— Казарма, — говорит мне Дегтярев.
Я вглядываюсь, щуря глаза. Окна дома слабо и мутно освещены. Ветер воет с прежней силой.
Я даю последние указания. Пулеметчик потянул затворную раму. Командую:
— Вперед! За мной!
— Вперед! — повторяет на фланге Дегтярев. Он взял с собой отделение Колосова.
С воем хлестнул в лицо ветер и улетел в степь… Я подбежал к караулке и здесь лицом к лицу столкнулся с часовым.
— Хальт!.. — хрипло произносит он.
Но уже поздно, — короткий взмах автомата, и его винтовка летит в снег. В тот же миг стискиваю ему рукой глотку. Разведчик Козин требует от фашиста пароль и подносит к его лицу дуло нагана.
— Дойчланд, — выдавливает часовой, когда я на секунду разжимаю пальцы.
Мы ведем его к двери и требуем, чтобы он отозвался, если потребуется стучать. Но дверь не заперта, и мы входим в караулку.
Вонь портянок и пота, смрадный запах самогона ударяют нам в нос. Тускло горят на столе две парафиновые плошки. Слева — длинные нары, направо — пирамиды с поблескивающими стволами винтовок. Фашисты спят вповалку. Прямо с порога кричу во всю силу легких:
— Хенде хох! Вир партизанен!
Трескучей очередью из автомата рассекаю помещение надвое, отделив нары от пирамиды. Трясясь от страха, фашисты выскакивают и поднимают руки. Козин по-немецки приказывает стоять смирно.
Я держу автомат наведенным на остолбеневшую толпу гитлеровцев. В открытые двери вползают сизые клубы холода. Воздух в казарме становится чистым и свежим.
Медленно поводя автоматом, говорю:
— Слушать мою команду! Не опуская рук, кругом! — Козин переводит по-немецки.
Солдаты повернулись затылками к выходу, я продолжаю командовать:
— Начальнику гарнизона выйти из строя!
Внезапный выстрел оглушает меня. Но мой ППД уже выпустил струю пуль и длинной строчкой прошелся по нарам — влево и вправо.
Словно бурьян под взмахом косы, валятся на пол и нары фашисты.
Мы отбежали от дверей в тамбур, Козин швырнул в помещение гранату. Взрывом снесло с петель двери, вышибло окна. Темнота и стоны наполнили караулку.
Поручив Колосову и еще трем партизанам вынести из хаты оружие, мы повели людей к складам и здесь выставили караул.
Четыре длинных пакгауза были занесены снегом. Я подбежал к одному из складов. На тяжелых массивных дверях висели пудовые замки.
Отделение Лесненко немедленно приступило к делу.
Гусаков уже подвез бочку с керосином, — мы облили бревенчатые стены склада и подожгли. Еще минута, и яркое пламя вырвалось из-под пластов снега. Кругом стало светло. Огонь длинными косматыми языками пополз вверх по гладким стенам, закрутился на ветру и — погас.
Над станцией и складами снова тишина и мрак. Горючего уже больше не было. Неясно и скупо проступал серый рассвет. Что делать?
Я тяжело опустился на снег. Партизаны окружили меня.
— Пора, товарищ командир, отходить, — нерешительно произнес кто-то. — Эсманская комендатура в четырех километрах.
Я молчал. Мне было больно и стыдно. Осрамиться в первом же серьезном деле, не оправдать доверие партии и товарищей!.. Но необходимо было довести начатое дело до успешного конца — первое дело, без этого немыслим авторитет командира в дальнейшем. Уйти сейчас, не добившись успеха, это значит подорвать уверенность в своих силах у молодых партизан. Вот они стоят — усталые, приунывшие, не знающие, чем кончится это необычайное и тяжелое дело.
— Уходить нельзя, товарищи! Стыдно перед партией, перед Родиной, — тихо сказал Дегтярев.
Гусаков встрепенулся:
— Хлопцы, не вешай носа! Треба кувалды добрые достать, або колуны, и посбивать замки. С середины запалимо!
Не дожидаясь ответа, он побежал к пакгаузам.
— Добре, Петро, — сказал Дегтярев, — а то еще можно обложить склады сеном да поджечь!
— А и правда, хлопцы! Что же мы сидим, будто какие завороженные! — воскликнул Забелин. — Берись за работу! Эй, кто за мной?
Мы предложили Забелину взять с собой Баранникова, а потом собрать грузчиков и подводы и везти все, что может служить горючим.
Через четверть часа станция Эсмань оживилась. Десятки саней подвозили к складам тюки сена, шпалы, старые телеграфные столбы. Партизаны и подводчики усердно работали, таская на себе снегозаградительные шиты и складывая их вдоль стен пакгаузов, У окованных железом дверей бухали кувалды, стучали топоры.
— Не пиддается, чертяка! — тяжело дыша и вытирая мокрый лоб, доложил мне Петро, когда я подошел к пакгаузу. — Дуже грубо зроблены!
— А что, если замок расстреляем? — пришло мне в голову.
Кругом засмеялись… Я все же выстрелил в скважину одного из замков. Он легко раскрылся.
— Хо-хо, хлопцы! — восторженно выкрикнул Петро. — Теперь мы с ключами.
Я открыл таким способом еще два замка, — они открывались независимо от того, куда попадали пули: в сердцевину или в боковую часть замочной коробки…
Этот любопытный способ отпирания замков любых размеров сослужил хорошую службу также в рейде, который мне пришлось совершить уже после Хинельских походов. Мчалась тогда по украинской степи партизанская конница, рушились мосты, падали под откос эшелоны, — большие и малые дела совершались в тылу у захватчиков, но «эсманский ключик» не забывался нами и всегда служил безотказно.
…Одиночные выстрелы и восхищенные возгласы партизан слышны были и у других пакгаузов.
Тяжелые, скрипучие двери одна за другой, как в сказке, раскрывались. При ярком свете соломенных факелов мы видели тысячи новеньких заклейменных и запломбированных мешков, наполненных зерном. Они тянулись вдоль стен пакгаузов аккуратными рядами, касаясь потолочного перекрытия. В ближайшем отсеке Гусаков обнаружил пеньку и конопляное семя.
— А ну, хлопцы! Тикайте? Тут маемо мы порох!
Все отошли в сторону. Петро бросил горящий пеньковый жгут в коноплю, а сам кинулся к выходу. Разлившееся пламя, подобно вырвавшемуся горючему газу, с шипением заполнило часть пакгауза. Фиолетово-красные языки запрыгали по всему складу, ослепляя и обдавая нас жаром. Фонтаны огня ударили в потолок. Пламя потекло по стенам, по штабелям в закрома, — многие из них были также заполнены коноплей. Потоки огня хлынули в открытые двери и отрезали нам выход. Опаленные и изумленные неизвестным для многих из нас горючим свойством конопляного семени, мы бросились вдоль пакгауза по узкому проходу, чтобы уйти от огня через какие-либо двери в другой половине склада. Но там выхода не было, и тогда мы начали стучать в закрытые двери, крича о помощи. А пламя уже приближалось к нам.
Нас выручил Гусаков. Он раскрыл двери, и мы в дымящихся кожухах выбежали из склада и тотчас очутились среди потоков воды, образовавшейся от таяния снежной стенки, достигавшей местами трехметровой высоты. Вода лилась мимо дверей складов, как по каналу.
Шлепая по воде валенками, я выбежал на безопасное место.
— Я же говорил — порох, товарищ капитан, — смущенно произнес Гусаков. — Чуть себя не загубили!
— Не удивляйся, Петро, — поджигателем складов я никогда не был.
Через несколько минут загорелись и остальные склады. Взорам изумленных партизан, жителей станции и продолжавших прибывать подводчиков открылось невиданное зрелище. Из десятков дверей рвались в стороны и вверх огненные языки.
Вьюга отступила в поле. На станции стало светло и жарко, как в летний день.
Позабыв усталость, мы ликовали. Главная часть нашей операции была выполнена. Теперь надо было как можно скорее возвращаться в Хинель. Нас задерживали возчики. Они стояли у горящих складов и оживленно обсуждали происходящее. До меня долетали отдельные фразы:
— Кто это склады подпалил?
— А ты не знаешь? То ж партизаны!
— Жаль хлеба!
— Теперь и хлебом воюют.
Сивоусый дед подошел ко мне и спросил:
— А кто вы таки?
Баранников солидно объяснил:
— Мы, папаша, сила народная…
— А звидки вы? Откуда сами будете?
— Да из народа же собрались, такие, как и все, только немца не боимся. Али не ясно?
— Хлопцы! Вы нам про фронт объясните. Чи правда, что немцев под Москвой побили? — перебивали деда подошедшие к нам возчики.
— Це правда, У них «дранг нах вестен» под Москвой получился, а мы тут еще им дрючком горячим под хвост насунем!
Дегтярев кратко рассказал обступившим его людям о разгроме немцев под Москвой.
— Самый раз теперь до вас податься, якбы узяли! — дернул себя за ус пожилой возчик.
— Валяй, дед, вместе с конякой примем! — серьезно проговорил Баранников.
Подошел Козин и сказал, что на станции ночевал глуховский бургомистр, но сам он смылся, а сумку на квартире оставил. В ней оказались какие-то официальные бумаги и документы, — мы решили рассмотреть их в более спокойной обстановке.
Тысячи искр и клубы черного дыма устремлялись в небо. С шумом и треском проваливались крыши пакгаузов. Мы скрылись так же внезапно, как и появились.
Остывшие и отдохнувшие кони наши бодро пробивались по еле приметной тропе. С рассветом утихла метель. По всем зимнякам и шляхам Глуховщины тянулись порожняком обозы. Будто с ярмарки, возвращались повеселевшие люди. Они несли радостную весть о разгроме под Москвой немецко-фашистских армий, о смелом партизанском набеге на Эсмань.
Но не все возчики уехали из Эсмани домой. Уже не пять, а семнадцать подвод составляла теперь наша походная колонна.
На круглом лице Дегтярева блуждала улыбка:
— Теперь, кажется, нет села в районе, — сказал он, — откуда бы не прибились до нас хлопцы… Растем, как снежный ком!
Проехав Орлов яр, мы взяли направление на Пустогород, который уже не было нужды обходить полем, как это было ночью.
Дегтярев меж тем знакомил меня с обстановкой в этом богатом селе, где пока что держалось несколько предателей.
— Главный из них — Матвей Процек, — говорил Дегтярев, — в прошлом евангелист, содержатель молитвенного дома. Теперь он сел на место Фисюна, таскает наган в кармане. Он и Петра Гусакова полицаем хотел сделать, — рассмеялся Дегтярев, — попросите, пусть расскажет!