— У костра клёво! — перебил я.
— Да как без костра ночью в поле? Ну вот, сидим, про фильм разговариваем. Про «Семнадцать мгновений весны». Вдруг слышим: топот, лошади заржали. Побежали, а что в темноте увидишь, кого догонишь?
— И что потом?
— Что-что? Накатались и бросили их в поле, в другой деревне. Как дети малые. А нам каково?
— И что дальше?
— Сначала лошадей нашли, а потом и парней. Дело подсудное. А наш председатель колхоза с ними по-мирному разобрался. Они потом нам неделю лошадей помогали пасти.
— Эх, я бы тоже угнал! — сказал я. — Вскочить на коня да галопом по степи… Мечта!
— Санёк, поедем летом ко мне в деревню. И в ночное возьму, и покатаешься. Нам помощники лишними не будут.
— Где ж у тебя размещаться? Вас самих как семян в огурце.
— Да хоть в сарае, хоть на сеновале, места хватит. Только бы мне эту дрянь металлическую спровадить наружу! — вспомнил Валера про своего внутреннего врага. — Саня, а ты шел бы по своим делам. Что меня караулить? Я успокоился уже.
Тут в дверь заглянула Лидунчик.
— Больной Чемалдин, срочно на контрольный рентген! — проговорила она строго и сразу исчезла.
— Ну вот, как раз и пройдемся, — сказал я, поднимаясь со стула.
Я подошел к окну, ожидая, пока Валера соберется на рентген, и удивленно присвистнул. Квартал пятиэтажек накрыла шевелящаяся лавина кумача, красных колыхающихся флагов. Город Калышин был готов к празднику.
— Валера, уже флаги повесили. Погуляем послезавтра!
— Говорят, нашей спецгруппе выдадут форму физкультурника, своей колонной пойдем на демонстрацию! — похвастался Чебурек.
— Валерыч, ты бы видел, какие нашим девчонкам юбочки дали! И футболочки розовые! Только мы с Борей Горбылевским неохваченными остались.
— Без юбочек пойдете? — засмеялся Валера и тут же, схватившись за живот, потянулся к больничному судну.
Я решительно направился к двери.
— Сандрик, ты пошел?
— Я воздухом подышать. В коридор ненадолго. Ты уж тут сам, Валерыч. Зови, если что.
Я вышел из бокса и вперился глазами в коридорное окно. На большущий пирамидальный тополь напротив сел удод и принялся голосить: «Уп-уп-уп!» Он был яркий, разноцветный: туловище — из переливающихся лиловых и бирюзовых перьев, голова светло — желтая, а крылья почти черные.
«Уп-уп-уп!» — снова некрасиво захохотал он.
«Вот надо же, такая красивая птица, а с названием и голосом не повезло», — подумал я и прямо спиной почувствовал, что дверь бокса отворилась. Я оглянулся. Ко мне, шаркая больничными шлепанцами и поправляя на ходу казенную пижаму, как скороход, несся Валера.
— Вышла! — счастливо произнес он, торжественно доставая из кармана носовой платок и разворачивая его.
На небесно-голубых клеточках сатина сияла, радуясь свету жизни, игла.
— Поздравляю, Валера! Всё, иди к Игорю Владимировичу с докладом, — сказал я. — Меня тошнит, качает, и я иду домой.
— Может, ты что-нибудь проглотил? — заботливо спросил Чебурек.
Но я, не отвечая и не оглядываясь, побежал в раздевалку. По дороге натолкнулся на Лидунчика.
— Вы где? Вас на рентгене уже сорок минут ждут!
— А ни к чему нам. Игла выйти изволила! Чебурек ее Игорю Владимировичу понес, в шелковом платочке.
— Поташов на аппендиците, — сказала Лидунчик. — Я пока понаблюдаю за Чемалдиным.
— Понаблюдаешь?
— Да не волнуйся, не съем я твоего Чебурека! Я вообще чебуреки не ем! — засмеялась Лида и направилась в сторону бокса.
День Первого мая выдался летним, жарким. Старый город укрыли облака цветущих яблонь, отцветающих вишен, зацветающих абрикосов. После утренней демонстрации народ разошелся по домам, но вечером весь город высыпал гулять. Любимое место для гуляний, старинный городской парк, был полон. К аттракционам стояли очереди детей и родителей, с парковой сцены гремел духовой оркестр, семьи с детьми, пожилые пары и юные парочки нареза́ли круги от фонтана у начала парка до танцплощадки и назад. В безмятежной толпе гуляющих то и дело встречались знакомые, останавливались, жали друг другу руки, перекидывались парой слов. В нашем городке, считай, все были знакомы друг с другом — по садику, по школе, по училищу, по работе или просто в больнице вместе лежали.
— Горбыль, пошли на качели!
— А пошли!
Мы с Борькой купили билеты и запрыгнули в лодочки. Громыхая цепями, раскачивались до тех пор, пока лодка вместе с нами не перевернулась на высоте.
