— Ну чо? Карбюратор на радиатор заскочил? Загорать будем? Шо-фера-а-а...
Владимир еще раз плюнул, метнул в мужчину затяжелевший, быстрый взгляд. Коля сказал примирительно:
— Сейчас разогреем, мотор и заведется. Это быстро.
— Ну вот чо, парень, — сказал мужчина Коле. — Этот тут без тебя управится, а мы давай поехали дальше. Я тут ночевать не обязан. Деньги у меня уплачены, и к ночи, как хотите, обязаны меня увезти в Бийск. Давай-ка подсоби борова к тебе в кузов перекинуть.
Коля потупился.
— Да ничего. Мы сейчас. Володя, где у тебя шланг?
— Под сиденьем, — мрачно буркнул Владимир.
Коля достал шланг, сунул его в бензобак, взял другой конец в рот. Бензин струйкой побежал из шланга. Коля намочил в нем ветошь и поджег ее. Живое пламя поместили прямо в мотор. Оно испуганно зашарахалось в тесном сплетении металлических трубок. Руки зарделись, облизанные пламенем. Пламя металось долго. Потом оно сникло, потускнело, и Владимир опять крутнул ручку.
— Подает, Володя? — с надеждой спросил Коля, насторожив ухо.
— Ни черта... — Владимир опять плюнул.
Тогда за ручку взялся Коля, а Владимир, не умея скрыть надежды, спросил:
— Ну как там? Не подает?
— Подает как будто немножко.
Мужчина, топтавшийся подле, бивший в ладони и ворчавший что-то себе под нос, сказал Коле доверительно, без прежнего гонора:
— Поехали, парень. Ишшо на пол-литра дам. Несмотря, что до самого Бийска у меня уплачено.
Коля ничего не ответил.
Снова жгли бензин. Снова вертели ручку. Мороз стал нестерпимым. Мужчина потянул Колю за рукав и зашептал ему в лицо умоляюще, плаксиво:
— Чо ты с ним связался? Поехали, парень. Поехали. Сильно морозно. Поясницу всю, ну вот как есть, не чувствую...
— Сейчас, сейчас...
Страшным усилием Владимир в последний раз провернул рукоятку и с лязгом выдернул ее из гнезда.
— ...А, язви те... Заводи, Колька, поехали... — скинул в снег пылающую ветошь. Все трое молча посмотрели, как кусочек веселого, живого света затрепыхался на снегу и погас. Свет был невелик, но без него сразу стало еще темнее и холоднее.
— Володя, а как же... — спросил Коля. — Ведь машины ходят...
— А чего сделается? — живо вступил в разговор мужчина. — Хлеб никто не тронет. У колхозника нонче хлеба хватает, шоферу он абсолютно безо всякого применения. Все цело будет.
Коля постоял немножко молча, прижав ладони к щекам.
— Володя, а если цилиндры прожечь? Может, в них вода. Когда разогревали, снегу натаяло. Попробуем.
— Да что там пробовать...
— Володя, я сейчас. Бензинчику достану.
И Коля опять хлебнул розового бензина. И опять его обожженные морозом руки не почувствовали летучих прикосновений пламени.
Мужчина уже не бегал и ничего не говорил. Он забрался в кабину Колиного «зиса» и сидел там присмиревший, забравшись в тулуп, как улитка в раковину. Когда в прожженных цилиндрах гулко затолклись поршни, мужчина не пошевелился.
— Ты езжай вперед, — сказал Коле Владимир. — Езжай, Коля. Я за тобой! — и улыбнулся во весь свой богатый зубами рот. — Соли вот возьми. На, держи всю.
Коля залез к себе в кабину, мужчина выдвинул из тулупа глаза и сказал ему просительно:
— Я уж с тобой. С тем-то, слышь, как бы ишшо чего не стряслось. А боров уж пусть с ним едет. Только ты далеко-то от него не уезжай. Чтобы видеть, если что.
— Теперь ничего не стрясется, — весело сказал Коля и стал натирать грязным мешочком с солью ветровое стекло. Он натирал его яростно и долго и все косил на мужчину свой веселый глаз. Потом вдруг повернулся к нему и выдохнул:
— Сам ты боров паршивый!
И нажал на стартер...
Меньший брат
Утром учетчик прошел по заиндевелой, кое-где подпаленной стерне. Рядом с ним широко прошагала его мерка-рогулька. Видно было, как мерка ткнулась в копну лежалой соломы и остановилась. Учетчик повернул и пошел обратно к трактору.
— Вон до той копны тебе норма, — сказал он трактористу. — А вправо-влево бегай, пока поле не кончится.
Тракторист Саша Ильченко посмотрел на поле. Посмотрела и прицепщица Катя. Они увидели, что поле круглое, будто очерчено циркулем вокруг трактора, что никакого конца там нет.
— Ну ладно, — сказал Саша, — побегаем. — И полез в кабину. Катя села на сиденьице, устроенное на плуге, сплошь дырявое, похожее на дуршлаг, и трактор тронулся. Учетчик остался стоять со своей мерой, словно отдавал честь идущему по степи трактору.
Саша сидел в кабине и улыбался. Есть на Кубани такие парни: глаза голубые, глядят на мир с доверием, волосы не то серые, не то желтые, а скулы широкие, угловатые. Крепкая, веселая и незлобивая порода людей. Из такой породы был Саша.
А Катя, воронежская девчонка, глядела по сторонам, дивилась на больших степных коршунов. Маленький ее носик морщился от пыли, веснушки на нем шевелились, жались одна к одной.
