елали. Но это не все. Есть нечто, что глубже всех этих рассуждений. Вы спасли меня, я вам благодарна, но постоянно боюсь вас. В вашей силе есть что-то жестокое, что-то скрытое, сластолюбивое, свирепое, какая-то тайная дикость.
Он криво усмехнулся.
— Это, должно быть, местный колорит, приобретенный мной от здешней обстановки. Я постараюсь измениться, если вы этого захотите. Я отдам себя в руки цивилизации, и пусть меня остригут, обкорнают и заставят забыть месть, честолюбие и все прочее, если я вам в таком виде буду больше нравиться. Я даже обещаю не производить никаких насилий над особой человека, который хотел отнять у нас наш участок, если я его поймаю. Это ли не доказательство, что у Самсона острижены волосы?
— Я думаю, в таком виде вы могли бы мне понравиться, — сказала она. — Но вы не можете быть таким. Вы дикарь.
На Севере нет ни рынков, ни клубов, служащих местом свидания деловых людей, ничего, кроме питейных домов, превосходящих в некотором отношении клубы. В них люди собираются для пьянства, картежной игры и коммерческих дел.
Поздно вечером Гленистэр завернул в «Северную» и лениво прошел между рядами карточных столов; по дороге он остановился у стола для игры в кости и попытал счастье, а потом проиграл пригоршню фишек в рулетку.
За «фаро» ему немного повезло, и он немедленно заказал угощение для окружающих; то была формальность, необходимая для вступления в дружеские отношения с прочими игроками.
Стоя у стола со стаканом в руке, он случайно обратил внимание на человека, который с увлечением разговаривал неподалеку от него. Его трудно было не заметить, так как он был гораздо выше всех окружающих и, несмотря на это, держался как-то особенно изящно.
В кучке людей, внимательно слушавших его, Гленистэр узнал Мексико-Мэллинза, бывшего картежника, беседовавшего с Дэкстри в Упаласке.
Гленистэр стал всматриваться в эту группу; в это время какой-то пьяница неверными шагами ступил через порог, увидав высокого незнакомца, заморгал глазами и, подойдя, громко воскликнул:
— Да ведь это Алек Мак Намара. Как поживаешь, старый разбойник?
Мак Намара кивнул головой и спокойно отвернулся.
— Не вороти носа. Мне надо поговорить с тобой.
Но Мак Намара продолжал спокойно разговаривать, пока пьяница не хлопнул его по плечу; тогда он повернулся, чтоб приостановить словоизвержение, грозившее обрушиться на него.
— Отстаньте от меня. Я занят.
— Ты не хочешь разговаривать со мною? Ну, тогда я поговорю с тобой. Пожалуй, ты стал бы слушать меня, если бы я рассказал здешним ребятам все, что я знаю о тебе. А ну-ка, повернись ко мне.
В голосе его звучала угроза; он привлек к себе общее внимание. Заметив это, Мак Намара повернулся к нему и заговорил. Слова его звучали ясно, отчетливо и холодно.
— Оставьте меня в покое, вы, пьяница. Вы надоели мне. Убирайтесь, пока целы.
Он вновь отвернулся, но пьяница ухватился за него и дернул к себе, не переставая ругаться.
Терпение противника, по-видимому, придало ему храбрости.
— Извините меня на минуту, господа.
Мак Намара положил большую, белую, холеную руку на фланелевый рукав золотоискателя и осторожно вывел его из комнаты на тротуар.
Толпа улыбалась.
Перейдя порог, он молча сжал кулак, занес его и нанес пьянице страшный удар прямо в челюсть. Жертва его упала без единого звука, гулко ударившись затылком о доски.
Даже не взглянув на него. Мак Намара вернулся в питейный дом и продолжал прерванный разговор. Голос его был ровен и уравновешен по-прежнему, так же, как и движения. В нем не было заметно ни гнева, ни возбуждения, ни хвастовства. Он закурил папироску, вытащил записную книжку и занес в нее несколько сведений, сообщенных ему Мексико-Мэллинзом.
Тело избитого продолжало лежать поперек порога без всяких признаков жизни. Шум рулетки возобновился, и крупье вновь принялся за свои монотонные возгласы.
Все смотрели на равнодушного человека, стоявшего у стойки; о существе, лежавшем без сознания на пороге, никто не думал, ибо кодекс поведения этих людей запрещал даже самому гуманному из них соваться в чужие драки.
Покончив с записной книжкой. Мак Намара важно пожал окружающим руки, вышел в дверь, шагнув через распростертое тело пьяницы, и исчез, даже не взглянув на него. Дюжина рук протянулась к пьянице; его положили на рулеточный стол, и содержатель бара вылил на него несколько кувшинов воды.
— Ничего серьезного, — сказал кто-то из толпы и прибавил восхищенным тоном:
— Вот это я понимаю! Мужчина!
Глава VI. … И ЗАХВАТЫВАЕТСЯ РУДНИК
— Кто староста твоей смены? — спросил Гленистэр своего компаньона несколько дней спустя, указывая на человека, приводившего в порядок одну из шлюз в шахте.
— Это старик «Оладья» Симмз, мой старый приятель по Даусону.