Дядя Коля — контролер затормозил качели и больше не дал нам кататься, как мы его ни уговаривали. Возмущенные, мы покинули парк через дыру в заборе и повернули к набережной. Спустившись по бесчисленным ступенькам вниз, к Волге, мы постояли у каменного парапета и направились по набережной в сторону островка. Боря надеялся встретить по дороге Милу Потёмкину, к которой он дышал ну очень неровно!
Вдруг Боря резко притормозил:
— Смотри, Чебурек-то!
Я увидел Валеру. Мало того, он шел с девушкой — высокой, с длинными распущенными волосами, и это была Лидунчик! Какую красоту под белым колпаком скрывала!
— Хорошо она его понаблюдала! — одобрительно сказал я. — То игла в желудке, то стрела в сердце.
Честно говоря, мне понравилось, как Валера с Лидунчиком смотрелись вместе.
А Горбыль, который был в курсе необычайных приключений Чебурека, прошептал:
— Две стрелы, Саня!
И тут я увидел нашего Игоря Владимировича. Улыбаясь и что-то рассказывая, он вел под руку стройную, приятную такую тетеньку лет тридцати пяти, в ярко-синем платье, точно под цвет глаз.
Mea culpa
I
Обожаю этот аппендикс в боку хирургического отделения. Где еще можно затаиться и подремать невыспавшемуся практиканту! Внутри этого червеобразного отростка темновато и не так стерильно чисто, как в остальном отделении, зато в уголке стоит старое кресло на колесах для перевозки больных, в котором как раз можно и вздремнуть. Обхода еще нет, плановые операции и перевязки не начались. И я задремал.
Надрывный жалобный зов санитарочки Анюты разорвал все мои мозговые оболочки!
— Саня, где ты?
Я спрыгнул с кресла и, вынырнув из аппендикса, увидел стоящую у палаты Анюту.
— Помоги! Мы без тебя надорвемся!
Понятно. Надо «перестелить» тяжелого послеоперационного больного Колбина (удалена одна треть тонкого кишечника). Колбин тяжел не только по состоянию здоровья, но и сам по себе — весит больше ста кило. Узенькая, хрупкая, как двенадцатилетний подросток, Анюта весила от силы сорок пять, а палатная медсестра Наденька, стоявшая с ней рядом, ну разве чуть больше. Я щедро добавил свои семьдесят, и мы смогли повернуть Колбина со спины на бок. Я, насколько смог, приподнял его туловище, Анюта быстро просунула под бок простыню. У Наденьки наготове был лоток с камфарным спиртом, салфеткой, намазанной мазью, и пластырем. Пока Аня расправляла простыню, чтобы не было ни единой складки, Наденька быстро обработала и наложила на ярко-розовую пролежневую рану в области крестца повязку. Колбин, закрыв глаза, молча вытерпел эту пытку: с пролежневыми ранами по болезненности и ножевые не сравнятся.
— Молодец, Василий Андреевич! — похвалила его обычно суровая Наденька. — А то некоторые обработать рану толком не дают — дергаются, стонут!
— Спасибо, что ухаживаете… — Колбин горько вздохнул. — Прямо стыд берет: лежу, туша такая, а девчушки надрываются, ворочают меня.
— Ничего, дядя Вася, — утешила его Анюта, поправляя подушку, — мы только с виду такие дробненькие.
— Мал коротыш, да крепыш! — в ответ пошутил Колбин.
— Вот-вот! Это про нас! — засмеялась Анюта.
Она подложила ему под спину валик из одеяла и велела полежать немного на боку.
Подошел Игорь Владимирович. Это он отнял одну треть кишечника у Колбина, чтобы спасти все остальное.
— Моя бригада «Ух»! — покачал он головой. — Надя, с чем повязку делала?
— С синтомициновой, Игорь Владимирович.
— Рана как?
— Вторая стадия. Постараемся залечить.
И тут в комнату заглянула Нелли Промокашкина.
— Сандрик, тебя Олег Иванович просит зайти к нам в травмотологию!
Сколько раз я ее просил не называть меня в больнице этим дурацким «Сандриком»! Я взглянул на Промокашку так, словно плеснул ей в лицо серной кислоты, она ойкнула и пропала за дверью.
Прошло две недели, как я перешел из травматологии на практику в хирургию, которая находилась этажом выше. Последние дни меня там загрузили по полной. Отделение было затарено больными до отказа, шли операции: срочные и плановые, обычные, средней тяжести, очень тяжелые. В хирургии не бывает лишних рук. Я все время был нужен: то дежурной сестре, то санитарке, то хирургу и моему руководителю практики Игорю Владимировичу. К вечеру я уходил из отделения еле волоча ноги.
Я вошел в травму и тотчас услышал громовые раскаты голоса главного травматолога Олега Ивановича.
— Люда! — кричал он стоявшей совсем рядом с ним медсестре. — Сколько я буду говорить: Колоскову надо ставить клизму. Не крушину, не магнезию — никакого слабительного, а качественную полноценную клизму! Мне нужен совершенно чистый кишечник.
Я подошел, поздоровался. Мимо, едва кивнув, быстро проследовал к операционной анестезиолог Петр Федорович.