А земля была сибирская, Алейская степь. Весна была удивительная, одна из прошумевших над страной целинных весен.
Только пахать пришлось не целину, а обычное поле, сплошь покрытое белесой щетинкой стерни: первой молодежной бригаде нового совхоза достались старопахотные земли, которые не под силу было обработать окрестным колхозам.
Пахать эту землю оказалось не просто. На первой же загонке сломался лемех у плуга. Где-то он наскочил на мерзлый ком земли, что затаился в стерне от майского солнца. Пришлось идти на стан искать новый лемех. На это ушло несколько часов. А ближе к вечеру под плуг опять попала мерзлая земля... И опять сломался лемех...
Копна соломы, казавшаяся днем светлой, совсем потемнела. Черными стали румяные Сашины щеки, только морщинки на лбу остались белыми, словно наведенные мелом.
Потемнев, копна стала едва заметной. Словно отодвинулась дальше. Начиналась ночь. Саша остановил трактор как раз против копны, приглушил мотор, крикнул Кате:
— Ну как?
— Холодно, Саша, может, домой поедем? Хай так будет. Трошки только и не допахалы. — Катя говорила мягко, мешая русские слова с украинскими.
Саша сказал просительно и как-то виновато:
— Давай уж... Немного тут до копны осталось. Озябла очень, так иди в кабину погрейся.
И опять полз трактор, и щурились густые звезды на небе, и девушка Катя, которая утром была беленькая, как гриб сыроежка, выросший на сухом месте в бору, стала теперь похожа на малую темную кочку, едва возвышающуюся над плугом.
Когда светящиеся часики на руке Саши показали половину третьего, правая гусеница трактора вдруг прошла по чему-то хрусткому. Саша сначала и не заметил этого. Он уже шестнадцать часов нажимал на педали, переставлял рычаги, смотрел прямо перед собой на покорно бегущую под трактор белесую землю. Все эти действия совершали его ноги, руки, его глаза. А в мозгу теперь непрерывно отдавались ничего не значащие слова: «Ну вот. Ну еще. Ну еще. Ну вот». Он твердил и твердил про себя эту фразу, и она ему помогала.
Трактор переехал копну и пошел дальше, и долго еще шел, неся перед собой большое, с неясными краями облако света. Наконец он стал. Саша что-то вспомнил. Что-то важное для него осталось позади, в борозде. Он спрыгнул на землю и добежал до перепаханной копны и постоял над ней, поулыбался. Так стоят охотники над добытым зверем.
Потом они с Катей ехали в кабине, и трактор ЦТ-54, как конь, зачуявший близкое жилье, бежал норовисто и резво, весело всхрапывая мотором.
Приехав на стан и поставив трактор в линейку с другими машинами, Саша сразу же пошел к себе в вагончик. Там, в красном деревянном чемодане должны еще сохраниться кусочки сала, буханка хлеба и, кажется, есть одна луковица. Скорей бы добраться до всего этого...
На столике в Сашином купе стояла алюминиевая кастрюлька. На кастрюльке — миска, прикрытая крышкой. Тут же — ложка, хлеб и кружка. Саша заглянул в кастрюльку и сразу понял, что там борщ, что этот борщ горячий, а как он очутился здесь, на его столике, этого Саша не понял. Просто он съел борщ, потом вкусную картофельную запеканку с луком, выпил большую кружку компота и посмотрел на часы. Белая стрелка показывала четвертый час. Саша лег на свою нижнюю полку и улыбался до тех пор, пока не заснул.
В бригадной столовой, бывшей когда-то давно колхозным овином, темно. Только коптилка прядает своим пугливым огоньком, да волглые прутики, чаща, как их называют в здешних местах, калятся докрасна в большой плите. У плиты сидит на скамеечке девушка с черными глазами, с гладко причесанными волосами, выглядывающими из-под белой косынки, в белом фартучке. Верхний узкий мысочек фартука пришпилен булавкой к груди. Такую девушку где бы ни встретил — обязательно обрадуешься.
Уложив на стол левый локоть, картинно и лениво привалившись к столу, сидит парень и смотрит на коптилку. Огонек будто пугается его глаз, серых, мрачных, его длинных бровей, что ползут от переносья к вискам, его тонких усов, ниткой протянутых над презрительным ртом.
— Что я здесь? — говорит парень, кривя рот. — На прицепе кататься буду, пыль жевать, по червонцу в день заколачивать? Я пять лет в Москве шофером работал, генерала возил. Давай мне сейчас машину — останусь, побуду год. А так — нема дурных. Дожидаться мне тут нечего, погуляю немного и скажу вам всем: до побаченья. Разве что ты к себе на кухню помощником возьмешь: ночевать вместе, работать врозь. А, Сонечка? — Изменилось лицо у парня. Ушла с него хмурость, стало оно озорным и веселым.
Бригадная повариха Соня не то слушает парня, не то нет.
— Ой, — сказала она парню, — что это Саша так поздно в поле? Вот уже пятый раз ему борщ разогреваю. Хлопцы в десять часов снедали, а сейчас уже сколь... — У Сони тот же воронежский выговор, что и у прицепщицы Кати, та же смесь русских и украинских слов.
— Они там с Катюшей устроились... — Гриша подмигнул.
— Ой, а што им там делать на степу? — Глаза у Сони большие, спокойные.
— Показать? — Гриша вскакивает с готовностью из-за стола. Весь он какой-то ладно пригнанный, матово сияют хромовые сапожки, внушительно блестит на суконной гимнастерке гвардейский значок. — Давай покажу, Сонечка, ну давай... — он потянулся поцеловать ее.