моментом.
— Ты меня гонишь?
— Точно так, — отвечал тихо, но категорически Палиев.
— Хм, — дернул головой все еще не верящий Пеца, но, оценив угрожающую позу друга, поднялся и попятился к выходу. Палиев попытался собраться с мыслями, но они были в полнейшем разброде, и Ивана вдруг прошиб холодный пот…
V
Из ресторана Палиев поспешил к исполкому и, зажигая спичку за спичкой, с изумлением прочитал в списке на покупку однокомнатной квартиры имя упомянутого Пецой гражданина. «Петр Николов Пенчев», — несколько раз пробежал строчку Иван, и ему стало страшно. На софийские улицы наползал туман, пучки света под фонарями колыхались — ни дать ни взять повешенные, и Палиев заозирался. Не много ли сюрпризов для одного дня? Скоро он обнаружил, что бессмысленно курсирует взад-вперед по уже знакомому нам скверику, присел на скамейку, раскурил сигарету. И заметил в двух десятках метров человека, стоит как вкопанный и, почудилось Ивану, глаз с него не сводит. «Выпивоха… — пронеслось в голове. — Да нет, трезв как стеклышко». Незнакомец как в замедленной съемке направился к скамейке, замер, Палиеву все мерещился чужой взгляд исподлобья, по телу поползли мурашки. Человек все шел и с расстояния метров десяти заговорил, от неожиданности Иван обомлел.
— Вы ведь Иван Иванов Палиев? — спросил незнакомец.
— Да, я. — В горле у Ивана пересохло. Мужчина ступил несколько шагов, и сейчас его можно было рассмотреть. Было ему лет сорок, лысоват, ввалившиеся темные глаза, пепельное лицо. Незнакомец, как и Палиев, был ни жив ни мертв, и это придало нашему герою уверенности.
— В чем дело? — Иван встал.
— Петр Николов Пенчев, — скороговоркой выпалил человек, и Палиев лишь вздрогнул от удивления, а Пенчев частил: — Я… Я смотрел, как вы спички жгли, разыскивали в списках мое имя…
— С какой стати ваше, откуда такая уверенность?
— Я… Я хочу принести свои извинения вам персонально, я вытеснил вас из очередников, то есть из списков. Присядемте.
И он сел на скамейку, Палиев волей-неволей тоже.
— Сигарету? — предложил он.
— Нет, благодарю покорно, бросил.
Оба долго не нарушали тишину.
— Что вы хотите от меня, Пенчев?
— Я выразился определенно: извиниться.
Опять повисла пауза. Мужчина повернулся к Ивану:
— Позвольте-ка мне сигаретку, — и вытянул одну из пачки, прикурил, выпустив дым через нос, и Палиев отметил про себя, что Пенчев когда-то был страстным курильщиком. — Такое дело… я имею представление о сговоре Баева с тем парнем, — раздумчиво проговорил он, высосав полсигареты, — то есть я присутствовал в кабинете, когда пришел парень, а вслед за тем Баев вычеркнул вас, и на вашем месте, вы видели, я…
— Иными словами, Баев уже волен продавать свой «Москвич» и брать без очереди «Ладу», — Иван насмешливо глянул на собеседника, и тот подался назад.
— Откуда вы узнали?
— Разве это главное? — пожал плечами Палиев и сказал себе: пора идти, но Пенчев заговорил:
— Увы мне, все обстоит далеко не так, — он стушевался. — Я не в состоянии оказать эту услугу Баеву, соврал я примитивно, что могу устроить машину за квартиру. Десять скорбных лет я, жена и трое детей прозябаем в конуре… Обмануть его я был обязан, дабы спасти семью. Но списки предварительные, я не сделаю «Ладу» — он не сделает квартиру, так что положение мое г-гиблое, — он заикнулся.
— Ваши трудности.
— Да, мои, — кивнул тот, — но меня совесть гложет, я оттеснил вас из очереди, и вы здесь, ночью… горящие спички, и я принял решение выложить все, как на духу, я не сомневался, что вы — Палиев. Я собрался к вам на дом, а вы — вот вы, здесь. Баев и этот парень еще… сговорились, — Пенчев в который раз запнулся, и Палиев инстинктивно напрягся:
— О чем?
— Толковали о садовом участке вашем. Верно ли я понял, что он не оформлен пока юридически? Эти все устроят так, что участок отберут и отпишут другому… Страшные люди, ироды, — Пенчев разволновался не на шутку, — они — одна шайка, а молодчик вас ненавидит. Вы бы послушали, что он о вас… Они страшные, страшные, — Пенчева прорвало. — Меня Баев водит за нос с квартирой десять лет, манкирует, как заблагорассудится. С самого начала он выезжал к а том, что есть люди, у которых нужда острее, у них и такой конуры нет, крыши — и той нет над головой; жилкомиссия мне оформила категорию — он взялся сочинять, что есть люди, которым категорию дали ранее, а моя-де очередь не подошла. Но я прознал про одно семейство, у них четырехкомнатная квартира, единственная дочь сочеталась законным, так сказать, браком, и отец ну бегать, ну хлопотать, вышел на Баева, и тот пристроил девицу, дочку то есть, в третью категорию. А мы с вами знаем: квартиры выделяют лишь тем, у кого категории с первой по третью. Баев и внес дочку в третью категорию, и они с мужем получили двухкомнатную в Люлине. Тогда я, забыв о стыде и совести, отправился к ним — отправился умолять, чтоб открыли, как сделать квартиру через Баева, клялся, что буду хранить все в тайне. «Мы поднесли Баеву скромный презент, — говорят, — системку стерео, за пятьсот долларов, из Вены… Я из разговора вынес: коли хочешь добиться квартиры, предлагай Баеву мену услугами. Человек я простой, блата у меня нет, всю жизнь рядовым текстильщиком, как и отец… Как-то в исполкоме — я там пятый год днюю и ночую — прослышал от одного тамошнего, что Баев не прочь сплавить «Москвич» и справить «Ладу». Была не была, пришел я к нему и аккуратно намекнул, что-де мой шурин — чин в автомагазине, соврал то есть, что есть у меня шурин и, одним словом, могу… И он сразу меня вниманием удостоил, представляете? Я десять лет обиваю пороги его канцелярии, а он только тут меня заметил, заметил и заговорил по-людски, конкретно и без уверток. Тогда-то я и услышал ваше имя, Баев сказал, что вы под вопросом и весьма вероятно… Так меня включили в список… Теперь я костьми лягу, но Баев получит машину вне очереди, я должен быть в окончательных списках. Как — ума не приложу, но я это устрою. А нет — хоть в петлю. Да с какой стати мне в петлю, — распалился Пенчев, — с чего вдруг? Я занял ваше место, не отрицаю, потому и прощения просим, но это отнюдь не означает, что я уйду от борьбы и отступлюсь. Мне назад путь заказан, пусть ее, совесть, погложет — перестанет…
— С какой стати вы мне проповеди читаете? — прервал его Иван, и Пенчев сразу присмирел.
— А и не знаю, право слово, но вы уразумейте, я в таком переплете, душа не на месте, с утра ищу отдушину, мысли открыть кому, мне ли не знать, что мошенничество — не мой удел. Меня вынуждают Баев и компания, требуют с меня, загоняют в тупик. Они и вас туда упрячут, списки — раз, об участке я вас предупреждал… Что еще… хоть перед вами чиста моя совесть, так и в этом проку особого нет. Вам легче не станет, ведь правда, а слово — не воробей. Простите уж за беспокойство, — Пенчев тихо пошел в ночь, Палиев бездумно провожал его взглядом. История с характеристикой, объяснение с Пенчевым… Все, как в кошмарном сне.
Но назавтра его стерегла неожиданность похлестче.
VI
Не переступил еще Палиев порог проходной, как словно из-под земли вырос Ица.
— Не выкроишь часик, разговор есть? — Парень был сама учтивость, и Иван не сразу опомнился от наглости.
— Нет, — отвечал он раздраженно, но молодчик как и не слышал.
— Сегодня в два, в «Новотеле», бар на первом этаже, — он невозмутимо зашагал прочь, а Иван остался у проходной как громом пораженный: он был готов ко всему — драка так драка, — но не к разговору. «Не о чем мне с тобой говорить, мразь», — хотел крикнуть вдогонку Палиев, однако, пораздумав, пришел к закономерному выводу, что поговорить имеет смысл, причем не переливать из пустого в порожнее, нужно поставить Лорда на место, а он ли выкинул фортель со списками, думает ли оттяпать участок, как вчера Пенчев говорил, не суть важно. Нет, Палиев должен был пойти на этот разговор — схватка началась, и пока Иван стоял наблюдателем, атаковали другие, капитуляция же не в его принципах, его стиль — наступление. И потому в два ноль-ноль он явился в бар. Ица был на месте, заняв столик на двоих.