— Ага! Пришел! — чуть уменьшив громкость, обрадовался Олег Иванович и, приобняв меня, повел по коридору. — Вот что, Саня… Я хочу попросить тебя подежурить у нас на День Победы, в ночь. Сам знаешь, что тут начнется. В прошлом году Девятого мая за сутки поступило двадцать пять человек. «Победителей», так сказать. Ночь будет еще та. А я без медсестер остался. Ленка, нахалка такая, в декрет ушла. Аннушка — в отпуске по семейным обстоятельствам. Людочка дежурит девятого днем.
— У вас же наша Промокашкина сейчас на практике.
— Нелли Промокашкина — чудесная практикантка. Сам Господь нам ее послал. Замечательно помогает! Но она нужна будет Девятого мая днем.
— Олег Иванович, а кто из врачей будет дежурить?
— Да я и буду. Знаешь, ты приходи не к восьми, а к девяти. Когда пересменка закончится. Погуляй уж…
— Только, Олег Иванович… — начал я и красноречиво умолк.
— Что тебе за это будет? Ну хитрован калышинский, ну морда купеческая! — беззлобно обрушился на меня Олег Иванович.
Сам он приехал к нам откуда-то из Сибири. В деревнях там, по его словам, люди даже не знают, что такое замок на двери, — просто щеколду накинут и оставят дом хоть на весь день. Ни тебе заборов, ни цепных псов, как у нас, в Калышине, которые разорвут на куски любого, кто за калитку шагнет. Около дома у них там только низенький плетень или штакетник. А собачки — все без ошейников, бегают по улице или по двору и лают лишь для веселости.
До приезда в наш город Олег Иванович никогда не видел, чтобы мужчины на базаре стояли, огурцами торговали. Он считал, что большего позорища для мужика не придумать. А у нас в Калышине летом торгуют все, даже школьники. Особенно абрикосом. Абрикос — он, как облепиха, все ветки облепит, а созревать начнет — валится, валится на дорогу, и она на солнце оранжевой рекой кажется. Идешь — в мякоти нога утопает.
Помню, в седьмом классе я десять ведер абрикоса набрал с деревьев, что около дома растут, и продал у базара. Пропадать ему, что ли? И деньги не лишние.
— Олег Иванович, даром чирей не садится, — сказал я, — вам ли этого не знать. Я на островок с другом собирался, у костерка ночевать. Это дорогого стоит!
— Вот что, Купи-Продай… На пересадке кожи скальпированной раны черепа будешь ассистировать. Колокольчику, — бросил мне Олег Иванович свое решение, как шубу с барского плеча. «Колокольчиком» он называл Сашуру.
Уже больше месяца прошло с того дня, как привезли в травматологию эту девушку с завода. Ее затянуло в станок, всю изуродовало. Да еще скальпированная рана черепа. Я вспомнил, как сидел после операции около не подающего никаких признаков жизни тела. Как понесся за медсестрой, когда Сашура (тогда я еще не знал, что буду ее так называть) вдруг шевельнула рукой и попыталась приподняться. Как потом каждый день приходил к ней в палату. Да и сейчас, перейдя в хирургию, забегаю к ней частенько.
— Олег Иванович, неужели доверите?
— Что ж не доверить проверенному бойцу. А сегодня мы с Игорем Владимировичем освобождаем тебя от практики. Идет?
— Идет.
Я пожал протянутую руку и пошел к лестничной площадке. Сердце колотилось как сумасшедшее. На пересадке! Ассистентом! А если не получится, а если что-то пойдет не так? Это ж какие точные и ловкие руки надо иметь!
— Ладно. Прорвемся! — вслух сказал я сам себе и побежал в раздевалку.
II
На День Победы с самого утра солнце жарило, как в июле. Наш сосед, фронтовик Кузьма Хромой, приходивший к отцу за коловоротом, посетовал, вспоминая:
— Во палит! На хронте, в сорок втором, вот так же палило. Мы недалече от Волги стояли. Прям в одежде в воду сиганем, глядь — уже опять гимнастерка суха!
— Саня-а-а! Санёк, выходи! — услышал я крик и свист, доносившиеся с улицы, и побежал к воротам.
У калитки стоял мой друг Боря Горбылевский.
— Жара какая! Айда на залив купаться!
— Пошли! — обрадовался я. — Только спички захвачу. Костерок разведем.
— Саня, да у меня есть, — хлопнул по карману штанов Горбыль и задел плечом ветви отцветавшей яблони, которая тут же ссыпала на него полведра лепестков.
— Да что у вас за яблоня такая, — проворчал Борька, стряхивая с себя белую чешую, — каждый год одно и то же!
— Боря, так я готов, погнали, — сказал я.
Мы дошли нижней улицей до асфальтированной дороги, перебежали ее и оказались у крутой длинной горы. Скользя и притормаживая, чтобы не скатиться кубарем, спустились по ней в широкую низину. Здесь в ямках еще стояла вода, а на высоких участках уже было сухо и травянисто. Большое дерево лоха покрылось свежей сизо-зеленой листвой, кусты боярышника, который у нас все называли «барыня», и купы ракитника выглядели совсем по-летнему.
