— Сейчас, только тулуп скину. — Инструктор подмигнул Саньке. — Распрягай пока кобылу. Это тебе первое комсомольское поручение.
Маша Тинина покормила инструктора супом с рожками. Суп был хоть жидок, да горяч... Инструктор поел, скурил три коротенькие сигаретки и пошел на делянку.
Увидав нового человека, лесорубы потянулись к нему, не выпуская из рук пил и топоров. Редко здесь появлялись новые люди. Уселись на недавно сваленной и раскряженной сосновой стволине, задымили, и заговорили все разом.
— Вечером проведем собрание, — сказал инструктор. — Коротенько. Можно бы и сейчас, да мороз...
— Мы привыкли, — сказал Ленька Зырянов.
— Быстрее чеши языком-то, — сказал еще кто-то. — Чтоб не отмерз.
— К весне дело...
Все почему-то посмотрели на небо и почувствовали, что оттуда, сверху, уже идет совсем еще слабенькое, но уже весеннее тепло. Дело к весне... На всех лицах появилось одинаковое доверчивое и улыбчивое выражение.
— Дайте-ка я вам покажу, как надо лес валить, — сказал инструктор. Сам он был родом из Чеканихи, любил побалагурить, похвастать своей хваткой в деле. — Дайте пилу. Ну, с кем?
— Пойдем, подергаем, — сказал сидевший на чурбаке здоровенный парень в ватнике.
Инструктор взял лопату, храбро шагнул в целый снег и стал разгребать его вокруг большой сосны, широко размахивая руками.
— Ишь, дорвался до работки, стоялый... — сказали лесорубы.
Инструктор опустился прямо в снег на колени. Его напарник подстелил себе под колено большую лоскутную рукавицу. Они взялись за пилу-двуручку. Пила со скрежетом пошла в крепкое у комля дерево.
— Дай-кось, кто шибче, — крикнул вдруг Ленька Зырянов и поскакал по глубокому снегу к ближней сосне. — Митьк, давай берись...
Митя взялся за пилу. Запрыгали, заторопились острые зубья... Через минуту пильщиков прошиб пар.
— Не хуже, чем в бане, — сказал Петр Дегтярев.
— Может, веничков принести?
— Гни, ломи, ребята!
— Хо, хо, хо.
Инструктор со своим напарником перепилили сосну до половины, зашли с другой стороны и начали новый рез, чуть повыше первого. Ленька с Митей поотстали. Зырянов старался изо всех сил. Он все нажимал на ручку, и пила с его стороны шла глубже, рез получался неровный. Митя совсем устал. Инструктор уже взялся за топор, а Леньке с Митей еще было далеко до половины.
Лесорубы вплотную сгрудились вокруг пильщиков. Они вошли в азарт, каждый предлагал свои услуги, каждый норовил отнять пилу у Мити и у Зырянова и взяться за дело самому. Нельзя было поддаться в работе приезжему человеку.
Петр Дегтярев вдруг шагнул в снег, волоча свою деревянную ногу, подобрался к Ленькиной сосне.
— А ну-ка, — сказал, — отступитесь. Он высоко поднял топор и зачем-то постоял неподвижно, посмотрел на него, скосил глаз на инструктора. Тот безостановочно молотил по стволине. Щепки так и порскали из-под его топора.
Заросшее редкой бородой, угластое дегтяревское лицо было серьезно. Он сощурился и жвякнул топором по дереву. Огромный, медово-желтый кусок древесины отскочил метра на два в сторону. Петр рубанул еще и еще раз, и ни одна щепка не упала в снег. От дерева отскакивали только большие, увесистые клинья.
Все притихли, глядя на такую работу. Все хорошо знали, чего она стоит, эта неторопливая точность и кажущаяся легкость дегтяревских ударов.
— Жену бы так учил, — молвил кто-то.
Податливые на любое ядреное слово, чеканихинцы на этот раз смолчали, не развеселились. Слишком велико было обаяние настоящей работы, вот этих косых взлетов и падений топора.
Петр отложил топор и уперся плечом в шершавый сосновый бок. Дерево не поддавалось. Только макушка дрогнула и замоталась беспомощно. И вдруг пошла, пошла книзу. Вся подрубленная стволина стала тяжко повертываться на своем пне, ухнула в снег. Следом за ней упала и другая сосна, та, которую рубил инструктор.
— Криво подпилили, — сказал Дегтярев. — Вон она куда завернула.
— Э, была б у коня грива, не беда, что ходит криво...
— Хо, хо, хо.
— Лесорубничать — это тебе не взносы собирать...
Чеканихинцы были очень довольны.
...Инструктор жил в лесу три дня. Он работал на делянке, провел открытое комсомольское собрание, выпустил боевой листок, рассказывал по вечерам обо всем, что читал, что слышал в районе, что узнал, служа в армии. Иногда он слушал сам, лежа в вагончике, на верхней полке, глядя, как прорывается в щели закупоренный в железную печку огонь, как его красная тень шарахается по стенам. Больше всех рассказывал Санька Дунькин.
— Вот, значит, один царь был, — говорил Санька, заплетаясь в словах. — Как женится, ночь переспит, а утром ей голову отрубает. И вот на одну нарвался. Она ему «Восемьдесят тысяч километров под водой», «Таинственный остров», «Капитан Немо» — все рассказывала тысячу и одну ночь. Только начнет спать — она ему сказку. До половины дойдет — уже рассвет. Он ей и не отрубает голову, ему интересно. Больше трех лет рассказывала, а потом уже зовет: Юрка! Иди сюда. Уже сын у них, Юрка. Ну, он увидал, так и не стал ей рубить голову.