— Водка, виски? — поинтересовался он по-хозяйски.
— Кофе.
— Двойной скоч, кофе и кока-колу, киска, — подморгнул он официантке, та молниеносно доставила заказанное, и они остались с глазу на глаз. Иван Палиев в костюме немодного кроя, белой рубахе, без галстука, и Лорд, выряженный по последней моде, импортная сигарета «Ротманс» в углу рта, солидный тысячный перстень на левой руке и на правой не дешевле — это Иван отметил между прочим. И только здесь осознал, какой враг восседает против него и как недооценивал он Ицу, ой как недооценивал.
— Я растолкую, почему на дух тебя не переношу, — выложил парень без предисловий, потягивая виски. Палиев напрягся, ему и в голову не приходило, что Ица поведет разговор таким путем, напрямик. — Это у меня с детства, — прищурился он, — с той самой минуты, когда на улице я заметил, как жадно ты зыркал на мои новехонькие ботинки, а потом — на велик, потом — на лыжи, удочку. Но и не учуяв в тебе этой плебейской зависти, я бы тебя ненавидел, Палиев, — смерил его невозмутимым взглядом Лорд, выжидая ответную реакцию, но Иван не проронил ни звука. — Ты всю жизнь меня считал маменькиным сынком, так ведь, — он чуть заметно изогнул губы в улыбке, — ты всю жизнь держал меня за баловня, а в худшем варианте — за бездарь. Объяснить, почему? Твои представления о толковом малом не сродни моим. По-твоему, стоящий тот, кто считается с другими, кто вкалывает, как другие и, само собой, для других. Но кто тебе вдолбил, что это мерило деловитости? Мое мнение: это критерий бестолковщины. Я с младых ногтей горой стою и стоять буду за индивидуализм, Палиев. — Ица выдержал паузу. — За индивидуализм, знакомо тебе это словцо? И пусть мои старики — земля им пухом — вбивали мне в голову прямо противоположное, точка в точку твое мировоззрение, из кожи вон лезли, чтобы приобщить меня к толпе, а скажу откровенно, плебсу, к которому и ты принадлежишь, — они не убили во мне индивидуальность. Ее никому не одолеть, Палиев, ни тебе, ни кому другому. У нас нет потомственной аристократии, такова историческая реальность, но все еще рождаются аристократы духа — и это реальность. Рождаются индивидуальности, а тебе подобные борются против них. Не знаю, в состоянии ли ты меня понять, мне безразлично: я тебя ненавижу всеми печенками. Почему тебя? Воля случая свела с эдаким артельщиком — иначе вас и не обозвать. Не ты, был бы другой, и я схватился бы с ним, из-за характеристики, да по любому поводу, но схватился бы. Мы с тобой как взаимоисключающие системы. Я желаю быть свободным человеком. Я желаю оставаться самим собой, следовать своей натуре, а тебя хлебом не корми — дай в колонне шаг попечатать, чтоб видеть не дальше груди четвертого человека да начальникова затылка. Вот в чем разница между нами. Ты не дурак и представляешь, что значит у вас в парке, да везде, куда ни ткнись, быть самим собой. В открытую это не пройдет. Мне по душе курево фирмы «Ротманс» исключительно, пить люблю — исключительно виски, спать — с шикарными женщинами. Так-то оно так, но при моей зарплате это неосуществимо. Я хочу жить на широкую ногу, отдыхать каждое лето на Золотых песках, не все там иностранщине толкаться. И вот, Палиев, — ты следишь за ходом моей мысли? — я прихожу к решению: захватить все это, но в обход, окольным путем. Я ступил на этот путь во имя своего собственного «я» и понял, что это верняк, есть, оказывается, люди, мыслящие аналогично, им тоже хочется жить вольготно, как живу я, а не ты, перебиваясь с хлеба на квас в своем скворечнике. И выясняется, что быть самим собой не такая уж фантастика, как виделось вначале мне и как до гробовой доски думают трусы и слюнтяи. Чтобы добиться своего, нужна предприимчивость, нужен нюх на конъюнктуру, умение рисковать, умение втираться в доверие к нужным людям. Это — данность, человек рождается или таким, как я, или таким, как ты — с заячьей душонкой, придумывая в оправдание: я не трусоват, а умен или долготерпелив, человеку себя обелить — легче легкого. Так чем я виноват, что родился таким, а ты этаким? Это дело рук природы. Мое последнее слово, гражданин судья, — виновных нет. Ты же мне два дня твердишь обратное: я виновен, и поэтому ты не имеешь права дать мне положительную характеристику. С чего бы это, дружок, что ты такое и кто наделил тебя правом меня судить? Или ты — свят-свят! — стремишься переменить матушку-природу вообще и меня в частности? Бог в помощь, — склонил в притворной кротости голову Лорд. — Но твой бунт против природы обернется против тебя, я говорю открыто, свидетелей нашему рандеву нет: если я не получу характеристику сейчас, то квартиру ты не получишь вообще никогда.
Умолк Ица, выжидательно посматривая на бригадира, лицо Ивана в течение бесконечного монолога закаменело, ни мускул не дрогнул… Шел поединок взглядов.
— Молчишь… так тебе удобнее, — изрек язвительно Лорд, — тебе удобнее не писать характеристику, а еще лучше — мой тебе совет, — как разойдемся, дерни к парторгу и настучи о наших посиделках. Метода — проще некуда: исподтишка действовать, чтоб, по возможности, жертва не прознала, чтоб все шито-крыто. Беда-то какая, Ванюша, знаком мне этот ваш приемчик. Я тебя вызвал сюда не за тем, чтобы клянчить твою дешевую писульку, я скажу тебе в глаза: я не блатная шваль — так ты у меня за спиной трепанул Пеце? — и у меня есть свои понятия о чести. Я негодник, — расплылся он в смиренной улыбке, — ведь я тебя на колени поставлю, ты сам приползешь ко мне с характеристикой в зубах! Я пойду на принцип. Я тебе хребтину переломлю, а бумаженцию эту заимею. С такими, как ты, все средства хороши. Ну, чем не повод для беседы? — перевел он дух, и тут-то хранивший молчание и выслушавший излияния Ицы до конца Иван произнес одну-единственную фразу:
— Завтра, — сказал он негромко, но твердо, — ты будешь уволен по статье, а твоего Баева отдадут под суд. Или уйду я, по собственному желанию…
VII
Иван Палиев по натуре был волевым и целеустремленным человеком, это в таксопарке отлично узнали, но едва ли кто подозревал, что в нем это сочеталось с мощным зарядом ярости. И — что ценнее — она бушевала не стихийно, но обузданная энергией мысли. Все это пришло в движение перед атакой на Ицу.
Скажем смело: за один вечер и за ночь Палиев столько переделал, что не всякому по силам, любой общественник ему позавидовал бы черной завистью. После работы он незванно явился в гости к парторгу парка Радославу Крушеву. Тот затемпературил, загрипповал и взял больничный на три дня, держали его на постельном режиме. Жар уже спал, только насморк давал о себе знать.
— Милости просим, — раскинул руки Крушев, по-свойски зазывая Ивана в холл, набросив грубошерстную жилетку, примостился на диване. — Ты держись от меня подальше, грипп дело такое… — предупредил он. — Закурить есть? — спросил он на полтона ниже.
— Да, пожалуйста, — угостил его Палиев. Радослав вытащил сигарету, разломил надвое и лихорадочно затянулся половинкой.
— Жена не велит, — усмехнулся парторг, но, посмотрев на Палиева, сообразил, что тот пришел по делу. — Выкладывай, — Крушев потянулся к пачке и задымил целой сигаретой, забыв о жениных запретах.
— Объявляй на завтра открытое партийное собрание, — с места в карьер взял Иван.
— Не секрет, по какому поводу?
— Обсудить вопрос увольнения этого прохиндея, Георгиева, по статье.
— Как так?
— А вот так. Или он, или я. И не потому, что между нами была стычка, — это частности, тут дело принципиальное и задевает нас всех до единого.
— Стоп-стоп, давай поподробней.
— Не дам я ему характеристику на международные перевозки, не могу я душой кривить, понимаешь ты это, Крушев?! Но характеристика — следствие. Суть — в принципе…
— Не части. Я никак в толк не возьму… — провел рукой по лицу Крушев, но Иван не дал ему закончить.