Миновав низину, мы пошли дальше, по привычной нам узенькой тропе «сломай ноги», в скользких ямах и буграх, пока не добрались до песчаного берега залива. Залив был небольшой, правым рукавом он соединялся с бескрайней водой волжского моря.
— Смотри, лежит, где оставили! — указал я на матерое полуошкуреное бревно, лежащее далеко от береговой кромки, под отвесной стеной берега.
Прошлым летом мы с ребятами то и дело сталкивали его в воду, плавали, держась за него, облепив со всех сторон, а потом выбрасывали на берег.
Тихий, безветренный день, на заливе вода ласковая, гладкая, прозрачная, но правее, на волжском просторе, она темнеет синевой, сверкает на гребнях волн непрерывными солнечными бликами. Волжское море пугает своей громадностью, но и манит к себе.
— Эх, сейчас бы лодку-моторку!.. — вздохнул Борька.
Мы сбросили одежду на песок и вошли в воду.
— Водица — бодрячок! — присвистнул Горбыль.
— Градусов пятнадцать! — определил я.
Мы быстро окунулись и поплыли, как всегда, к старой, ржавой барже, брошенной у противоположного берега много лет назад неизвестно кем. Она была теперь нужна только нам, мальчишкам этого залива. Мы собирались на ней большими и маленькими компашками, носились по ней, валялись на днище, висели на бортах, прыгали и ныряли с нее, а наплававшись, садились кружком поиграть в «дурачка».
Забравшись на баржу, я вдруг с удивлением заметил, какая она дряхлая, вся ржавая и главное — маленькая!
— Чо-то она совсем махонькая стала. А, Горбыль? Раньше была огроменной. Усыхает, что ли?
Борька собирал со дна баржи камни и горстями выбрасывал их в воду. Выпрямился и, оглядывая баржу, сказал:
— Саня, а ведь переросли мы свою любимую игрушку.
— У меня уже рост — метр семьдесят девять! — похвастался я.
— Поныряем? — предложил Горбыль. Он был лучший ныряльщик среди всех поселковых ребят.
— Нет, Боря. Пятнадцать градусов! Давай лучше у костерка посидим.
Мы еще чуток побыли на барже и поплыли назад.
Собрали по берегу сушняк: коряги, ветки, щепу, сухую траву — и разожгли костерок. Прожорливый он был не в меру, и Борька пошел за очередной порцией щепок, а я прилег на песок и уснул.
— Ты что разоспался? Уже час дрыхнешь! — услышал я Борькин голос. — Я понырял, сходил на камни, а этот все спит!
— Организм готовится к ночному дежурству, — вставая и позевывая, сказал я и, не выдержав, похвастался: — Завтра буду ассистировать при пересадке кожи.
Я пошел в воду, которая за этот час изрядно прогрелась, нырнул пару раз и вернулся на берег.
— Саня, на кой ты согласился дежурить? — недовольно проворчал Борька. — Вечером концерт и салют на набережной будет.
Я с досадой глянул на Горбыля. Похоже, его совсем не тронуло мое сообщение. В который раз за этот год задаю я себе вопрос: а Боря вообще-то друг мне? Ведь его совершенно не волнует то, что меня волнует больше всего! Да, конечно, друг. Друг детства. А детство, похоже, кончилось.
Я достал из кармана штанов часы.
— Уходим, Боря. Мне еще переодеться надо.
Мы молча оделись и пошли кромкой берега.
Вечером, в половине девятого, я был у ворот больницы. Навстречу мне от хирургического корпуса шла Нелли Промокашкина, но какая-то странно-другая, неузнаваемая. Ясно, что это была она — такую походку трудно спутать. Сколько раз я видел, как она подходит к училищу, и не мог сдержать улыбки! Сначала идет ровным шагом, потом вдруг чуток припадет на левую ногу и подпрыгнет, вспорхнет по-птичьи, затем снова зашагает ровненько! И опять идет, идет — и вспорхнет.
Промокашка приближалась. Лицо ее казалось каким-то большим и словно голым. Увидев меня, она приостановилась, подпрыгнула и порхнула ко мне навстречу.
— Сандрик, привет!
Я стоял как плохо вкопанный столб, слегка покачиваясь. Нет, это не Промокашка.
— Кто ты, призрак? — спросил я нарочито испуганно.
Нелька улыбнулась, но тоже как-то иначе. Глаза ее теперь стали неестественно большущими, яркая голубизна их потемнела, была неприятно чужой.
— Ты чо… такая? — грубо спросил я.
— Сандрик, я же постриглась! — сказала Промокашка каким-то тусклым, без привычного в нем звона стеклышек, голосом.
Теперь я понял. Промокашка была пострижена под мальчика! Длинные светло-пепельные волосы (за всю жизнь ни у кого не встречал я такого цвета!) заменил жесткий ежик. Он казался серовато-русым и не то чтобы не шел Нельке, но делал ее пугающе другой.
— Ну не дура ли? — Я сплюнул и для наглядности покрутил у виска. — То были волосы длинные, а ум короткий, а теперь одно другого короче!