Гленистэр громко расхохотался, ибо объект их разговора отличался непомерным ростом, удивительно нескладной фигурой и был одет в неописуемо грязный костюм. Он был без куртки, и его широкие, испачканные штаны еле держались на подтяжках устрашающей ветхости. Обут он был в громадные болотные сапоги не по ноге; платье болталось на нем так, что казалось, будто от малейшего неосторожного движения оно спадет с него, и он возникнет из его пены как некая Афродита. Лицо его было покрыто жесткой седой щетиной, имевшей такой вид, точно ее подстригли тупыми ножницами, а над этой зарослью величественно подымалась сияющая куполообразная голова.
— Он всегда был лысый?
— Нет. Он вовсе не лысый; он бреет голову. Раньше он носил длинную гриву, служившую пристанищем всевозможных лесных и прочих насекомых. Это так нравилось ему, что он с каким-то нелепым суеверием избегал парикмахеров и отбивался от них с револьвером в руках. Но вот однажды Хэнк (это его настоящее имя) взялся печь оладьи; при этом так энергично потряс сковородку, что тесто угодило ему прямо в его первобытный лес. Хэнк обрушил на ущелье, где это происходило, такой водопад брани, что его потом пришлось дезинфицировать. С тех пор он известен под именем «Оладья» Симмз; теперь он бреет голову начисто, как бильярдный шар. В остальном он прекрасный рудокоп и притом прямой и честный парень.
На «Мидасе» началась промывка золота. Длинные парусиновые рукава вились от запруды вдоль по дну ручьями, похожие на исполинских змей, и шорох гравия в шлюзном желобке мелодично сливался с шумом текущей воды, звоном инструментов и пеньем стали, впивающейся в скалу. В больших белых палатках за скалами спали пятьдесят человек ночной смены; на этой работе отдыха не полагалось: работали день и ночь, не признавая ни праздничных дней, ни передышки. Ведь в их распоряжении было только сто дней — на больший срок Север не допускает хищников врезаться в его недра.
Геринск лежал у подножия прелестных, заросших мохом и ветлами пригорков; склоны ущелья были усеяны палатками и хижинками, и везде, от водоема до горных вершин, кропотливо и терпеливо люди копали и взрывали почву, и следы их с каждым днем становились заметнее на замкнутом лице пустыни.
Гленистэр и Дэкстри смотрели на эту сцену с глубоким волнением; борьба с неуступчивой почвой за богатейшие ее сокровища, наконец, увенчивалась успехом.
— Тут мы не обкрадываем вдов и сирот, — внезапно проговорил Дэкстри, как бы выражая мысли товарища.
Они взглянули друг на друга и улыбнулись с тем взаимным пониманием, которое сильнее всяких слов.
Старик спустился в выемку, наполнил шайку землею прямо из-под ног рабочих и стал промывать ее в луже; окружавшие наблюдали за ловкими движениями, которыми он вертел шайку. Затем компаньоны высыпали осевший желтый осадок горкой, рассчитали его возможный вес и вновь радостно рассмеялись.
— Давно же я жду этого дня, — сказал старик. — Я перетерпел все ужасы пионерства от Мексики до Полярного Круга, но я не жалею об этом, так как теперь мы нашли настоящую жилу.
Пока они говорили, два рудокопа бились над большим камнем, только что вырытым ими из земли; вычистив и вымыв его, они, спотыкаясь, понесли его обратно к очищенному материку. Один из них поскользнулся, и камень рухнул на скрепку, связывающую шлюзы. Чаны, поднятые выше человеческого роста над материком, поддерживаются сваями и наполнены проточной водой. Если бы один из шлюзов упал, то бурный поток вод унес бы осевшее золото, накопившееся в чанах, и затопил материк, вызвав тем самым катастрофу.
Компаньоны увидели, что ряд чанов закачался и нагнулся, но было уже поздно. Они не успели добежать до места катастрофы, когда «Оладья» Симмз с громким криком ринулся вниз по выемке и схватил шлюзный желоб. Высокий рост пришелся ему как нельзя кстати: вода била ключом из разъехавшихся желобов, он наклонился и головой приподнял их, придерживая их почти на прежнем уровне. Он дико размахивал руками, взывая о помощи; вода заливала его грязным ледяным потоком; она хлынула ему за сорочку и вздула широкие штаны; казалось, они вот-вот лопнут по швам. Дырявые сапоги его походили на два яростно бьющих фонтана, при этом он изрыгал неустанный поток сквернословия.
Однако его скоро вызволили, и он вылез торжествующий, хоть и весь посиневший и съежившийся; с его щетины струилась вода, сапоги хлюпали, а поток ругательств все еще рвался из его уст.
— Ну и парень, — шепнул Дэкстри. — Я считаю, что возможность слушать его есть особая привилегия. У него редкий дар.
— Пойдите, переоденьтесь в сухое платье, — предложили они ему, и «Оладья» направился к палаткам, приседая на каждом шагу, точно он ступал по битому стеклу.
— Ух, — рычал он. — Проклятые сапоги полны гравия.
Он сел и принялся стаскивать сапог, который наконец поддался; затем, вместо того, чтобы вытряхнуть содержимое его куда попало, он высыпал его в пустую шайку Дэкстри и затем осторожно промыл ее. Туда же вытряхнул он и второй сапог. В сапогах оказалось удивительное количество осадка, так как струя, бившая из трещины, принесла с собою все сгустки песка и гравия, сосредоточившиеся в этом месте желобов. Большая часть воды, брызнувшей из них, попала «Оладье» за его широкий кушак, спустилась по линии наименьшего сопротивления в сапоги и вылилась из голенищ.