— Ты знаешь этого прощелыгу как облупленного, как же-с, манеры — Лорд! Я считаю, что таким типам, как он, в коллективе места нет. Ты на собраниях что говорил? То же самое. А в разговорах? Воздух молотим, малый со своими приспешниками безобразничает, выходит, мы на все глаза закрываем. Так или нет? — Палиев не отводил от парторга взгляда.
— Кое-где у нас порой бывает, — согласился тот после продолжительной паузы и закурил вторую сигарету.
— И я, Крушев, хочу публично, перед всеми нашими в парке, доказать, что Лорд — дрянцо и мошенник. Разоблачить во всеуслышание и предложить открыто проголосовать за его увольнение.
— Ну так-то зачем? — Крушев наконец собрался с мыслями. — Ты ж в курсе, есть тысячи способов решения таких вопросов. Твою правоту я не беру под сомнение. Но зачем тогда директор, зачем профсоюз…
И Палиев взорвался.
— До каких пор действовать в коллективе по дореволюционной методе, Крушев? — выпалил Иван. — За закрытыми дверями решается, кого рассчитать, кого повысить, а работягам только и остается, что плести небылицы. Мы ж их отталкиваем от себя. Это стратегический просчет, по-моему, грубейшая ошибка, вспомни любое собрание: народ ни гугу, ни слова, ни полслова, все голосование — «прошу поднять, прошу опустить», а Ица и иже с ним вконец распоясались и кое для кого законодателями стали, тоже мне, палата лордов. Я настаиваю на том, чтобы собрание было открытым, чтобы решал коллектив. Представлю доказательства, и пусть все выскажут мнение — свое собственное, а не чужого дяди.
— Хм, — качнул головой через какое-то время парторг, — в твоих словах есть доля истины, правильно, поведение этого парня вне всякой критики, однако я должен знать заранее, о чем пойдет речь. — Крушев, откинувшись на спинку дивана, приготовился слушать. — Валяй!
Но Палиев вновь поставил его перед дилеммой:
— Ты лично мне веришь или нет?
— Сто раз тебе говорил: как себе самому.
— Я заранее и обстоятельно тебе все расписывать обязан? — повысил голос Иван, — Зачем предварительный сговор, шушуканье? Не хочу я этого, товарищ парторг, так поступают одни перестраховщики: а вдруг собрание провалится, а вдруг то, а вдруг се. Что, не найду я аргументы для своей защиты и разоблачения этого афериста? За свидетелей ручаюсь головой. И еще. Дело касается не только нашего парка, бери выше… Я требую, чтобы ты пошел на риск, ну, или пан, или пропал. Ты должен рискнуть, Крушев, я ж все взял на себя. Да разве это риск! Просто ты доблестно взвалишь на себя ведение собрания без предварительной подготовки. Дай мне веры как коммунист коммунисту, не выпытывай ничего. Что следует, я выскажу завтра. А хоть и ошибусь, собрание будешь вести ты, возражай, соглашайся, перерыв объявляй, как там по уставу? Вот мое условие, — Иван отер со лба пот, а Крушев встал и давай мерить шагами холл.
— Хм, а что, как не соглашусь?
— Не согласишься? — потупился Иван. — Не согласишься, значит, завтра я подаю заявление об уходе.
Крушев остановился у окна: туман заполонил всю улицу.
— Меня грипп свалил, а тебе, вижу, на него наплевать… Я согласен. Мое мнение: вопрос об этом Лорде назрел.
— В пять, — просиял Палиев.
— Да, собрание назначено на пять, — ровно продолжал парторг, — открытое партийное собрание, повестка дня: о поведении водителя такси имярек…
— Правда? — вскочил Палиев, и только сейчас Радослав отвернулся от окна.
— А ты что навоображал, Палиев? — улыбнулся он. — Что меня испугаешь внеочередным собранием? Как же ты меня раньше не раскусил? — Улыбка его стала добродушной. — Что, спешишь?
— Да, за ночь порядком надо дел провернуть.
— Действуй, — сказал парторг, прощаясь. И долго стоял на лестничной площадке.
VIII
Одним из свидетелей, как вы догадываетесь, был знакомец Палиева Пеца. К нему Иван и подался. Тот располагался с женой и сынишкой ужинать.
— Ты! — оторопел он, завидев стоящего в дверях кухни бригадира, об ужине не могло быть и речи. — Пройдем в комнату, — в мгновение ока сориентировался Пеца. У Седефки, жены его, все внутри похолодело.
— Стряслось что? — Она перевела тревожный взгляд с гостя на мужа.
— Много хочешь знать!
— Да я по работе, пустяки, — проговорил Иван предельно спокойно, и Седефка с облегчением перевела дух.
— А я себе говорю, не иначе напасть какая. Вы, шоферы, всю дорогу одной ногой в тюрьме, — повздыхав, она занялась ужином, а мужчины перешли в соседнюю комнату, подсели к раскладному столику, на котором высился кованый подсвечник. Первым заговорил Пеца, в голосе его слышалось сомнение:
— Согласился?
— Сам понимаешь, нет, — Иван закурил и, студено глянув на своего однокашника, сообщил такое, что у Пецы в секунду кровь отхлынула от лица. — Завтра, в пять часов, дражайший Пеца, — так сказал Палиев, — в нашем парке состоится открытое партийное собрание, повторяю, открытое, на повестке дня — моральный облик твоего сменщика Ицы. На собрании я честно перескажу историю с характеристикой, с начала, как было. Как ты меня затащил на «облака», о чем просил, как потом разжевывал правила игры, как безумно жаждешь оформиться по блату в Ливию…
— Ты с ума спрыгнул, — заикнулся было Пеца, но Иван и ухом не повел.
— Завтра разберемся, на собрании, кто спрыгнул, а кто пока нет.
— Решил меня доконать? Загнать в могилу?
— Горячо, Пеца, горячо!
— Хоть убей, Ваня, но этого не делай, как брата прошу, — захныкал хозяин дома, и Иван не сдержался:
— Где твое человеческое достоинство?
— Какое достоинство?
— Человеческое! — Палиев почти крикнул, но Пеца, похоже, не слышал.
— Какое достоинство, спрашиваю, когда ты меня продал с потрохами, — запричитал он. Иван поморщился.
— Ни одной живой душе я о тебе и четверть слова не сказал и говорить не собираюсь. Ты сам завтра на собрании выложишь о себе все, абсолютно: и про Лорда, и про Баева, все как на ладошке, ясно тебе?
Пеца в невыразимой панике привалился к стене.
— Я сам?
— Именно. Ты. Сам. Именно ты, Пеца. Историю с характеристикой я изложу по пунктам, шаг за шагом, будь уверен, и если ты не признаешь свою ошибку, — нет, вину — и не будешь чистосердечен, пеняй на себя, — Палиев встал, собираясь уходить, но Пеца вцепился в него мертвой хваткой.
— Не уходи!
— Что такое?
— Я отродясь на собраниях не выступал…
— На этот раз придется, Пеца, покрутил шарманку, порассусоливал свои теорийки по ресторанам… Что посеял…
— Не уходи! Что я должен сказать, скажу все, как велишь!
Палиев пожал плечами.
— Я от тебя ничего не требую, абсолютно. А зашел предупредить, что завтра собрание, на котором ты выступаешь, искренне и чистосердечно, вот и все, что непонятного?..
— Значит, я должен… и об этой девке? — впал в отчаяние Пеца. — Ну… которую мне Лорд подложил, ну, которая…
— Которая что?
— Которая меня подкузьмила, как еще жив остался, — одними губами произнес он, и тут до Ивана дошло.
— Без сомнения, придется объяснять и это.
— А жена, — Пеца с великой опаской покосился на дверь в кухню, — жена, тебя спрашиваю… — Вдруг он кинулся к двери, подпер ее своей мощной спиной, чтобы вдруг супруга не вошла, и, кинув горячечный взгляд на гостя, молитвенно сложил руки. — Я не виновен, Ванек, — шептал Пеца, — у меня к ней ничего серьезного…
Ивану стало смешно это брюзжание и чуточку жаль Пецу.
— На собрании об этом можно не упоминать, — великодушно разрешил он.
— Да, Ваня, — согласился Пеца тоном проштрафившегося школяра и незамедлительно зашелся в порыве энтузиазма. — Я им завтра покажу кузькину мать, жулье, повязали меня этой… им боком выйдет, чтоб ты знал…
— Поживем — увидим, — тряхнул головой Палиев. — До завтра.
Пеца проводил его до калитки, не забыв напомнить на прощание:
— Если Лорд этот задрипанный вякнет о… ней, я все отрицаю, говорю тебе сразу.