— Сандрик, ничего, — виновато погладив ладошкой свой ершистый чубчик, сказала Промокашка, — они же отрастут.
Мне стало досадно, что я так кипятился.
— Вообще-то это твои волосы, Нелли. Как дежурство?
— Нормалёк! — повеселела Промокашка. — Всего восемь человек приняли. Щас зайду в общагу, переоденусь — и гулять!
— Ну а я наоборот. Щас натяну колпак — и дежурить.
Мы разошлись, одинаково ошарашенные друг другом.
III
Облаченный в халат и колпак, я шел по отделению, торопясь доложить Олегу Ивановичу о прибытии. Но в кабинете меня встретил лишь его костюм, висевший на плечиках. Каждую минуту помнил я о том, что завтра буду сам делать пересадку, весь день напевая себе под нос: «Я завтра ассистирую, я завтра ассистирую, ассистирую я!» Правда, временами ликование мое сбивала неприятная волна страха и тревоги. А если я ошибусь, а если что-то пойдет не так? Меня просто знобить начинало, и сердце останавливалось, и сам я застывал на месте. А вдруг Сашура запротестует? В конце концов, это ее право! Кстати, пойду зайду к ней.
Постучав в семьдесят седьмую палату и не дождавшись ответа, я вошел. Но Сашуры не было на месте. Непривычно было видеть пустующую, железно молчащую кровать, аккуратно прибранную, тоже почти пустую тумбочку. На столе стояла простая стеклянная ваза с тюльпанами. И тут взгляд наткнулся на то, что заставило меня от неожиданности охнуть. Чуть в стороне от вазы, на специальной подставке, красовался парик из роскошных волос. Я сразу узнал их по необычному светящемуся пепельному цвету. Вот почему Промокашка постриглась! Она сделала это для Сашуры, которая уже мечтала о выписке и, конечно, тайно страдала, что ей всю жизнь придется укрывать голову надвинутым по самые брови платком.
А я-то как с Нелькой обошелся! Я со страхом глядел на парик и видел перед собой Промокашку, вздрогнувшую, когда я плюнул ей прямо под ноги. Отчего мне стало так жутко, я и сам не знал. Слава богу, что никто не видел, как я попятился от стола, крадучись вышел за дверь и по-стариковски, едва передвигая ноги, побрел к сестринскому столику.
С другой стороны коридора к сестринскому столику неслась палатная медсестра Тамара Сергеевна.
— Где Олег Иванович? — поздоровавшись, спросил я.
— В палате у ожогового Кудимова, — ответила сестра и плюхнулась на стул. — Подключайся, Санечка, быстрей: жарко нам сегодня будет! Я замучилась капельницы ставить. — Она вытерла со лба пот, сдвинула белесые кустики бровей и сама себя спросила недоуменно: — И чего я убиваюсь? Хоть бы платили хорошо…
Из приемного покоя прибежала санитарка Мариша.
— Больного принимайте! Ваш, ваш, переломанный.
— Началось!.. — проворчала Тамара Сергеевна. — А еще вся ночь впереди. Кто? С чем?
— Парень. Упал на каменный бордюр. Перелом ребер.
— Откуда он грохнулся, сердешный?
— Вот именно, что сердешный. В женское общежитие к своей девчонке лез.
— Да-а… Запрещают парням в женское общежитие ходить. А толку? — раздумчиво покачала головой Тамара Сергеевна. — Оно ж природа…
— Ребра… — поморщился я. — Крайне неинтересный случай.
— А тебе бы перелом позвоночника с разрывом спинного мозга! — возмутилась Тамара Сергеевна. — Ой, накаркаю! — закрыла она рот ладонью. — Иди, Саня, забирай его, в пятьдесят вторую положим.
Я спустился в приемный покой, поднял на лифте нашего Ромео с переломанной грудной клеткой, довел до пятьдесят второй палаты.
— Вот твоя кровать, устраивайся полусидя, и поменьше движений, — наставлял я его.
Ромео с яростью плюхнулся на кровать и вскрикнул:
— Да что ж так больно-то!
— Перелом ребер — штука болезненная, но, если не повреждены легкие или плевра, неопасная. Зарастет, короче.
Ромео осторожно устроился на кровати.
— Дышать шибко больно.
— Ничего, сейчас сделаем обезболивающее, успокоительное, поспишь чуток.
Ромео, как ему и полагалось, был бледен, красив и несчастен. Еще бы! Вместо свидания — пять сломанных ребер!
Я вышел из палаты и увидел, что Тамара Сергеевна с поста изо всех сил машет мне рукой. Я поспешил к ней.
— Ты подумай, Саня! Девушку с сотрясением привезли.
— Эка невидаль!
— Да ты послушай! У лифта трос оборвался, и при таком падении она всего-то сотрясение получила!
— А вам бы перелом позвоночника с разрывом спинного мозга! — сказал я, один в один скопировав ее интонации.
Тамара Сергеевна засмеялась.
— Мне бы чайку да грелку к ногам! Ноги гудут. Иди в приемный покой, на коляске ее привезешь.
