Виганд, стоя на внутренней бровке, прокричал Берту его время, отличное время при таком ветре; но начало не в счет, поражение придет позже, когда ноги нальются свинцом, станут неповоротливыми, словно чужими, когда от них захочется отделаться, как лисице, которая отгрызает себе лапу, попавшую в капкан.
Копьеметатели, хотя и испугались порывистого ветра, все же вступили в борьбу. Ох уж этот боковой ветер! Из-за него почти все перешли на финский стиль: разбег, переменный шаг, подскок, потом отвести копье назад, как можно дальше назад, и подать над головой вперед — и копье, этот гибкий снаряд, взлетает, покачивается и дрожит в полете, пока его не подхватывает ветер. Тут копье резко сбивается с курса, клонится к земле и падает плашмя на блестящий газон, не уколов, даже не поцарапав землю. Не раз судьи досадливо машут рукой: результат не засчитывается. Одна табличка установлена сразу же за указателем «70 м» — пока это лучший результат дня. Какой жалкой кажется эта цифра на фоне флажка, обозначающего мировой рекорд: разница пятнадцать с лишним метров!..
Да, Берт опередил остальных метров на пятнадцать, уже на пятнадцать. Вот он бежит мимо яркого плаката, рекламирующего хронометры. «Точность — залог успеха», — утверждает плакат, как будто люди точные не испытывают ни поражений, ни неудач.
Шнуры, на которых подняты флаги, бьются о крашеные шесты, и шум этот доносится до трибун. Берту устроили овацию, весь стадион скандирует его имя, оно прокатывается сверху вниз, выплескивается ему навстречу, звучит у него за спиной, неумолимо и требовательно. Этот бег уже не принадлежит одному Берту — он стал бегом стадиона. Берт — избранник толпы, исполнитель ее воли, толпа вместе с ним. И все же он потерпит поражение. У него не хватит сил удержать такой темп. Берт никогда не отличался в финишном рывке. Всеми своими победами он обязан рывку на дистанции; он быстро отрывался от группы бегунов, и даже если в конце ему приходилось уступить несколько метров, приходил первым.
Муссо все еще лидирует в группе бегунов, догоняющих Берта; теперь они бегут вплотную друг к другу, словно на поводу у лидера. Наверху, в ложе для почетных гостей, разыгрывается торжественный спектакль, рукопожатия, поклоны, согнутые спины — появился обербургомистр, добродушное лошадиное лицо. Этого старого политикана доставили сюда, чтобы он сказал («С вашего разрешения…») несколько слов зрителям; его задача — продемонстрировать глубокую, да, да, глубокую связь между властями и спортом. Ибо власти глубоко убеждены в том, что в здоровом теле — здоровый дух, а это, в свою очередь, означает, что все, кто придерживается этой истины… и так далее и тому подобное… «При награждении победителей мы услышим…»
Один из судей прерывает состязание копьеметателей и делает предостерегающий знак Виганду, тренеру Берта, который хотел перебежать площадку под траекторией копья. В Милане, когда один секундометрист перебегал через площадку во время соревнования копьеметателей, раздался истошный крик: копье скрылось из глаз, потом скользнуло к земле и с удивительной точностью врезалось судье между лопаток, пригвоздив его к земле. Бедняга даже не шевельнулся, только древко копья еще слегка дрожало над его спиной… В редакции не захотели напечатать эту фотографию.
Берт опустил руку. Думает, что ему будет легче. Нет, это не поможет, исход предрешен: его бег может закончиться только поражением, я не буду писать о нем, мне даже не придется называть его в первой пятерке, он этого не заслужил…
Сколько времени прошло с тех пор, как я впервые написал: «Берт Бухнер — победитель, не имеющий соперников»? Это случилось в летнее воскресенье, в порту. Начался отлив, пятна нефти сверкали на солнце. Люди в воскресных костюмах прогуливались по плавучему причалу; воскресные прически, воскресные лица… Я рассматривал их с верхней палубы самоходного парома, который, легко покачиваясь, будто дыша, стоял у пирса. Старый худой матрос угрюмо бросил конец, был слышен звон машинного телеграфа, шум моря за кормой, паром отчалил — да, это было в то воскресенье, на реке. Сперва я увидел только затылок, спину и измятый пиджак. Человек стоял впереди, на самом носу, опершись о белые поручни, и смотрел на воду, которую резал нос парома, вздымая пену. Этот человек напоминал деревянную фигурку, заменявшую на старинных кораблях бушприт; его длинные пепельные волосы падали на шею, штаны были в пятнах, отвороты обтрепаны. Он не шевелился, словно бушприт стоявшего на приколе корабля.
Я ждал, Когда он обернется: мне хотелось увидеть его лицо. Меня заинтриговал этот парень, одиноко стоявший на носу парома, а потом — любопытство мое еще возросло — я начал мысленно рисовать лицо парня: представил себе дерзкое лицо спекулянта с миндалевидными глазами, отрешенное лицо солдата, вернувшегося из плена, — в ту пору пленные постоянно околачивались у дверей разных учреждений; я даже придумал ему лицо впавшего в детство пенсионера. А он все стоял ко мне спиной, словно окаменев, и смотрел на воду. Мы шли по реке, поднялись к заброшенной гавани, прошли мимо разбитого зеленого буя и, проплыв под мостом, оказались в канале, близ которого находился обсаженный тополями стадион спортивного общества портовиков. Я ехал сюда по заданию редакции, где проработал всего несколько месяцев. Мне было поручено написать репортаж о чемпионате в спортивном обществе портовиков, три столбца для местной хроники. Мы приблизились к прямым, как лезвие ножа, шпалерам из тополей. Боже, какая вдруг поднялась вонь! Она неслась с рыбозавода — кирпичного, похожего на коробку здания, которое высилось на противоположной стороне стадиона, от этой вони рябило в глазах: ядовитая зелень, зеленое гнилостное мерцание оскаленных рыбьих голов… Паром остановился, и тут, именно в эту секунду, стоявший на носу человек обернулся: это был Берт.
Со времени его бегства из лагеря я не видел Берта. Я радостно бросился к нему, хлопнул его по плечу и заметил, что он вздрогнул, потом улыбнулся. Казалось, Берт не очень удивился нашей встрече, во всяком случае, радость его была не столь бурной, как моя; с улыбкой, но и с какой-то внутренней холодностью воспринял он мои восторги.
Паром тихонько скользнул к причалу. Накатившаяся волна хлестнула о крутой каменный берег канала.
— Время от времени я совершаю такие экскурсии, — сказал Берт. — Кажется, что гуляешь по лабиринту.
Эту экскурсию он все-таки прервал: я уговорил его сойти с парома. Мы спустились по трапу, стиснутые с двух сторон родственниками и друзьями портовых спортсменов. Подойдя к деревянной будке, я предъявил свою журналистскую карточку, купил входной билет Берту, и мы вошли на стадион спортивного общества портовиков.
Зрителей было не очень много, но зато те, кто пришел, нетерпением, темпераментом, участием и проявлением родственных чувств компенсировали свою малочисленность. За трухлявыми деревянными барьерами стояли невесты, жены, родители и дети участников соревнований, ветераны общества, его меценаты и основатели. (Это спортивное общество было бедным, его мало кто знал, о нем не упоминали по радио, кинокамеры не нацеливались на спортсменов этого общества, и, если не считать Катценштейна, никто из его членов не получил особой известности. Катценштейн занял однажды четвертое место в беге на три тысячи метров с препятствиями, поэтому председатель общества Кронерт называл его не иначе, как «наш знаменитый Катценштейн».)
Мы нашли свободный уголок и прислонились к деревянному барьеру. Легкий шелест тополей, адская вонь в редкостном сочетании с запахом гнилой воды канала, солнце и ожидание… Рядом со мной стоял Берт. Я искоса наблюдал за ним. Соревнования еще не начались. По дешевой шлаковой дорожке чертили белые линии. Два человека разрыхляли и выравнивали яму для прыжков в длину. Атлетического вида старик прикреплял пружинистую рейку к стойке для прыжков в высоту. Ну и стадион! Растерзанная луговая дернина, трухлявые шесты для прыжков, у кромки беговой дорожки большие комья шлака. Да, этот стадион, весь в шрамах и ссадинах, давно пора было отправить на пенсию, ему не помогло бы никакое «лечение», зато нигде, ни на каких соревнованиях я не видел столько искренней радости.
Я начал расспрашивать Берта. Он вздрогнул и вышел из оцепенения. Да, ему удалось бежать, он работает курьером на фабрике, где делают уксус, по вечерам ходит в школу, чтобы получить аттестат зрелости. Правда, у него есть бумажка о том, что во время войны ему великодушно разрешили досрочно сдать экзамены на аттестат зрелости, но теперь этой бумажкой можно разве что подтереться.
— Потом я собираюсь поступить в институт, в ветеринарный, — сказал Берт.
Как видно, ему не доставляло особого удовольствия стоять передо мной и отвечать на мои вопросы. Я чувствовал, что если бы у него была хоть малейшая возможность, он вернулся бы обратно на паром. Берт то и дело поглядывал на причал, но паром заходил в эти места редко.
Виганд прогнал со стадиона ребят, которые, увидев приглаженную граблями яму для прыжков в длину, тут же захотели проверить дистанцию разбега и грунт. Он нетерпеливо поглядывал на часы, на коричневые кабины для переодевания и качал головой. Какой-то паренек, перекинув через плечо сетку с эстафетными палочками, бежал по гаревой дорожке, стараясь не сойти с белой полосы, а вслед ему неслись проклятья тех, кто вел эту полосу. Расставив ноги и согнув спину, двое мужчин сыпали молотый мел из надорванного пакета, — казалось, кондитеры украшают шоколадный торт полосками сахарной пудры. Вдруг кто-то хлопнул нас по плечу, мы обернулись и увидели улыбающегося Кронерта, председателя спортивного общества портовиков: лысая, похожая на шар голова, рыхлое лицо завсегдатая пивных, красные оттопыренные уши. Пыхтя, он сгреб нас в охапку. «Сегодня у нас большой день, ребята, вы уж поверьте!» Я ему поверил. Позади Кронерта стояла Tea, его дочь. Тут я впервые ее увидел: флегматичная толстушка в белой блузке, очень молоденькая, что было заметно по ее нежной коже. Когда она здоровалась с Бертом и со мной, на шее у нее пульсировала тонкая жилка. Tea протянула нам маленькую пухлую ладошку, обвела пугливым взглядом каждого из нас и застенчиво произнесла своим круглым, как у рыбы, ртом: «Теа».