Жень опустился на колени — знал, что легко не будет.
Он резко вдохнул и одновременно ударил — двумя пальцами, вскользь, чтобы зацепить уплотнение. Силы удара хватило бы на то, чтобы пробить человеку дыру в черепе.
В глазах потемнело. Свободной рукой Жень зажал рот, скорчился, до крови кусая пальцы. Ощущения были ничуть не божественные, он рылся пальцами в собственной плоти… больно, до ужаса больно… у яблока черена было четыре ребра, а за ними шла оплетенная чем-то рукоять. За это яблоко ритуальный нож, наверное, легко было брать, но у Женя от боли ослабели пальцы, он никак не мог уцепить клятую железяку, и оттого становилось еще больнее. Слезы покатились из глаз. Когда он все-таки взялся за рукоять и потянул нож наружу, показалось, что вместе с ним вывалятся все кишки. Кровь лилась ручьями. Жень не мог даже понять, сколько ее — в глазах у него все туманилось и двоилось.
Тяжелей всего было управиться с крестовиной; полотно лезвия пошло быстрей, но кожа, выпустив острие, так и не сомкнулась. Божонок хорошо знал, что человек с такой раной теряет сознание от болевого шока и быстро умирает, но лично Женю от этого было ничуть не легче.
Стены и потолок летели кругами в оборот головы. Жень заставил себя снова включить легкие — кровь, уже почти остановившаяся, от этого полилась снова. Потребовалось усилие, чтобы упасть не назад, на подогнутые ноги, а вперед. Некоторое время божонок лежал с закрытыми глазами, редко дыша, а потом разлепил веки и посмотрел на нож. Дотронулся — тот был холодным, острым и настоящим.
— Ксе… — прошептал Жень, погладив узкий клинок мокрыми алыми пальцами.
И потерял сознание.
Время близилось к полудню, и несмотря на осеннюю пору, солнышко, выглядывая из-за туч, все-таки пригревало. Ксе шагал, хлюпая по раскисшей грязи, зевал и беззвучно ругался. Встал он ни свет ни заря, чтобы успеть на утренний поезд, долго мотался в плацкартном вагоне, ровеснике, должно быть, его деда, а потом не в добрый час послушал совета местного шофера, который шамана подвозил. В деревню стфари шофер заворачивать не хотел и сказал, что от развилки Ксе дойдет минут за десять. Может, для местных путь этот действительно занимал десять минут, но Ксе с двумя баулами топал по глинистой жиже уже полчаса и чувствовал, что близится к окончательному просветлению.
Иллиради на велосипеде показалась ему предсмертной галлюцинацией, тем более, что по таким дорогам на велосипеде могло проехать только привидение.
— Привет! — сказало привидение. — Давай сумки на багажник.
— Да что ты, — смутился Ксе, — не надо. Донесу.
— Давай-давай, — принцесса бесцеремонно выхватила у него баул. — Мне ж не тяжело. А эту на руль. Я вообще-то в райцентр еду, но мне не горит. А Жень-то спит до сих пор.
«Вот гад!» — завистливо подумал Ксе.
— И дверь на задвижку закрыл, — болтала красавица-стфари, улыбаясь; шаман невольно любовался ею. — Надо же! А папа с Ансой все обсуждают про Даниля, и к кому обращаться. Папа про кармахирургов узнавал, но они ж совсем не тем занимаются.
— Это не в клинику обращаться надо, — умудренно заметил шаман, — это в институт.
— Ну вот ты папе и скажи, — кивнула Иллиради. — Я поеду побыстрей, ладно? На завалинку положу.
Ксе смотрел ей вслед.
Тяжести в сумках не было, только объем: шаман купил Женю одежды и зимнюю куртку взамен сандовой. Добравшись до дома и поздоровавшись с хлопотавшей во дворе Эннеради, он поднялся по резной лестнице на третий этаж и пошел к дверям комнаты, где их с божонком поселили. В коридоре было темно, холодно и как-то неуютно, но уставший как собака Ксе не придал ощущениям особого смысла.
Дверь была заперта изнутри. Шаман постучал, потом постучал еще, потом окликнул придурка-Женя, и, наконец, удивился. Любой мальчишка мог спать непробудным сном, но Жень, бог войны, не позволял застать себя врасплох и беспомощным.
— Что такое? — раздался над ухом бас Менгра-Ргета.
— Здравствуйте, Менгра, — утомленно сказал шаман. — Да вот… дверь запер и не открывает. Иллиради сказала — спит до сих пор…
— Спит? — со странным выражением повторил Ансэндар.
Он мягко отодвинул Менгру, который уже примеривался к двери могучим плечом, и провел ладонью по некрашеным доскам; едва слышно щелкнула задвижка с той стороны, и дверь распахнулась.
Ксе чудом устоял на ногах.
— О нет… — тихо сказал громовержец.
Менгра что-то нечленораздельно буркнул.
На серо-белом ковре сохло страшное бурое пятно. В центре его, лицом вниз, лежал полуголый мальчишка; рассыпавшиеся золотистые волосы скрывали его лицо, и в первый миг Ксе подумал самое худшее — казалось, что Жень не дышит… шаман не знал, нужно ли вообще божонку дышать, знал, что жизни его угрожает совсем не то, что жизням людей, но вид истекающего кровью тела бил не по разуму — по инстинктам.
Оттолкнув Менгру, Ксе кинулся к Женю и осторожно перевернул его на спину. «Нет ран, — понял он и волосы встали дыбом. — Нет же ран! Что он с собой…»
— Жень! — почти заорал шаман. — Жень!