Я побежал на первый этаж, в приемный покой. На кушетке сидела девушка: волосы собраны в куцый хвостик, глаза круглые, птичий клюв вместо носа. Филин какой-то. Сестра протянула мне историю болезни. Я взглянул и прочитал: «Филина Татьяна Аркадьевна». Правильная фамилия.
— Татьяна Аркадьевна, поехали, — сказал я.
— Куда это?
— В отделение. Лечиться будем.
— На этой? — брезгливо поморщилась Филина.
— Да, на коляске. Сотрясение у вас, мозгу нужен полный покой.
— Слышь, не гони лошадей, — раздраженно сказала по дороге моя пассажирка.
— Что-то не так?
— Ага. Тошнит. И голова кружится сильно.
— И должно тошнить, — в тон ей ответил я, — сотрясение же. Повезло: даже ни одного перелома.
— Это еще неизвестно. В момент удара меня как молнией боль пронзила, от затылка до ступней.
— Олегу Ивановичу все подробно расскажешь.
— Ну всё, поехали! — приказала Филина.
— Не понукай — не запрягала.
— Как же — не запрягала? А кто везет?
Молча заехали мы в отделение.
— Девушка поступила! Это хороший знак! — сказал Олег Иванович, подходя к нам и напевая: — «Ах, зачем эта ночь так была хороша-а!»
Написав столбик назначений в историю болезни, он принялся наставлять медсестру:
— Назначения выполнять неукоснительно, Тамара Сергеевна, слышишь? Постельный режим — в постели лежим! Трясения тут на семь баллов!
— А то я не знаю! — огрызнулась Тамара Сергеевна. — И не пойте вы про эту хорошую ночь — накли́каете!
— Вот! Смотри, Саня, что я терплю! — изобразив обиженного начальника, пожаловался Олег Иванович. — Грубят, рот затыкают. Мягкий я потому что. Вот станешь заведующим, в ежовых рукавицах своих держи!
И пошел в кабинет — «переживать» обиду.
А дальше пошли черепа! Перелом основания черепа, перелом затылочной кости черепа, перелом с повреждением мозговой оболочки, перелом с сотрясением мозга. Удар тупым предметом, удар острым предметом — вот и вся история перелома.
В основном это были кадры, которые, крепким спиртным отметив победу, подняли свой боевой дух и в заварушке получили по голове. Олег Иванович разглядывал рентгеновские снимки черепов, осматривал поступивших «бойцов», как он их называл, все время напевая: «Ах, зачем эта ночь…»
Я стоял рядом, когда он занимался «бойцом» Железняком, от которого знатно разило спиртным.
— Смотри, Александр, — указал Олег Иванович на ухо Железняка, залитое кровью, — барабанная перепонка пошла к чёрту. Это перелом средней черепной ямки — и без рентгена ясно. И ликворея имеется.
Я вопросительно взглянул на Олега Ивановича: «Ликворея? Нет, не помню, что за ликворея».
— Ликворея, если ты все еще не в курсе, это истечение спинномозговой жидкости («ликвор» по-латыни) из носа и уха. Это значит, коллега, что задета твердая мозговая оболочка.
— Точно! — воскликнул я, делая вид, что вспомнил.
Олег Иванович развлекался при осмотре «бойцов» тем, что угадывал, кто каким спиртным отмечал День Победы.
— Зубровка, что ли? А, боец? — допрашивал он Железняка.
Железняк тупо смотрел на него затекшими кровью глазами и молчал.
— Не слышит. Оглох, однако, — сказал Олег Иванович и повел допрос в два раза громче: — Чем отмечали? Зубровку чую.
— Не, «самгори» пили, — еле ворочая языком, ответил Железняк.
— Меа кульпа, — сокрушенно сказал Олег Иванович и покосился на меня.
Это я знал. Латынь, латынь… Сколько же мы выучили наизусть латинских выражений! А это, как сказал наш латинист Константин Яковлевич, для врача самое главное! Он всерьез считал, что настоящие врачи и фельдшера при больных должны говорить по-латыни, особенно о своих ошибках, о своей вине. «Меа кульпа» — моя ошибка, в значении «моя вина» — это мы все хорошо помнили. Промокашка только запуталась и, отвечая, произнесла вместо «меа кульпа» «меа кульпеа», и мы, конечно, вдоволь нахохотались. Но потом и она зазубрила два этих слова.
— А зубровку тоже принимали! — вспомнил вдруг Железняк и даже потеплел весь. — Толик приносил!
— Ну! Я же чую зубровку! — довольно гаркнул Олег Иванович, блеснув глазами. — Эх, брат, теперь другое принимать будешь.
— Поди, Александр, — обратился он ко мне, — скажи Тамаре Сергеевне от моего имени: Железняку: магнезия — внутримышечно, глюкоза — внутривенно двадцать кубиков, уротропин — десять, бром — как обычно, по ложке три раза.
Я шел, напевая про себя одно и то же: «Я утром ассистирую-у, я утром ассистирую-у, ассистирую я…»
Во втором часу ночи в переломах черепа наступил перелом, но зато привезли перелом копчика. Единство противоположностей, как говорится. Ольга Чусова, девятнадцати лет, выпала в День Победы из окна.