Все перепуталось в Санькиной голове. Но никому, видно, не хочется поправлять Ежика. Только хохочут да просят: «Ври дальше! Накручивай!»
Хорошо лежать на полке, тепло. Ноги, и спина, и плечи натружены за день, уши наморожены, горят. Думается спокойно-спокойно. Закроешь глаза — в них снег и сосны крутятся на собственных пнях и пилы шоркают по дереву. Очень не хочется уезжать отсюда.
— Коллектив у тебя ничего, — сказал инструктор Дегтяреву. — Так все хорошо. Только ты подумай о росте рядов. Я тебе тут устав оставлю. Подработай. Пожалуй, можно Дунькина принимать. Он просился. Ну, и еще кое-кого. Ребята у тебя отличные.
— А чего ж, можно. Он тут у нас заместо патефона. Без него бы скучно было. И так он парнишка старательный.
Вода в Юше чистая, как зима. Зима в Чеканихе холодная, как вода в Юше. Далеко на юге видны Алтайские горы. Они белые, и розовые, и бурые. От Оши до самых гор — степь.
Леньке Зырянову надо гнать по Юше сплотку пихтачей из-под самой Старой Барды. Зимой он валил пихтачи, цеплял их тросом к трактору, помогал стаскивать на берег.
...Ленька стоит на носу сплотки, держит в руках чуть затесанную рукоять греби — целого пихтового ствола — и пошевеливает эту рукоять.
Узкая сплоточка приплясывает на воде и несется вперед, как ярая щука. Глаза у Леньки вздрагивают от азарта. На голове пограничная фуражка с зеленым кантом, брат привез. Блестящий черный ремешок от фуражки опущен под подбородок.
Юша несет Леньку, вспарывает пополам степь и блестит, как новенький, шустрый ножик. Ленькино сердце замирает от бесстрашия.
У задней греби стоит Санька Дунькин. Он отпустил гребь, присел на корточки, глядит на шибко бегущую воду. Ленька взял его с собой так просто, для развлечения, а теперь забыл о нем, взнуздав свою норовистую сплотку.
Сплотка круто нырнула влево за поворот. Рукоятка задней греби, закряхтев, пошла вправо и невзначай смахнула Саньку в воду. Санька заголосил истошно и сразу же отстал от сплотки.
Ленька Зырянов обернулся, увидал в воде Ежика, сдернул с себя ватник. Под ватником гимнастерочка в облипку — тоже брат дал. Побежал по зыбучим стволинам, вышибая из-под них хлюпкие брызги.
Крикнул:
— Дунькин, ты чо?
А Дунькин уже хлебнул воды, уже смолк. А в воде, в заберегах, белые, обгрызанные куски льда.
Ленька прыгнул в воду. Брошенную сплотку повело поперек реки, ткнуло носом в берег. Обегая ее, быстро и проникновенно зажурчала Юша. Она поволокла за собой Леньку, но он бил по воде ногами, буравил ее плечами и руками, и Санька сразу же оказался рядом. Ленька вытащил его на берег.
Отжались как могли.
— Хорошо, что я не утоп, — тихо сказал Санька. — Тетка Настя еще вчерашний год обещалась мне дядьки Петра штаны дать. Хорошие. С пуговицами.
— Дурак... Бежим... Сплотка где уж?
...Снова плыли по реке. Санька сжимал свое куриное тельце, чтоб оно не касалось мокрых, холодных тряпок. Его рот свело в оборочку. Выстукивая зубами, он выкрикивал одну за другой припевки:
Меня милый провожал
Ночью на рассвете.
Может, будет никого,
Может, будут дети...
Ленька грелся, работая гребью. Пора уже быть Бобровской переправе. Уже над степью ночь, и, не видимые днем, проступили по всему жнитву огненные палы. В них клубится неспокойная жизнь огней. Они сомкнутым строем наступают на тьму. Позади них опять тьма. Чем она гуще, тем ярче и живее огни. Ленька глядит на них, и Санька тоже глядит, и каждый видит свое и не может оторваться.
— Леньк, — зовет Санька, — гляди, как змеюки красные. Ползают...
— Да ну, прямо змеюки. Это конница в атаку пошла. Вон саблями машут.
Сплотка чиркнула боком по какому-то выступу, затрещали доски, Ленька схватился за рукоять, и cразу увидал, как высыпали на берег темные избушки. «Бобровка... Припаромок задели», — сообразил он и налег на рукоять плечами, грудью.
Зачалили сплотку и пошли в избу паромщика.
За столом в избе — знакомые чеканихинские мужики и посредине заместитель председателя колхоза Скрылев. Он уже неделя как приехал в Бобровку принимать лес. На нем черный начальнический френч; лицо сухое и значительное, бровастое. Только под глазами кожа чуть обмякла, порозовела. Глаза мокрые.
— Ну что, Дунькин, — сказал Скрылев, — какие вы ребята?
— Мы ребята ежики, — выкрикнул Санька. — У нас в кармане ножики. Сами ножики куем, а в солдаты, шиш, пойдем! — Зубы у него ляскнули. Тело передернулось под мокрым ватником. Он сел на пол возле порога. Все засмеялись.
— Ну ладно, — сказал Скрылев, — давайте-ка с прибытием... Чтоб завтра лучше трактор заводился. — Он достал из-под стола пол-литровку, налил сначала Леньке, потом трактористу, еще меньше двум колхозникам и совсем мало паромщику. Все выпили по очереди и закусили. На столе стояла одна кружка, лежала буханка пшеничного хлеба да шматок сала.