— Успокойтесь, Ксе, — с полуулыбкой проговорил Ансэндар. — Он…
Уголок бледных, без кровинки, губ подростка дрогнул, светлые ресницы приподнялись.
— Жень, ты идиот! — шаман вспотел от облегчения. — Безмозглый! Что ты сделал?!
— Кажется, я знаю, — заключил Анса. Подойдя ближе, он наклонился и разжал коричневые от засохшей крови пальцы божонка.
Менгра, усмехаясь, скрестил на груди руки и привалился к косяку двери. Открыв рот, расширенными глазами Ксе смотрел на узкий обоюдоострый кинжал с украшенной рукоятью; его темный металл казался маслянистым.
— Что это?
— Вы же знаете.
— Жень! — Ксе тряхнул завозившегося божонка за плечи.
Ритуальный нож совершенно не походил на тот, что божонок отобрал у адепта; он не напоминал финку, в его очертаниях не чудилось ничего хищного — нож был похож на жезл… Жень шумно выдохнул, уткнулся лбом в сгиб локтя Ксе. Шаман вздрогнул.
— Извини, — невнятно сказал божонок, и Ксе, беспомощно нахмурившись, провел ладонью по его волосам. — Я… ну…
Ансэндар безмолвно опустил нож на измаранный кровью ковер, тихо ступая, вышел из комнаты, и Менгра, последовав за ним, прикрыл дверь.
Ксе долго сидел молча, обнимая глупого божонка, который, похоже, вознамерился еще немного подремать у него на руках. Тускло отсвечивая лиловатой сталью, рядом покоился ритуальный клинок жреца — темный на темном. Знак инициации и орудие жертвоприношения…
— Ну и кого мне им прирезать надо? — грустно спросил Ксе — больше в пространство, чем у Женя.
— Сам дурак, — не меняя позы, хрипловато отозвался тот. — Это конденсатор.
— Чего конденсатор?
— Жертвенной энергии, — Жень открыл глаза, но подняться так и не поднялся. — Вот… кто-нибудь про мое дело думает — это мыслежертва. Нож ее притягивает… как антенна. И мне передает. А если без ножей, так только храмы… алтари-кумиры… и то если жрецы…
— И теперь эта… антенна тебе жертвы пересылает?
— Ни хрена… она мне… не пересылает. Она пустая.
Ксе умолк. Жень длинно вздохнул и облизал губы. Шаман смотрел в тонкий мир и видел, что от вихря осталась лишь бледная тень, он больше не в силах ни отрезать его от Матери, ни укрыть, ни повлечь за собой. Тело божонка тяжело лежало на руках Ксе; кажется, Женю не хватало сил даже подняться. «Что ж ты наделал, псих малолетний…», — печально подумал шаман; перед глазами встала спина Деда Арьи и закрывшаяся за ним дверь. «Я больше не ученик. Что же мне делать, Дед? Что мне делать?!» Не ответит. Никто не ответит. Ты остался один на один с миром, шаман Ксе. «Я не могу, — подумал он. — Я же все потеряю. Всех. Арью, парней, работу, богиню. А что приобрету? Придурок ты, Жень…»
Придурок на руках у Ксе шевельнулся, попытался опереться ладонью о пол и встать — не смог… Ксе плотно, до боли, зажмурился, пытаясь успокоиться; чтобы не ошибиться, воспользовавшись контактерской интуицией, ему нужно было стать бесстрастным, прояснить мысли. Великий Пес сильно опалил его тогда, на дороге, энергопроводящие структуры работали много хуже, чем прежде, они были словно кровеносная система, нарушенная рубцами. Ксе управлялся с собственной энергией куда менее ловко, чем обычно, хотя чувствовал, что восстанавливается мало-помалу и особо не беспокоился. Но все же сейчас положиться на интуицию он не мог.
И на замену ей пришел разум.
«Что мне делать?» — спросил себя Ксе. Ответ был прост — выбирать, но между чем и чем? Он подумал и понял, что стоящий перед ним выбор не между потерей и обретением, даже не между двумя обретениями — это выбор между бездействием и поступком. Он может и дальше исполнять просьбы, отстраняться от происходящего; рано или поздно восстановится статус кво, судьбы их с Женем разойдутся, Ксе проживет спокойную, полную достоинства жизнь шамана и уйдет на перерождение. Другой путь вел в неведомое: он означал постоянную необходимость решать, оценивать, принимать ответственность… делать свою жизнь самому.
Означал свободу.
…кажется, будто стоишь, замерев, — над обрывом и под обрывом; нет неба, солнца, земли — только ты и обрыв. Нельзя даже увидеть, что там, внизу, острые скалы ли, трава или вода, высоко ли лететь… но стоит двинуться с места, и сорвешься в неведомое. Так, должно быть, выглядела смерть до того, как наука обнаружила тонкий план.
Так выглядит будущее.
Ксе перегнулся через Женя, не выпуская его, и взял нож. Теперь тот показался ему необыкновенно красивым, рукоять уютно легла в ладони, им хотелось поиграть, и мысль, что нож можно будет все время носить при себе, обрадовала и показалась приятной.
— Жень, — тихонько спросил Ксе, — что мне делать?
И улыбнулся.
Боли не было. Только щекочущее покалывание, будто в поликлинике на электростимуляции, и Ксе нервно дергал бровью, разглядывая металлический орнамент на крестовине ножа.
— Ну ничего же страшного, — полуиспуганно повторил Жень, пялясь на каплю крови под острием. — Это не больно, вообще не больно. Только сразу надо… ты давай — раз, и все.