— Саня, «копчиковую» сразу везем в перевязочную! — сказала Тамара Сергеевна. — Шину будем накладывать.
«Копчиковая» выглядела почти счастливой, и я знал почему: еще в приемном покое Чусовой сделали обезболивающее. Ведь боль при переломе этой маленькой косточки на конце позвоночника бывает адской.
— Оленька, как же ты из окна выпала? — спросила Тамара Сергеевна, готовя «копчиковую» к наложению шины.
— А что — нельзя, что ли? — изумила нас своим ответом Оленька — видимо, в шоке пребывала.
Я впервые видел, как накладывают шину на такую маленькую косточку. Это был ватно-марлевый круг, который Тамара Сергеевна наложила Чусовой на копчик и закрепила на спине.
— И сколько мне с этим снаряжением ходить? — капризно спросила Оленька.
— С шиной-то? Не ходить, а лежать, — ласково ответила Тамара Сергеевна. — Как пойдет, солнышко. Может, две, а может, и пять недель. А чем ты недовольна? Смотри, как я красиво кружок наложила.
— Ну, спасибо! Так хочется посмотреть! У вас зеркало есть?
Тело-то ее лежало смирно: Чусова даже дыхнуть боялась, чтобы не спугнуть успокоившуюся боль в копчике, — а вот дух…
— Может, вам еще фотографа пригласить, девушка? — прогремел голос Олега Ивановича, вошедшего в перевязочную.
Он осмотрел шину.
— Все хорошо, Тамарочка. Везите эту колючку в палату, — приказал Олег Иванович и, несколько утомленно напевая: «Ах, зачем эта ночь…», вышел.
Мы транспортировали притихшую Чусову в палату и присели за сестринским столиком. Тамара Сергеевна простонала: «Ой, ноженьки мои гуду-ут!» — вытянула их под столом и закрыла глаза. Прошло минут тридцать.
— Надо же! Затишье! — сказал я, листая новые истории болезни. — Неужто до утра?
— Чайку надо попить, — открыла глаза задремавшая Тамара Сергеевна. — Пойдем, Саня, в столовую.
Мы направились было в столовую, но из кабинета показался Олег Иванович. Он молча, но очень энергичными жестами звал нас к себе.
Мы подошли. Олег Иванович озорно приложил пальцы к губам и таинственно прошептал:
— И санитарочку зовите.
Ну чистой воды заговорщик!
Я нашел санитарку Валю, и мы пошли в кабинет. Олег Иванович поплотней закрыл дверь, в раскачку, хулиганскими шагами подошел к шкафу-колонке, вынул бутылочку с медицинским спиртом и три стакана.
— Энзэ, неприкосновенный запас! — смачно причмокнул наш заведующий, разливая спирт по стаканам. — Боевые пятьдесят граммов! Давай, Тамара! Я уже разбавил.
Второй стакан Олег Иванович протянул санитарочке.
— Валечка, тебе!
Валя, улыбаясь, подхватила стакан.
— Саня, спасибо за службу! — Олег Иванович впихнул мне в руку стакан.
— Да, Шурик. Что бы мы без тебя делали, — согласно кивнула Тамара Сергеевна.
Олег Иванович поднял свой стакан:
— За Победу!
Мы выпили спирт и закусили толсто порезанными кусочками колбасы.
— Ну вот. Теперь отдыхайте, — разрешил добрый Олег Иванович.
— Пять или десять минут? — спросила Тамара Сергеевна. — Поспорим, что пять.
— Пять уже прошло, пока я тебя спиртом угощал, — ответил Олег Иванович, не очень-то вежливо выталкивая нас из кабинета.
— Пошли, молодежь, теперь по чайку вдарим! — Тамара Сергеевна направилась к столовой скорым бодрым шагом.
— Тамара Сергеевна, откуда такая скорость? У вас же ноги «гудут», — напомнил я.
— Так уже не гудут: Олег Иванович снял все симптомы!
После чая Тамара Сергеевна предложила:
— Тебе ж еще утром работать в перевязочной, иди поспи.
— Но если что, будите, — попросил я. — Вдруг случай интересный!
— Разбужу! Олега разбужу и тебя заодно, — пообещала Тамара Сергеевна. — Бери раскладушку, ложись в аппендиксе.
Я проснулся в восемь часов утра, быстро убрал раскладушку, привел себя в порядок и пошел на пост. Тамара Сергеевна сдавала смену Людочке.
Я помог процедурной сестре сделать утренние инъекции и уже хотел пойти раздавать лекарства, как подошел Олег Иванович, бодрый и деятельный, словно и не дежурил ночь.
— Некогда тянуть кота за хвост, — прогремел он. — Бери коляску, вези Колокольчика в перевязочную.
Я отыскал коляску у лифта и пошел в конец коридора за Сашурой. Постучавшись, вошел в палату. Саша сидела на краю кровати, рядом стояла Промокашка и лихо командовала:
— Шевели стопой, вспоминай, как ты делала это раньше, до болезни!
— При чем тут «раньше»? — вся бурая от усилий, прокряхтела Сашура. — Раньше они сами двигались, а теперь я их не чувствую.
— Нет, чувствуешь! Вот я тебя сейчас уколю иголкой…
— Ну если только иголкой…
— Переливай всю силу в ноги! Шурочка, пожалуйста! — попросила Промокашка и похвасталась: — Сандрик, она уже умеет стоять!
После вчерашней встречи с Нелли я не знал, как вести себя. А она словно все забыла. Медицинская шапочка тщательно, по самый лоб, укрывала голову, и Промокашка выглядела сейчас так же, как всегда на практике.
— Это было один раз, — обессиленно выдохнула Сашура.
— Если был один раз, будет и второй, — убежденно сказал я.
— Что-то никак…
— У мышц есть своя память, Шурочка, поверь, — внушала Промокашка. — Я вот в журнале прочитала. Сандрик, слышишь?
— Ну?
— В одном городе у немцев, в Липецке кажется…
Я захохотал.
— Что? Что смешного я сказала?
— Нелли, может, в Лейпциге? Липецк — наш, русский город. И ты единственная в нашей стране этого не знаешь.
— Ну Лейпциг. Я про серьезное говорю, а он!.. — возмутилась Промокашка. — Там один спортсмен не чувствовал после травмы стоп. И целыми днями учился двигать ими. Усилием воли. И стал ходить!
— Я сама, одна буду тренироваться все свободное время, — решительно сказала Сашура.
— Саш, а ты тренируйся перед зеркалом, — посоветовал я.
— Зеркало! Точняк! — воскликнула Нелька. — Завтра же принесу!
— Сашура, я же за тобой, на пересадку! — спохватился я.
Вернулся в коридор, быстро закатил коляску в палату. Саша, легко оперевшись на Промокашку, съехала с кровати на коляску.
— Как всегда, местная анастезия, — сказал Олег Иванович сестре, торопливо снимавшей повязку с головы Сашуры.
— Посмотри, Александр, какая красота! — указал мне на рану довольный Олег Иванович. — Полное заполнение кожного дефекта. Эпителизация что надо. Молодец, Колокольчик!
— И грануляция что надо! — авторитетно поддакнул я.
— Дело сильно подвинулось. Мы пересадили девяносто восемь кожных участков. Так, Ольга Ивановна? Не сбился я со счета?
— Вы разве собьетесь! — ответила Ольга Ивановна, набрала в шприц раствор новокаина и приблизилась к Сашуре.
Лоскуты кожи для пересадки у Колокольчика брали то с живота, то с бедра. В этот раз поделиться своей кожей должно было бедро.
— Деточка, — виновато улыбнулась Ольга Ивановна, — опять я тебе сделаю бо-бо. Подними чуток рубашку.
— Да ерунда, Ольга Ивановна, — успокоила ее Сашура, придерживая край больничной сорочки у бедра, чуть повыше места инъекции.
Ольга Ивановна ввела новокаин.
— Ну всё, приступаем, — сказал Олег Иванович.
Ольга Ивановна промыла шприц, бросила его в стерилизатор и надела перчатки. Приоткрыв салфетку со стерильным инструментом, выбрала большую острую инъекционную иглу и легко воткнула ее в обезболенный участок бедра. Она ловко подцепила острием иглы поверхностный слой кожи и приподняла его в виде конуса. Олег Иванович срезал скальпелем округлый лоскутик, тоненький до прозрачности. Ольга Ивановна быстро переложила его на шпатель и пересадила на гранулирующую поверхность раны.
— Так, Александр, надевай перчатки, бери иглу.
Я надел перчатки, и Ольга Ивановна, ободряюще улыбаясь, передала мне иглу.
— Колокольчик, надеюсь, не против нового ассистента? — спросил Олег Иванович Сашуру. Он бросил скальпель в лоток с грязными инструментами и взял простое лезвие от безопасной бритвы. — Все же лезвием мне срезать удобнее.
— Саня мой самый лучший друг, — ответила Сашура. — После новокаина, конечно.
— Приподнимай, — сказал Олег Иванович, когда я проткнул кожу иглой.
Я послушно собрал кожу в маленький конус, и Олег Иванович лезвием подсек ее. Я уже хотел перенести его на шпатель, но Олег Иванович махнул рукой:
— Не надо шпателя. Это Ольга Ивановна привыкла так. Переноси прямо с иголки, клади рядом с предыдущим лоскутом. Полсантиметра отступи.
Я уложил лоскуток куда было велено, и он послушно улегся рядом с предыдущим.
— Порядок. Работаем дальше.
Я заработал уверенней, без дрожи поддел иглой очередной кусочек кожи, и снова все получилось хорошо — не зря я столько раз присутствовал на пересадках у Олега Ивановича.
Ольга Ивановна отошла от нас, занялась своими делами.
— Дальше! — скомандовал Олег Иванович.
И я снова воткнул иглу в поверхностный слой кожи.
— Ох и прочно заштопал я твою голову, