Гена издал нечленораздельный звук, означавший понимание.
— Слушай, Ген, — сказал Даниль, неуютно поерзав на стуле. — Я тут у тебя кое-что спросить хотел. Ты в курсе насчет зверинца?
Гена изумился:
— Да тут даже уборщицы в курсе!
— Я не про то, — Даниль помолчал. — Чем он занимается?
— Зверинец? — подвигал бровями Гена.
— Лаунхоффер.
Гена замолк, перекинул хвост вороных волос на плечо и подергал; потом сунул руку в карман и достал подсолнуховое семечко.
— Общей теорией всего занимается. — Он пошутил, но прозвучало это так, будто могло быть правдой. — Данька, ты ж сам у него диссер по динамике сансары пишешь. Вот он ею и занимается. Генезисом сансары, в частности, и генезисом тонкого плана на планете Земля вообще.
Раскосые азиатские глаза Гены сузились, семечко, уютно легшее у него в ладони, дрогнуло, лопнула черная скорлупка, и на свет показался мягкий белесый росток. Даниль смотрел. Только что Гена говорил словами, а теперь говорил иначе, и перебивать его Сергиевский не собирался.
— Наука, йопт, молодая, — задумчиво проговорил Гена, осторожно качая росток в ладони. Крошечный стебель окреп и налился живой зеленью, потянулся вверх, выпустил два узких листа. — Заниматься ею, в отличие от всех нормальных наук, могут единицы — только контактеры высокого полета. Прикладная сфера актуальна, аж звенит. Теория в загоне, кому она нужна, когда тут карму чистят и реинкарнацию программируют.
Семечко было жареное, стебелек — ненастоящий, собранный из свободных атомов так же, как собираются после прогулок по тонкому плану тела.
— Еще даже специализация не наметилась, — посетовал Гена, внимательно разглядывая травинку, поднявшуюся в ладони. — Хирургия и терапия. Это ж курам на смех, а не специализация. Замечал, что по крайней мере у хирургов темы дипломов на докторские тянут? Никто, разумеется, уровень не осиливает, но хотя бы поверхностное исследование проводится. Этим и живем. Но некоторым мало. Вот за что я Лаунхоффера уважаю. Если б он был чуть менее Ящер — занимался бы анатомией тонкого тела и трансплантацией искусственных органов.
— Базисной кармы? — невольно вставил Даниль.
— Вроде того, — кивнул Гена, ничего не заподозрив. — А то некоторые личности так себе карму засрут, что аж в базис прописывается. Жизней эдак на пяток с такими радостями, что мама дорогая. Причем бабок у них почему-то дохрена обычно бывает. Пять раз в аборты уходить или даунами рождаться, понятно, никому не хочется. Платить готовы, а не за что, не умеем мы такого еще. А Лаунхоффер Аньке Эрдманн тему отдал. Она, конечно, девка талантливая, но по сравнению…
Мало-помалу столовая пустела: начиналась лекция. Следить за студентами было забавно, и с минуту оба, и Гена, и Даниль, глядели сквозь квадраты деревянной решетки, отгораживавшей три преподавательских стола. Курсы с первого по третий уходили ногами, старшие — через точки, отличники практической подготовки изощрялись кто во что горазд, оставляя вместо себя сияющие тени, медленные фейерверки, клубы разноцветного дыма. Буфетчицы, привычные и не к такому, посмеивались и оценивали вслух.
Гена превратил стебелек подсолнуха в воронье перо и по-индейски заложил себе за ухо.
— В классической науке, — сказал он, — человек, который в одиночку решил заняться проблемой возникновения жизни и разума — по определению фрик, если не псих клинический. Но, во-первых, среди контактеров настоящих ученых можно по пальцам рук пересчитать, и это во всем мире. А во-вторых, с такими мозгами, как у Эрика, проблему можно неиллюзорно решить. Если ее в принципе можно решить.
— И при чем тут зверинец?
Гена изумленно воззрился на Сергиевского.
— Даньк, ты чего, перетрудился? Эрик, конечно, теоретик, но если ты выстроил теорию о возникновении жизни, тебе захочется ее доказать. Повторить, так сказать, результат. Вот возьми хоть феномен реинкарнации. — Гена разорвал пакетик с сахаром, высыпал в кофе и стал вдумчиво размешивать. — Реинкарнируется только хомо сапиенс, выкинем прочих высших приматов для чистоты эксперимента… Когда-то всех очень волновал вопрос искусственного разума. Полагали, что разум будут создавать на базе электроники, и задача эта сверхсложная. Потом оказалось, что не туда глядели, а создать искусственный разум на тонком уровне… ну, я тебя сам учил, — и Гена расплылся в довольной ухмылке.
— Ты от темы не уходи, — сурово сказал Даниль и фыркнул: — Искусственную кошку с двумя сотнями ай-кью я за час сооружу. Тебе же зачет сдавал.
— И это будет искусственная кошка с антропоидным интеллектом, — Гена воздел перст к потолку. — А человека ты не сделаешь, хоть пупок порви.
— Человека, положим, я за пятнадцать минут сделаю, — сказал Даниль, — только ж ему еще девять месяцев дозревать придется…
Гена расхохотался и хохотал до слез.
— Душа-то ему все равно случайная придет, — сказал он, все еще постанывая от смеха. — И уйдет себе потом восвояси. А искусственные тонкие тела реинкарнации не переносят, как животные. Так что это пройденный этап.
— И что, Ищейка — человек? — скучно вопросил Даниль, заподозрив, что Гена в действительности не знает ответа и попросту болтает языком из любви к процессу. — Охотник — человек?
— Не, ну ты правда тупой, — радостно ответствовал Гена. — Это инструменты, балда!
— Ключ восемь на тринадцать, — понимающе покивал Сергиевский, отпив из стакана, — лом, монтировка, копия Великого Пса… На черта Ящеру боевая система, Ген?
— Балда, йопт, — сказал Гена. — Охотник — это охотник и есть, программа выслеживания и захвата. Боевую систему Эрика ты не видел, радуйся, что не видел, и молись кому-нибудь, чтобы не увидеть никогда.
На мгновение пальцы Даниля утратили твердость; он и сам не заметил бы, но в это время как раз ставил на стол полупустой стакан, и донышко, ударившись о столешницу, предательски громыхнуло. Вспомнилась многокомнатная, пропахшая сигаретным дымом лаборатория Ящера, стальные ящики генераторов, деревянные стеллажи, темные закоулки, где то и дело так интригующе что-то клубилось, выходя на контакт с плотным миром. «Боевая система, — подумал Даниль, против воли занервничав. — Значит, она все-таки есть?» Холодно стало от мысли, что раз в две недели он приходит в логово Ящера и часами, слепой и несведущий, сидит там, рядом с незримым оружием, перед мощью которого отступит даже Великий Пес.
— Ген, — сказал он несчастным голосом. — На черта оно надо, а? Кого гнобить этими системами? С кем воевать? В тонком мире?!
Тот молчал, глядя в тарелку. Сергиевский смотрел на перо за преподавательским ухом; Гена, словно почувствовав его взгляд, вынул перо и, сжав в кулаке, вернул к изначальному состоянию.
— Скушай, Даниль, семечко, — сказал известный на весь МГИТТ сквернослов и буян. — А то сходи лучше на третий этаж и вороне отдай.
— Ч-чего? — оторопело хлопнул глазами Даниль.
Гена негромко засмеялся, разглядывая в стакане кофейную гущу.
— Что-то с памятью моей стало: то, что было не со мной, помню. Смотрю на тебя, и кажется, будто Воронецкая с тобой побеседовать хотела. Эклер, проклятый эклер. Вроде она мне такого не говорила — а кажется… А тебе?
Аспирант закрыл глаза, прислушиваясь к иррациональным ощущениям, и улыбнулся:
— Мне, если честно, всегда ее видеть приятно. Как-то разницы нет — кажется, не кажется.
Гена хохотнул.
— Понятненько. Ну, считай за совет.
— Спасибо. — Даниль деловым жестом положил ладони на стол: он ясно почувствовал, что последовать совету Гены ему действительно хочется, причем немедленно. — Я, пожалуй, пойду.
— Бывай! — ухмыльнулся Гена. — Передай ей от меня пятьсот тыщ поцелуев.
— Неудачник, — глумливо ответил Даниль, — убей себя! — и ушел через точки. Выглядело это так, будто аспирант Сергиевский близко к сердцу принял второй совет профессора и отправился прямиком в зверинец города Бобруйска, отчего Гена остался морально удовлетворенным.
Потом улыбка стаяла с его лица; Гена отодвинул в сторону тарелки и положил семечко на стол. Развалившись на пластиковом стуле, он смотрел, как хрупкая черная скорлупа поднимается в воздух, загорается вначале алостью, затем белизной, выпускает протуберанцы, окутывается газовым облаком. Когда миниатюрная живая модель звездной системы сформировалась полностью, а в столовой не осталось равнодушных к спектаклю, Гена молодецки прицыкнул зубом, система исчезла, и на стол беззвучно упало семя подсолнуха.
— У меня есть вопрос, — сказал Лаунхоффер, сощурив холодные зеленоватые глаза; почему-то казалось, что Ящер надел очки, хотя никаких очков он отродясь не носил. — Один.
Замерший над кафедрой Сергиевский вздрогнул, и вздрогнула Ворона. Она резко откинулась назад, пытаясь поймать взгляд Эрика Юрьевича через спину ректора.
— Я вижу, вы проделали большую работу, — проговорил Ящер равнодушно.
«Ты ж меня не слушал, — почти злобно подумал Даниль. — Ты ж ее не читал!», — а может, он подумал это гораздо позже, потому что тогда, под стеклянным взором тираннозавра, стоял в холодном поту и вряд ли способен был связно мыслить, не то что злиться.
— Намеченная концепция представляется мне интересной, — сумрачно заявил Лаунхоффер. — Динамика сансары в России на протяжении двадцатого века выстроена достаточно убедительно, но…
И тут он заметил вытаращившуюся на него Ворону.
Лицо профессора переменилось, на миг Ящер каким-то мистическим образом перестал быть ящером, а потом вздохнул и устало сказал:
— Меня интересует, что вы можете сказать о феномене стфари.
Теперь-то Данилю было очень интересно, о чем Лаунхоффер в действительности собирался его спросить, но тогда, по счастью, заготовленной каверзы не случилась: вопрос подразумевал простой и банальный ответ.
— Спасибо, Эрик Юрьевич, — почти весело ответил Даниль; смотреть на Ящера у него не получалось, взгляд все время соскальзывал на улыбавшуюся Ворону. — Данный феномен не входил в число рассматриваемых, так как относится уже к двадцать первому век