Иван, неопределенно махнув рукой, растворился в темени на ведущей к исполкому улице. Ему предстояло самое существенное — тут ты, читатель, попал в точку — отыскать в списках адрес и встретиться с Пенчевым.
IX
Через полчаса Палиев переписал адрес, но что дальше? Он понятия не имел, как разыскать улицу, носящую чудно́е имя Шестьсот тридцать девятая.
А тут еще туман густел и густел, плотным кольцом сжимая уличные фонари, ткал паутину по деревьям, лип к коже — как будто нарочно замыслив посмеяться, — так чудилось Ивану. Прикинув, что самостоятельно он вряд ли что отыщет, Палиев подошел к стоянке такси. Ждал, представилось, целую вечность. Утих город. Наконец притормозило такси. «Хорошо бы, кто из наших». Но водитель оказался незнаком, угрюмый и неразговорчивый.
— Как бы мне вычислить Шестьсот тридцать девятую улицу? — первым делом спросил Палиев.
— Садись, — таксист даже не повернул головы.
Вскоре нимбы ламп по обеим сторонам улицы встречаться стали реже, потом вообще пропали, и воцарилась тьма египетская.
— Где эта улица?
— На западной окраине, — отвечал шофер, зорко ощупывая дорогу, на которой колдобины попадались все гуще. — Здесь тебя высажу, дальше машина не пройдет, — таксист резко нажал на тормоз.
— Приехали? — занервничал Палиев.
— Двигай через поле, метров триста, — голос у водителя был извиняющийся, — как раз на свою Шестьсот тридцать девятую и выскочишь…
— И на том спасибо, — расплатившись, Иван энергично направился через поле.
Вокруг — ни души. В стороне просвистел поезд, значит, где-то в тумане железная дорога, нужно поостеречься. Он месил вязкую грязь, увязая по щиколотку. «Не загреметь бы в яму», — подумал Палиев. Шел ужасно долго. «Хороши триста метров… Тут уж за тысячу перевалило», — ни единого строения, только клочья тумана обгоняли его на всех парусах… «Значит, появился ветер», — Иван в глубине души не терял надежды, что туман рассеется и откроется улица с дурацким названием, где живет Пенчев. Но пласты тумана поплотнели, темень — хоть глаз выколи, однако Палиев продвигался вперед, а может, кружил на месте? — он понятия не имел. На постройку он налетел вдруг, едва лоб не расшиб и, изнуренный, встал. Что это? Развалины заброшенной фабрики? Или бывшей маслобойни? Или мельницы? Вот он доплелся до угла и углядел написанные мелом цифры, полусмытые дождем. Чиркнув спичкой, разобрал: ул. 639/7. «Прибыли! — обалдел Иван. — Это ж чисто поле, какие тут улицы…» Он обогнул стену и очутился перед фасадом. Дом был мертв. Ни огонька. Двор завален невообразимым хламом: скелеты трамвайных вагонов, раскуроченные сараи, драные мешки с цементом, горбыль, контейнеры с выпирающими ржавыми станками, видать, бесхозные. Иван и начал продираться между кучищ мусора, между ящиков. Подобравшись вплотную к стене, шагал ощупью. Проем! Зажег спичку, так ничего и не разглядев в кромешной тьме, вошел. Он жег спички, продолжая путь внутрь дома почти вслепую. Явная ошибка, дом необитаем! Выйти, вырваться! Ивана обуял страх… Спички кончались, он повернулся, чтобы уходить, и приметил в стороне бледную полоску света. «Дверь?» В полуобморочном состоянии он поплелся на свет, постучал… В ответ — тишина.
— Кто там? — задребезжал вдруг женский голос.
— Я ищу товарища Пенчева, — у Ивана пересохло во рту.
Минутное колебание.
— Нет его.
Дверь не открывали.
— Я — Палиев, он знает, — Иван ужаснулся при мысли, что ему не отопрут. И тут створка на ладонь подалась внутрь, и показалось лицо владельца.
— Чего надо? — Пенчев глядел с опаской.
— Потолковать! — Палиев шагнул вперед — и дверь захлопнулась перед его носом.
— Не о чем толковать, списки заверены, а вчера вечером я был пьян, — отвечал из-за двери хозяин. Иван старался найти выход из каверзной ситуации.
— Что, придумал, как выбьешь Баеву «Ладу»? — сказал он первое, что пришло на ум.
И тут Пенчев открыл дверь.
— Ничего в голову не лезет… Два дня думаю и хоть бы что придумал. А как ты меня сыскал?
— Списал адрес у исполкома. — Сердце Палиева билось все размереннее. Он осмотрелся.
Они стояли в полутемной сырой прихожей. Когда-то Пенчев оббивал ее оргалитом, но сырость все погубила. Дверь справа вела скорее всего в спальню, Пенчев распахнул соседнюю.
— Это кухня у нас, проходи, — настроен он был дружелюбнее. Оба втиснулись в комнатенку — переоборудованную главой семейства кладовку, — примостились на раскладных стульях. Палиев поймал на себе неспокойный взгляд.
— Ты зачем пришел? — Хозяин напряженно ждал ответа, а Иван смутился и не знал, с чего начать.
— Сколько ж ты тут ютишься?
— Десять годков, — отвечал скороговоркой Пенчев, похоже, он всегда частил, чтобы прикрыть свою растерянность.
— И кой дьявол сюда занес? Склад — не склад, фабрика допотопная, как и назвать, ума не приложу?
— А ты что предлагаешь? — недобро сверкнул глазами хозяин. — Может, у тебя в запасе богатый выбор квартир и сдаешь ты их за сороковку в месяц? Больше с меня не взять. Жена моя — инвалид, ни полушки в дом, да детишки — три голодных рта. Хоть разорвись, а первым делом их кормить надо бы. Всеконечно. На квартиру по грошику копить? Надо. А вот за однокомнатную квартиру отрывать от сердца по сотне, да и вода еще, да и электричество — минимум сто пятьдесят — это уж вопрос. Потому я и договорился на работе — это склад нашего завода, — так и живу в этой клетушке, зато за сходную плату. Смешно, но надеюсь еще на что-то! Строят у нас дом, все никак не достроят… Недавно один товарищ говорит мне: чтобы довести его до ума, каждому еще сдать надобно по десять тысяч, это кроме вложенных. Откуда у меня такие деньги-то? Может, ты мне одолжишь? Всего десять тысяч, а, Палиев? Удружи, и я вырвусь из этой дыры, в которую у меня вся жизнь провалилась! Ладно, моя жизнь ничтожна, но жена… она, голубушка, здесь свое здоровье оставила… Но детки, мои кровинушки, они ни сном, ни духом не виноваты ни в чем, а тятенька их бросил в такой каземат? Отвечай, Палиев! — Он прямо взбеленился, а Иван силился остудить его пыл.
— На мне зачем зло срывать? Мы с тобой товарищи по несчастью. У меня вон дочка простуду схватила.
— Нет, довольно! Меня теперь каленым железом не прожжешь, ничем не проймешь, Палиев, ничем… Еще позавчера, в скверике, я сделал шаг навстречу, взыграла жалость дурацкая, обманом взяли тебя эти подлецы… Но ныне я не собираюсь жалеть ни тебя, ни других. Я упиваюсь своим собственным счастьем, Палиев, я сподобился, я попал в списки. Столько людей не попали, а я попал. И я радехонек, я наслаждаюсь…
— Но какой ценой? — Палиев спрашивал осторожно, разобравшись, что имеет дело с человеком, экзальтированным по натуре и часто впадающим в крайности.
— Да любой, Палиев! В моем положении и деньги — звук пустой, а уж мораль — тем паче. Ты меня не за честность ли явился агитировать? Может, мне добровольно удалиться, а тебя в очередь на мое место? Не бывать этому! Быть честным меня в этот раз и не проси, не буду. Вступить на стезю подлости, а что ты мыслишь — дело неважнеющее. Но все ж вникни умом, отчего я хочу в подлецы податься? Не я этого желаю, этого от меня жизнь востребовала. Житье. Человек — раб жизни, она его в соблазн вводит, подкараулит — и в полон… И человек тащится за телегой жизни пятым колесом, а то и моськой крутится, подмазываться начинает, приспосабливаться, бить поклоны, дарить подарочки, только б, скажем так, умаслить. Жизнь — не объять, не определить, слова — беспомощны, вздор, колебание воздуха и только, жизни не до того: петлю на шею и хочешь — живи, хочешь — вешайся, дело хозяйское. Вот, Палиев, жестокая правда. Ни одна живая душа не спешит это признать, каждый хочет быть хозяином жизни, а ей что, ей все нипочем. Хочет, путь направит прямо, хочет — сторонкой, рушит, и созидает, и бьет навылет. И так до скончания века… И честности моей — грош цена. За нее и спасибо-то не скажут. Некогда. Каждый обстряпывает свои делишки как разумеет, а с других-то честности ой как спросит. Ради бога, я сам, только получу квартиру, за порядочность горой встану, да так, что небу жарко будет, но до той поры благословенной меня не задевать! Тебя я не гоню, но и слушать не желаю, что ни проси, для всех я глух и слеп, — от напряжения руки Пенчева дрожали.
— А как насчет «Лады» для Баева? Слабо, сам понимаешь. На что надеешься? На всевышнего уповаешь? Свежо предание… Тогда уж и квартиру подожди от боженьки. А Баев тебе ее не даст…
— Нет, невозможно!
— Возможно. Вполне. И ты понимаешь, что так и произойдет.
Пенчев вскочил.
— Какого дьявола ты пришел? — На него было жалко смотреть. — По мою душу?
И Палиев понял, что приспело время выложить все без утайки.
— Угадал, я хочу, чтоб ты дал мне ее, душу, напрокат завтра с обеда…
— То есть как? — Ноги у текстильщика подкосились, и он плюхнулся на стул.
— То есть так. Завтра на партсобрании у нас в таксопарке я открыто, слышишь, Пенчев, открыто выступлю на борьбу против того молодца, который вышвырнул меня из списков, против Баева, который — с его подачи — все оформил. Борьба будет бескомпромиссной, и я верю, что поставлю этих двоих на место. Но я и тебе не спущу ничего, Пенчев. А пришел я, чтобы сказать: твое имя тоже будет фигурировать в протоколе собрания. Такой-то присутствовал при известной сделке и обещал устроить завжилотделом райисполкома гражданину Баеву автомобиль «Лада-1500» в обход общей очереди. Так что вероятнее всего-то получишь ты не ордер, а повестку к следователю. Но я пришел к тебе не затем, чтобы пугать. Ты все же честный человек, Пенчев, порядочный, и совесть твоя чиста, по мне ты — жертва. Потому я и хочу, чтобы завтра ты присутствовал на нашем собрании, ты человек со стороны и объективно засвидетельствуешь истину перед всеми. Ведь она существует безотносительно от того, что ты дошел до ручки и желаешь податься в подлецы, истина — безотносительна. И рано или поздно она проявится, и все станет на свои места. Без нее жизнь не была бы жизнью, а человек — человеком. Во имя истины ты и должен завтра прийти на собрание. Вот таким манером я взял бы напрокат твою душу, Пенчев. Ты поможешь не лично мне и даже не себе, — всем, кого судьба сталкивала или столкнет с мерзавцами типа Ицы или Баева. Вот чего хочу от тебя я.
— Это… Это ж произойдет столпотворение. А если не ты их, а они тебя? А если за ними стоят люди повыше и обелят их перед всеми инстанциями?
— Им нечем крыть.
— А вдруг?
— Если «вдруг», то только благодаря тебе и таким, как ты. Таким, которые молчат и делают вид, что ничего не замечают. Короче, придешь завтра на собрание или не придешь? Да или нет?
Пенчев под пристальным взглядом съежился и уронил голову на грудь.
— И знать не знаю, и ведать не ведаю, и сказать не скажу, а ты иди себе, мил человек, подобру-поздорову, — затараторил он, отмахиваясь от гостя как от призрака. — Уйди и не приходи больше. Поступай, как знаешь, шею ломать у меня охоты нет. А мое имя? Ну, вставишь ты его в протокол, и что? Иди, иди. Погоди-ка, ты как сюда пробрался, в такой туман? Неужели через поле? Уму непостижимо! Сийка, — позвал он.
— Что? — отозвался из-за стены все тот же дребезжащий женский голос.
— Я провожу товарища до остановки. Ты не закрывай, я скоро вернусь, — Пенчев засуетился, натянул пальто.
Ровным счетом через пять минут они оказались на маленькой станции.
— Вот и поезд из Драгомана прибывает, — Пенчев не умолкал, словно боясь того, что может еще сказать Иван. — Четыре минуты — и ты на Центральном вокзале. Куда там автобусу, а трамваю и подавно. Ты-то не знал, а поездом быстрее всего, у меня и расписание имеется. Идет, — он ткнул рукой в туман, откуда вырвался поезд. — Можно без билета, — Пенчеву не хватало дыхания, — всего и ехать-то четыре минуты. Ты опасный человек, ужасный человек, Палиев, мне и в голову не приходило, что ты такой…
Поезд стоял. Никто не сошел, никого не было видно на перроне, кроме этих двоих.
— Поднимайся, поднимайся, Палиев, — подтолкнул его к вагону Пенчев.
Тот вспрыгнул на подножку и хотел спросить еще раз, но не смог. Секунда — и силуэт Пенчева слился с туманом, а Иван устало сел в одном из незанятых купе и бездумно провел рукой по лицу…
X
Тот день стал памятным для всего таксопарка. Когда Палиев, бледный как полотно, и Крушев вошли в маленькую столовую, где было намечено собрание, иголку воткнуть было некуда. В другой бы раз нашлись охотники увильнуть, причин — дай боже, но сейчас Иван чувствовал, что все налицо, что ждали этого собрания с внутренним нетерпением. Палиев по-огляделся и сразу оценил обстановку. Работники постарше заняли один угол; помоложе, в первую очередь те, что любили полевачить, и, следовательно, симпатизировали Ице, сгрудились вокруг него, растревоженные и ощетинившиеся — сейчас решалась и их судьба, будут их терпеть или не будут. Лорд держался самоуверенно и надменно. Иван глянул на него краешком глаза — имелась у него такая привычка: перед решающим прыжком не смотреть противнику прямо в глаза. Поискал взглядом Пецу. Тот примкнул, как обычно, к смешанной группке, к тем, что ни рыба ни мясо, — и вашим, и нашим, — которым всегда все равно, лишь бы зарплату исправно платили. Но и они были насторожены, по всей вероятности, из любопытства, в ожидании небывалого зрелища.
— Товарищи, — первым взял слово парторг, — сегодняшнее наше собрание необычное. Вернее, исключительное: мы проводим его по настоятельной личной просьбе нашего товарища Палиева, он хочет публично высказать свое мнение о поведении водителя «Волги» 50-20 товарища Георгиева. Приглашаю и вас принять участие в обсуждении вопроса после выступления Палиева. Кто за данную повестку дня, прошу голосовать…
Столовая наполнилась лесом рук.
— Большинство. Предлагаю секретарем собрания кассиршу Попову. Товарищ Попова, садитесь в президиум. Слово предоставляется Ивану Палиеву, — парторг жестом пригласил Ивана, тот медленно поднялся, воцарилось гробовое молчание.
— Я буду говорить откровенно и по существу, — глубоко вздохнув, начал Палиев. — Вряд ли кто-то из вас не в курсе моего конфликта с водителем «Волги» 50-20 Георгиевым: я наотрез отказался дать ему дежурную положительную характеристику для перехода на международные перевозки. Когда я сказал об этом, все тот же Георгиев в союзе с завжилотделом райисполкома Баевым выбросил меня из списков на покупку квартиры, а следующий их шаг — конфискация моего садового участка под Сливницей. Осада идет со всех сторон, и в конце концов я буду зажат так, что подпишу эту характеристику, — это мне Ица заявил лично, — Палиев вновь глубоко вздохнул, это было только вступление, и теперь он намеревался шире осветить вопрос. Но тут случилось нечто совсем непредвиденное: встал Ица и преспокойно заявил:
— Это наглая ложь. Палиев клевещет в мой адрес, потому что с незапамятных времен меня на дух не переносит и хочет любой ценой добиться моего увольнения. Пусть здесь, перед всеми, докажет, что это не ложь, — добавил он и сел, а Палиев, хоть в первый момент и растерялся, в глубине души сохранял полное спокойствие.
— Сменщик Георгиева — Пеца — может все подтвердить, — повернулся к нему Иван, тот бодро вскочил, но когда заговорил, Палиев явно ощутил, как пол под ним качнулся…
— Я подтверждаю, что все, сказанное сейчас Иваном Палиевым, — ложь. Более того, — продолжал он увереннее, — вчера вечером Палиев ворвался ко мне в квартиру и припугнул: не скажу, что ему нужно, и меня уволит для острастки. Я со страху согласился, но ночью подумал-подумал и решил поступить по совести.
Большинство оцепенело от разыгравшейся перед ними сцены. Но тяжелее всех пришлось парторгу:
— Правда это, Палиев?
— Повтори, что ты сказал, — каждое слово с трудом давалось Палиеву, но Пеца лишь пожал плечами.
— Я все сказал, — сказал он негромко, но так, чтобы его слышали все. Это был полный провал собрания…
И точно в эту минуту дверь в столовую распахнулась и в проеме появился совершенно неизвестный в парке мужчина. Пенчев! Лицо его было восковым, как у покойника, руки подрагивали.
— Вам чего? — сердито обратился к нему Крушев, но тут вмешался Палиев.
— Пенчев, ты, здесь? — Он бросился к нему, даже ощупал.
— Да. И я готов поведать обо всем, — кивнул вошедший, мужественно глядя в глаза Палиеву.
— Это мой второй свидетель, — оборотился Иван к парторгу. — Я настоятельно прошу присутствующих его выслушать, — обратился уже к собранию.
Ица вскочил.
— Это издевательство! Каждый может затащить с улицы первого встречного, а то и дружка. Они и будут меня грязью поливать. Пеца подтвердил, что Палиев лжет. Я протестую!
Ицев кружок одобрительно зашумел. Но Палиев был начеку.
— Он протестует, вы слышите? — показал он пальцем на Лорда. — Когда пять минут назад мой горе-приятель Пеца отрекся от нашего вчерашнего откровенного разговора и поступил, по-моему, самым циничным образом по отношению ко мне, Георгиев ни слова против не сказал. А сейчас, когда здесь Пенчев, который знает истинное положение вещей, он кричать начинает. Я настаиваю на том, чтобы вы непременно выслушали товарища Пенчева, — обратился Палиев к парторгу. — Пенчев — тот человек, которого вписали на мое место в списках очередников, это легко проверить. А то, что он решился прийти на наше собрание после того, как я его пригласил, с его стороны равносильно подвигу, и я требую, чтобы ему дали слово во что бы то ни стало, — повысил голос Иван.
— Что ж, — парторг вышел из шокового состояния, — кто за предложение выслушать товарища Пенчева, прошу голосовать. Против? — Крушев наблюдал, как из кружка Ицы потянулось несколько неуверенных рук. Предложение было принято. — Вам слово.
— Клянусь, что буду говорить правду, только правду, — он обращался к собранию, как обращаются к прокурору. — Товарищи, — тихонько повел речь Пенчев, — братья, — почти прошептал он, но его услышали. — Доколе, братия, будем терпеть мы мошенников и мздоимцев? — Голос его крепчал. — Доколе глаза наши будут невидящи, доколе укрываться мы будем по своим норам, мы, доблестные и честные? А над нами смеются — в спину и в лицо — холопы, паразиты, потому что мы порядочны, работящи, потому что правдивы и скромны? Кто виноват в том, братья, что мы молчим? Ведь паразиты — меньшинство, а мы — подавляющее большинство? Почему такие, — Пенчев выбросил руку в сторону Ицы, — садятся нам на головы? Десять лет, братья, я хранил молчание и сиднем сидел в четырех стенах. Десять лет я терпел за жилье и только за него ли? Совесть моя чиста, трудолюбив, как же можно меня не приметить, скажите, не воздать по заслугам? Сейчас я понял, что доказывать свою честность и чистоту нужно только в борьбе с теми, кто носит личину честности. Я готов к битве, готов на все во имя честности своей, вашей, вселенской, если хотите… Среди вас есть мерзавец, вот он, — указал он снова на Ицу. — Он у меня на глазах вкупе с еще большим мошенником, Баевым, вытолкал из очереди на покупку квартиры, точнее, вычеркнул из списков вашего товарища Ивана Палиева, а потом они втиснули в очередь на его место меня, и тут Баев заверил, что отберет у Палиева и садовый участок — назидания ради. Чтобы доказать, что лучше плясать под их дудку и платить услугой за услугу, ставить палки в колеса. Но Баев пошел дальше. Он и мне предложил сжульничать, вынудил к этому, все из-за моих жутких жилищных условий. Палиев видел. И поначалу я согласился и обещал сделать «Ладу» без очереди, солгал то есть, что могу это обеспечить. Согласился я из боязни! Семья ведь у меня, но сейчас понял, что не смогу. Свяжешься с ними — век не отмоешься. А потом вроде ты и честный, вроде ты и порядочный, а прижмет к стенке нужда — тогда только и откроется, кто ты и что ты. Тогда-то и выяснится, принципиален ты, подхалим или притворщик, с богом ты или с чертом. Я себя переборол, все для себя решил и пришел на ваше собрание — разоблачить этого парня, напротив меня сидит, и встать на защиту Ивана. Пришел я не только за этим… Братья! Вперед, к бою, товарищи! К бескомпромиссной борьбе против мошенников и тунеядцев. Долой эгоцентризм и примиренческие настроения, — крайне возбужденно вскричал Пенчев, и в следующее мгновение столовая разразилась неистовыми рукоплесканиями — диву даешься, это ж, если смотреть в корень, были самые банальные, заштампованные от постоянного употребления слова!
Аплодисменты будто вернули Пенчева из состояния отрешенности, он вскинулся и, смущенный, выбежал из столовой. А слова попросил опять Палиев и теперь уже дал волю своему красноречию.
— Два слова о Георгиеве и Пеце, — поднял он руку, прося тишины, и столовая утихомирилась. — Прав был Пенчев, тысячу раз прав, но он упустил одну важную вещь. Строй мыслей Георгиева, — Иван повернул голову к Лорду, — принципы его мышления и рассуждений. Вчера Ица зазвал меня на разговор с глазу на глаз и растолковал как дважды два, почему он таков, почему так поступает. Он расписал, какой он индивидуум среди нас, грешных, свободная личность, значит, а мы его притеснители, поэтому он и пошел по пути тайного сопротивления. Он молол и молол, а я терпел и молчал, но теперь дам ответ, перед вами, здесь. Кто ему наплел, что он личность, да еще и свободная — от нас, от общества, хотел бы я знать? Выходит, сами виноваты, что он себя таким выставляет? Он не на необитаемом острове, чтобы фортели свои выкидывать. Он, оказывается, желает быть свободной личностью среди нас, за наш счет, на наши денежки желает с нас тянуть и при том козырять своим жульничеством. Это инстинкты хищника. Это его кредо, плевать ему на других. Пора положить этому конец. И я предлагаю, нет, настаиваю на голосовании — Георгиев должен быть уволен с дисциплинарным взысканием, повторяю еще раз, по статье, потому что для меня лично он — преступник. А что до его соучастника, Пецы, который в последний момент отрекся от истины, продался Лорду за загранку, я предлагаю каждому по совести решить, место ему среди нас или не место. Они — одного поля ягоды, — Иван пошел на свое место, а столовая загудела растревоженным ульем, завозмущалась, руками замахала, так что пришлось Крушеву призывать к порядку.
— По одному, товарищи, по одному, — он заметно волновался.
И тогда из группки ветеранов парка поднялся Лука Десподов, механик, и все взгляды устремились к нему. Выступал он нечасто, но все знали: он скажет так, как надо. Верили ему безоговорочно. В парке трудно заслужить авторитет, людей не проведешь, но Лука Десподов его заслужил, заработал его собственными руками. Он чуял самую мелкую поломку на расстоянии, дар у него был — понимать, как говорится, душу машины, звали его еще Лука-академик! Короче, дядя Лука был профессионал экстра-класса.
— Уважаемые товарищи, — так начал он. — Мы тут стали свидетелями неприглядной истории, и честь партийному руководству, что вынесли ее на открытое обсуждение, чего греха таить, все знают, не один такой случай… Расплодилось у нас лордов, свободных личностей… Верно назвал его Иван Палиев. Что толку выкликать по именам, всех знаем, как облупленных… они мать родную продать готовы за полушку. Но судить надо не их в первую голову. Не тот виноват, кто вкусил от запретного плода, а тот, кто его подал. Кто? Те, кто с них не спрашивает… Мы! Не спрашиваем, значит, расписываемся в собственном бессилии, им волю даем, вот что получается. Какой-то там Ица замахнулся на такого человека, как Палиев, которого лично я ценю и уважаю за бескомпромиссность. А случился бы на месте Палиева кто другой? Или Палиев промолчал бы и дал характеристику нечистоплотному парняге? И повыше кто сидит, все бы смолчали? Что, стадо? Нас стригут, а мы молчим. Это мы-то, рабочий класс! Не перевелись еще, к счастью, люди, как Палиев, как этот чистый человек, который тут выступал. Они свое слово сказали, решение принимать нам. Надо рвать сорняк с корнем, половинчатость — не мера, она нас в тупик и завела, иначе мы сами становимся соучастниками. Да мы уже соучастники, раз дошло до такого собрания. Но лучше поздно, чем никогда. Поддерживаю предложение уволить Георгиева с дисциплинарным взысканием. А Пеца… Таких мы все стороной обходим, а надо бы и его уволить по той же статье, пусть он в этой конкретной истории и не виновен впрямую. Его двурушничество чревато еще большей опасностью. По мне, таких тихих сволочей, которые и за пять сребреников готовы продаться, страшнее нет. Надо голосовать, — и люди, не дожидаясь, пока парторг обставит все по протоколу, дружно подняли руки. Подняли руки даже те, которые расселись при Лорде, его дружки-приятели. Выскочив из этого леса рук, он угрожающе зыркнул:
— Идиоты! Стадо дурней и трусов, вас всю дорогу будут за нос водить, всю жизнь… Куда захотят, туда и поведут! Как же, собрание устроили, собрание решило… Вам без пастуха — ни шагу… Ненавижу, — Ица на глазах свирепел, — вы ж не видите дальше собственного носа, вы ж все до единого думаете, как я, а признаться — кишка тонка, тонка кишочка, тонка, — орал он. И тогда поднялся дядя Лука и негромко вымолвил:
— Вон!
И Лорд, злой, как фурия, вылетел из столовой. Все захлопали, и тут непредвиденно выскочил к столу президиума Пеца. Видок у него был неважнецкий, глазки слезились.
— Прощенья прошу, не виноват я, — залепетал он, — я, значит, в Ливию хочу податься, у Баева кругом блат, ну я и… Лорд утром прикатил, мол, Палиева не трусь, Ванька навредить тебе ничем не сможет. Но я осознал и теперь перед лицом своих товарищей, перед товарищем партийным секретарем обещаю, что исправлюсь… Леший меня попутал, и с девкой этой, а тут, на собрании, я осознал свою ошибку… Простите великодушно, если сможете, — зарыдал наконец Пеца, и слово взял парторг.
— С тобой будем разбираться отдельно, — бросил он Пеце и обратился с просветленным лицом к людям. — Благодарю, товарищи! Благодарю, что поддержали бригадира Палиева. А что касается увольнения водителя «Волги» 50-20, я выйду с ходатайством на наше руководство. И еще. Решение собрания будет доведено до районного комитета партии, так что этот самый Баев, да и те, кто ему потворствовал, от расплаты не уйдут. На этом собрание разрешите считать закрытым.
XI
Уходил Иван среди последних.
Дивным виделся этот вечер Ивану — не налюбуешься прямо. Туман рассеялся, небо прояснилось, и из густой сини выныривали осенние звезды. Город смотрелся праздничным, будто живой водой умытый, блестели от влаги дома, кротко мерцали витрины. И в душу Ивана вошла ясность после только что закончившегося собрания. Хотелось с легким сердцем побродить одному, вдохнуть озона. В сотне метров от проходной его дожидался взбудораженный Пенчев.
— Наша взяла, Пенчев, — расцвел улыбкой Палиев, — и решающим был твой удар. Как же ты отважился явиться? — Иван отстранился и восторженно заглянул тому в глаза.
— Мне и самому невдомек, — смутился Пенчев. — Ночь целую глаз не сомкнул, лежу, жизнь свою в памяти перебираю. Всю, до последнего дня перелопатил, обмозговал, и открылось мне, что не смогу я стать подлецом, не способен сподличать и на собрание ваше не прийти. Одно у меня достояние — совесть, — сказал я себе, — если и ее отнять, жизнь смысл потеряет. Ведь тогда детишки мои рано или поздно осознают, что я слабак, предатель, и презирать меня станут, а то и — еще горше — пойдут по моим стопам. Чего ради? Без цели что за жизнь у человека, как же не подавать пример, не оставлять по себе добрый завет? Со сволочью якшаться? Выйдет человеку срок, станет он итог подводить — должны быть у него хорошие дела за душой, если нет почвы под ногами, то и в небо не взглянешь. Я и собрался с духом… Так и ты мне пособил: пришел вчера вечером, пешком, отыскал на краю света. Смотри, — сказал я себе, когда ты уехал, — свет не без порядочных людей, и рассуждают они, как ты… И я как в омут! И квартиру — к черту, и все-все… Истину некому открыть, кроме меня, я должен защитить человечество от таких, как Баев и этот сопляк. И я почуял свободу, Палиев, в душе — покой, а квартира — пускай ее, ни мне, ни тебе ее не видать.
— Баеву — амба, — взял его за локоть Иван и повел вдоль улицы. — Наш парторг это дело взял на контроль лично и протокол отнесет, куда надо, сам. А собрание — уже прецедент. Я думаю, нет, я уверен, что за месяц максимум и твое дело утрясется, и мое. Мы право наше реализуем, пойми, Пенчев, мы жизни хозяева, и дома все для нас строят…
— Думаешь? — Пенчев смотрел на него с неизъяснимой надеждой.
— А как же! — обнял его за плечи Палиев, а тот засмущался и часто-часто заморгал.
— Знаешь, Палиев, будь в эту историю не ты замешан, а другой, ему я, может, и не дал бы веры. А в тебе, как поточнее бы выразиться, уверенность. Откуда, а, Палиев? Ты ни минуты не сомневался в своей победе над этими типами и сейчас не теряешь надежды, что доведешь дело до конца.
— Как знать, Пенчев, как знать, — Палиев и сам призадумался. — Складываю и думаю, все оттого, что я из людей, в которых жива вера в главное… Да проиграй я вчистую — вначале так и складывалось — я бы все-таки верил. Так уж я устроен, что смотрю вперед, вижу перспективу…
— Может, ты и прав, — усмехнулся Пенчев и вдруг предложил: — А то давай к нам в гости? Есть ракия, посидим, поговорим… Поедем, нет? — удерживал Ивана за руку Пенчев, но тот отрицательно покачал головой.
— В другой раз, у меня дочурка пятимесячная хворает, а я этими битвами и собраниями жену, по-моему, довел.
— Коли такое дело — беги, — улыбнулся тот сочувственно. — Но мое приглашение остается в силе: жду в гости, заходи, поговорим.
И он пошел, Палиев провожал его взглядом, и тонкий силуэт напомнил ему очертания птицы — хрупкая, взъерошенная, вот-вот взлетит…
Братьями они были с Пенчевым, братьями по духу, по судьбам, и в этот момент Иван любил его крепче кровного брата. Пенчев оказался человеком надежным, верным, а, положа руку на сердце, можем ли мы с вами всегда этим похвалиться? Кто пойдет на такой поступок, который совершил он, просто во имя идеи, во имя истины, из-за чего на первый взгляд? Из-за какой-то характеристики. То-то и оно: по этому поводу разыгралась целая трагедия, как принято говорить, гражданского звучания. История наша обрела новые измерения, разбудила народ в таксопарке, дойдет и в верха.
Так вот рассуждал Палиев по пути домой, шел и рассуждал. Ему и в голову не могло прийти, что история с характеристикой получит продолжение, да еще какое…
XII
Когда Палиев вышел к своей скворечне на дальнем конце Барачной, первое, чему подивился, — приглушенный свет в окне, будто абажур накрыли газетой. «Это еще зачем?» Он невольно ускорил шаг, и к чувству торжества примешалось беспричинное беспокойство, словно сердце начали сдавливать в тисках. «Что там у них приключилось?» На едином дыхании одолел разбитую лестницу, ворвался в комнату и застыл посередине.
Жена встретила его встрепанная и побледневшая, глаза ввалились, горят как в лихорадке. Но хуже было другое: лампа вправду была увита газетой, а под ней на кроватке прерывисто дышала его дочурка, и лобик ее пылал.
— Что с ней? — Палиев шагнул к ребенку, но Илиана так на него глянула, что он инстинктивно попятился.
— Ах, что с ней! — Голос жены был чужим. — Вирусная бронхопневмония, что с ней…
— Когда началось? — одурело спросил Палиев, жена смотрела на него невидящим взглядом.
— Знать бы, когда, я б расстаралась, за тобой побежала, передала бы! Да тебя днем с огнем не сыскать! Все ты занят, забот — полон рот, а единственной дочке — ноль внимания. Явился, брякнул, что квартиру не дали, и снова умотал, а сейчас у него еще нахальства хватает вопросы задавать…
— Врача вызвала? — перебил ее Иван, упал на колени у кроватки и опустил ладонь на детский лобик.
— Вызвала, догадалась!
— Ее нужно срочно в больницу! — Иван вскочил.
— Никаких больниц! — ощетинилась она. — Все забито гриппозными детьми, нет мест, там ей станет хуже, — врачиха сама сказала, она выписала лекарство, на читай, — Илиана швырнула рецепт ему в лицо, — оно дефицитное, ясно тебе, нет его нигде, а спасти только оно может.
— Я достану! — Палиев поднял рецепт и уже открыл дверь, но жена загородила ему дорогу.
— Нечего никуда ходить! Лекарство я нашла! Достанут. Без тебя. А ты подпиши!
Она выдернула из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянула мужу, тот развернул его и глазам не поверил. Характеристика на Ицу! Идеальная характеристика, писанная Илианой собственноручно, в самом низу выведено его имя, оставлено место — знай подписывай…
От неожиданности Иван плюхнулся на кроватку в ногах у дочурки и тупо уставился на листок.
— Что это?
— Разуй глаза! Характеристика Георгиева! Товарищ Палиев не соизволил ее подписать! Поднял гвалт на весь парк! А дома о нем ни слуху, ни духу… Я вот этой рукой переписала ее в пять минут, а ты… Врачиха со «Скорой» предупредила, что такого лекарства и в правительственной больнице не сыщешь. А тут медсестра говорит, что достанет! Медсестра Георгиева! Единственный человек в квартале, который может нам милость такую оказать! Она-то мне все и выложила о вашей ссоре с Ицей и об этой треклятой характеристике. Подписывай, и я бегу к ней за лекарством. Малышка при смерти, неужели до тебя не дошло! Она на волоске висит! Подписывай, вот, — у нее и шариковая ручка была наготове.
— Ум за разум у тебя зашел, — не сразу заговорил Иван, — ой как крепко зашел, — он спокойно вынул из кармана спички и поджег листок, который держал в руке. Илиана пронзительно вскрикнула.
— Не-ет! — Она накинулась на мужа, но тот, вытянув вверх руку с горящим листом, подождал, пока бумага догорит. И закатил такую пощечину жене, что бедняжка рухнула на пол, но тотчас подползла к Ивану и обхватила его колени. — Сделай это ради дочки, — простонала она, — тебя же не убудет. Характеристика — что? — бумажонка, каких пруд пруди, а нам-то нужен единственный флакон лекарства. Сделай это-о-о… Его нет нигде, я справлялась. Нигде!.. Врачиха сказала, что от наших антибиотиков ребенок потом всю жизнь из больниц вылезать не будет… Отпишись ты от этой растреклятой характеристики! Не напишешь — я… я сама! И подпись подделаю, сама, — вскочила она с решимостью, лицо Ивана исказилось от гнева.
— Только посмей… Убью! — он схватил ее за плечи.
Иван хотел все объяснить, но жена остервенело вырвалась.
— Убивай… Ты ради дрянной бумажки и дочь родную не пожалеешь, — прошептала она потрескавшимися губами, а муж бешено затряс ее.
— Ничегошеньки ты не понимаешь, — прокричал он, — ни-че-го. Да я за эту характеристику голову заложил, честь, будущее поставил на карту… Открытое партсобрание было из-за нее сегодня, это дело не шуточное, слышишь? — Палиев собрался объяснить все, но в распахнутых глазах жены читался тот же вопрос: значит, ты из-за характеристики?.. — Я сам лекарство достану, в лепешку расшибусь, а добуду!
Палиев выпустил жену, спрятал рецепт в карман и опрометью ринулся вниз по лестнице. Илиана словно оглохла.
— Ох-ох-ох, — вновь застонала она, рухнув на пол у детской кроватки, тут же подскочила, как шальная, заметалась по комнате, укутав дочку в несколько одеял, метнулась наружу.
В полночь, когда Иван примчался домой, сжимая в руке флакон с лекарством, дома никто его не встретил…
Вид у него был помятый, жуткий. В поисках лекарства он исколесил всю Софию, точнее, девять дежурных аптек. Отвечали везде одно и то же: препарат не получали, товарищ… А то в молчаливом сочувствии разводили руками, и Палиев летел к следующей, холодея от мысли, что, может, в эту минуту его девочка борется со смертью и виной всему — он, отец, и никто иной. И он решился использовать последний шанс. Он и сам не смог бы ответить, почему… Вбежав в двенадцатом часу в третью городскую больницу, он, миновав приемный покой, с треском открыл двери первого попавшегося на глаза кабинета. Молодой врач дремал и спросонья вздрогнул:
— Что вам?
— Вот, — Иван с силой ткнул ему в руки рецепт. — Лекарства нет нигде. Объясните мне, почему его нет, как это так «нет», где его раздобыть, у меня ребенок умирает!
Врач, вполне проснувшись, прочел рецепт и изучающе посмотрел на необычного посетителя. Потом потянулся к телефону, набрал внутренний номер.
— Петр, сейчас к тебе спустится товарищ, — говорил он сдержанно в трубку, — отвези его, окажи милость, ко мне домой. Нужно захватить одно лекарство. — Врач поднял глаза на остолбеневшего Палиева и добавил: — В прошлом году у меня малыш тоже переболел вирусным воспалением, флакончик остался, езжай. Наш шофер на «скорой» подбросит тебя, адрес он знает. Только жене моей все расскажи связно.
Палиев все стоял, не веря такой удаче.
— Чем мне вас отблагодарить?
— Ничем, абсолютно, — врач развел руками, — разве хоть «до свидания» у тебя попросить…
— Н-но это, — Палиев заикнулся, — н-но это в моей жизни первый раз…
— Дай бог, не в последний, — засмеялся парень.
Через минут пять «скорая» доставила Палиева до места и жена врача вынесла лекарство, растолковала, как применять.
— Бесконечно вам благодарен! — Палиев выскочил на улицу, побежал, даже не подумав, что можно остановить такси, бежал с километр, а то и все два, но дома уже никого не было…
— Илиана, — в полный голос позвал он, бросился вон, помчался в конец улицы и внезапно до него дошло, что все теперь бесполезно. Он возвратился домой совершенно разбитый, примостился на диванчике в кухне и до крови закусил кулак…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Инженер Баев, зав. жилотделом райисполкома, через два месяца был отдан под суд за злоупотребление служебным положением, а еще два месяца спустя Пенчеву и Палиеву вручили ключи от новых квартир в одном из софийских микрорайонов. Пенчев был на седьмом небе. А Ивану все, даже квартира, было не в радость: Илиана с дочкой жила у матери и подала на развод. С того кошмарного вечера он жену не видел, от тещи только и узнал, что малышка поправилась.
Палиев взял ключи от квартиры, потолковал с Пенчевым о том о сем, ни словом не обмолвившись о случившемся в его семье разладе — какой смысл? Личные неурядицы на фоне всеобщего торжества справедливости? Мужчины пожали друг другу руки как старые приятели и, дав обещание захаживать друг к другу в гости, разошлись. Палиев отправился в свою хибарку на Барачной. Взошел, оглядел растерзанную и давно запущенную комнату, присел на стул, закурил…
За окнами бушевала весна, а в душе Ивана стонала поздняя осень. Словно мертвые листья, лежали на ней тяжелым грузом воспоминания. Снова и снова терзал себя вопросами наш герой.
К чему привела сеча из-за несчастной бумажонки? К победе над врагом? А дома ждет поражение? Вот они, ключи от новой квартиры… А где семья? Ради чего все это было? Чтобы сохранить в чистоте душу? Но от такой стерильности боль не слабеет, напротив…
«Черкани» бригадир Палиев характеристику, и ничего бы не изменилось в его жизни, жена бы от него не ушла. Значит, переступать через себя, превращаться в жалкого слизняка?
Может, вопрос в том, какая боль сильнее: от сделки с совестью или от разлуки с любимой? Или: какую из них легче вынести, перетерпеть? Так для Ивана они были равно мучительны, равно безмерны и дики. А быть ли боли вообще? Незаживающие раны кому нужны? Объясню все Илиане! Истина на моей стороне… Она поверит и поймет. Жена она мне? Жена. Искренний друг. Женщина, которая любила меня таким, каков я есть, значит, любит и теперь!
Докурил Иван, притворил дверь своего старого скворечника и уверенно зашагал к дому родителей.
И исчез с нашей Барачной.
А что приключилось с ним дальше? Об этом — в следующей истории. Главное, чтобы ты, читатель, верил герою и автору.
Куда ж без веры, сам подумай.
Перевела Марина Шилина.