Мальчишка замер, не отваживаясь ответить. Но смотрел он не на русского офицера, а на белокурую девушку рядом. В глазах китайчонка отразилось восхищение.
— Это Ю-ю, — пояснила девушка. — Брат одной из прачек. Его недавно приняли.
Она повернулась к рассыльному:
— Ты ведь Ю-ю?
Тот молча закивал головой.
— Ю-ю так Ю-ю, — сказал ротмистр, — один черт. Ты вот что, братец, беги-ка на кухню, передай, чтоб гостям наверху подали горячий обед на троих. Вина не давать! Держи ключ, после отдашь. Понял? Ну ступай!
— Подожди! — Лулу глянула на ротмистра, потом на пирожные и поморщилась. — Пускай и нам принесут. Не желаю больше сладкого.
— Ты слышал? И для мадемуазель тоже. Да про меня не забудь, повар знает, — сказал Агранцев. — Чтоб духом единым!
— А фто такое дуфом единым? — вдруг спросил чей-то тоненький голос, и из-за козетки показалась симпатичная девочка лет пяти, наряженная будто крошечная фея.
Ротмистр страдальчески простонал.
— Лулу, — сказал он, — ведь я просил!..
— Ничего, — легкомысленно ответила та, — пускай играет. Чем тебе помешает ребенок?
— То есть как чем? Амурничать при этом создании?
— На то есть будуар. А мне так спокойнее — она и присмотрена, и сыта. Играй, моя крошка: вон, дядя чемоданчик принес — посмотри, нет ли там чего интересного!
Маленькая фея очень скоро разобралась с запорами на докторском саквояже. Раздалось стеклянное звяканье.
— Мамочка! — спросила фея, зажав в кулачке некий прозрачный предмет. — А это фто?
— Это укольчики плохим деткам делать, когда они скверно себя ведут, — ответила Лулу.
— А котик хорошо себя ведет? Можно я ему укольчик сделаю?
— Эй! — крикнул ротмистр фее, — положи-ка на место! А тебе чего надо?! — напустился он на китайца, все еще торчавшего здесь. — Пшел!
Ю-ю выкатился в коридор, помчался на кухню и разыскал повара. Впрочем, того и разыскивать особо не требовалось — как всегда, Ли Синь стоял в центре, возле огромной кирпичной плиты, в топке которой, словно в сталеплавильной печи, вечно кипело пламя.
Выслушав рассыльного, он принял ключ и сделал несколько распоряжений поварятам. А потом небрежно махнул рукой — дескать, убирайся быстрее ко всем чертям.
Что китайчонок и выполнил незамедлительно.
Минут десять спустя некий официант в малиновой рубахе вынес из кухни огромный поднос, уставленный снедью. Чтобы добраться до лестницы наверх, требовалось свернуть направо, в коридор, потом опять направо — и тут уж идти почти до конца. Но прежде половой намеревался заглянуть к Лулу.
Дело в том, что сей официант (Матвей, но все звали его Матюшей) вожделел мадемуазель Лулу давно. И тайно. Можно сказать, с первого дня, как поступил к Дорис на службу. Многоопытная мадам сразу, только глянув в глаза, предупредила возможные поползновения, высказавшись в том смысле, чтоб каждый сверчок знал свой шесток. И потому страсть официанта к белокурой Лулу была секретной. Но порой он мечтал, как скопит денег, плюнет в глаза осточертевшей бандерше (а может, даже заедет в ухо тирану-управляющему) и увезет прекрасную Лулу к новой жизни. Куда именно, парень особенно не уточнял, даже в мыслях. Как и то, что с ним станется, ежели «тиран» призовет своих дрессированных медведей — братьев Свищевых.
Если опустить эти неприятные моменты, мечтать было очень сладко.
Вот и теперь он шел, воспаряя и радуясь, что увидит Лулу совсем близко, хотя и в обществе пренеприятного офицера. Этого офицера Матюша побаивался — однажды тот другому официанту сильно попортил личность за то лишь, что поданный чай был не слишком горяч.
Матюша шел быстро, подняв голову, — так проще соблюдать равновесие. Шел особой, скользящей походкой (которой втайне очень гордился), двумя руками неся поднос, на котором китайской пагодой возвышалась фарфоровая супница. Когда он повернул за угол, раздался тихий щелчок — и что-то внезапно кольнуло его под правым коленом.
Он охнул, остановился. Глянул вниз — там мальчишка-рассыльный возился с отошедшим от стены кусочком обоев. В руках он держал маленький молоток, из крепко сжатых губ виднелись головки махоньких обойных гвоздиков. А рядом лежала деревянная коробочка чудного вида.
В глазах у Матюши вдруг все завертелось, как бывает, если резко вскочишь после сна и кровь от головы отхлынет.
Руки враз ослабели, и он прислонился к стене. Но все одно не удержать бы ему свой поднос — однако тут мальчишка помог, сообразил, что дело неладно. Поддержал, поднос поставил на пол и сам рядом присел, глядя Матюше в лицо. А потом — даром что басурманин — осторожно погладил за ухом. И посмотрел ласково, только гвоздики изо рта так и не выпустил. Его прикосновение было чуть-чуть щекотным, но все же приятным. И словно бы даже живительным. Так или нет, но Матюше стало легче, в глазах прошло мельтешение, и он потихоньку поднялся. Вроде ничего, терпимо, только ноги еще чуточку ватные.
А все Никодим виноват, мелькнуло в голове, вчера со своей настойкой из лесной лимонной ягоды. Надо было обычную беленькую пить… ладно, главное — супница с белужьей ухой цела. Если б не малец, наделал бы делов… Надо будет этому китайчонку конфет купить…
Матюша поднял поднос и неуверенно заковылял далее. Поравнявшись с лестницей, замешкался. Куда сперва — к офицеру? Или наверх, к тем господам?.. Решил поначалу им отнести, а уж потом — к Лулу. К тому времени и слабость в ногах пройдет.
Постучался — не открывают. Матюша вспомнил, что дверь заперта (голова-то еще туго соображала), снял с пояса пристегнутый ключик и отомкнул замок. Тут опять пришлось поднос прежде на пол поставить.
Двое господ: один еще молодой, другой сильно старше, усатый — сидели возле третьего, который лежал на кушетке в курительной. Когда Матюша растворил дверь, двое живо повернулись, но, увидев официанта, несколько скисли. Матюше показалось, что молодой даже тихонько выругался.
В воздухе плавал какой-то незнакомый запах. Вроде как в больнице. Но это было не Матюшино дело.
В разговоры он пускаться не стал. Расставил с подноса в первой комнате на стол что требовалось и откланялся. Покосился на старика. Тому, видать, было нехорошо — лицом сильно осунулся. Но Матюше и самому было еще не по себе. Он снова одной рукой снял с пояса ключ (при этом двое господ быстро переглянулись, но ничего не сказали), вышел и дверь запер, как прежде. И все одной рукой, а другой поднос держал, с малой супницей и закусками для мадемуазель Лулу и ее противного офицера.
Спускаться вниз было уже веселей.
Ротмистр знал, как прояснить запертых наверху незнакомцев. У него имелись верные люди, еще с Порт-Артура. Теперь, в Харбине, они более не разрабатывали схемы фортификаций и не чертили планы будущих наступлений. Ныне они занимались совсем иным делом, менее хлопотным и куда более прибыльным. А именно: доставкой в город чистого опия. Они не были друзьями Агранцева, однако казались вполне надежными. И у них имелись связи.
На это он и рассчитывал.
Тут его размышления прервали самым неделикатным образом: раздался истошный кошачий вопль, а вслед за тем мелодичный смех.
— Отдай, деточка, — сказала Лулу, — не мучай котика.
Кот Зигмунд стрелой прошмыгнул из будуара и прижался к ногам ротмистра.
Вошла Лулу.
— Моя рыбонька совсем его загоняла, — сказала она. — Я отобрала у нее эту штучку. Давай, уберу обратно. Где саквояж?
— Вон там, — показал ротмистр. — Скажи прислуге, пускай отнесут его доктору.
Он прикидывал, как организовать встречу с друзьями в ближайшее время — но в этот момент Лулу затеяла обед. Время шло, ротмистр уже ругал себя, что поддался минутной слабости и согласился.
Через полчаса в дверь постучали. Вошел официант в неизменной малиновой рубахе, только лицо — белее мела.
Ротмистр глянул в его глаза, и первая мысль была: морфий.
Вторую он додумать не успел, потому что несравненная Лулу сняла крышку с малой супницы и, вдохнув аромат, проворковала:
— Ах, за что я люблю нашу мадам — умеет же поваров выбирать!
С этими словами она зачерпнула полный половник белужей ухи и разлила в две тарелки. Себе — и, не чинясь, своему кавалеру.
Это на какое-то время отвлекло ротмистра от тревожных мыслей. Рыбий дух, поднимавшийся от тарелок, был дивно хорош, и Агранцев непроизвольно проглотил слюну. Но тут же, окинув взглядом поднос, вдруг потемнел ликом и закричал, совсем не стесняясь присутствия дамы:
— Ты что мне принес, каналья?!
Матюша, слышавший как сквозь вату ругань их благородия, сообразил, что сделал опять что-то не так — видно день такой уж удался, — но ответить ничего не смог. Ватность в ногах вдруг обнаружилась с новою силой, и все, на что злосчастный официант был способен теперь, — с гримасой, которую с большою натяжкой можно было почесть за улыбку, вымолвить одно-единственное:
— С-свежайшая-с…
— Да будет вам, Владимир Петрович, — сказала Лулу, — этих ваших гадов не то что есть, глядеть на них нету возможности. Вы лучше вот этого отведайте… Ах, просто божественно!
Но Агранцев не слушал. Маринованная желтая гадюка в винном соусе — его фирменный заказ, и повар ни за что не мог перепутать. Если змеиного блюда нет на подносе — значит, его нет и на кухне.
— Ты что ж, карамора, еще колбасу б мне доставил! — Он шагнул к несчастному, сползшему вдоль косяка на пол Матюше, готовясь отвесить ему заслуженное, и в этот момент услышал позади давящийся кашель.
Мадемуазель Лулу стояла, наклонившись над супницей, с которой снимала пробу. Только сейчас ей было уже не до гастрономических изысков: приступ внезапного кашля согнул ее пополам, фарфоровой половник со звоном ударился о поднос, и приму заведения мадам Дорис вдруг вывернуло самым неделикатным образом.
— Назад! — страшно закричал ротмистр, обладавший непостижимой быстротой реакции. Но даже это не могло помочь делу: прекрасная Лулу, в которой вмиг не осталось ничего изящного, с губами, перемазанными желто-зеленой пеной, повалилась на пол, увлекая за собой поднос с обедом — из которого, на злое ее счастье, довелось отведать только ей одной.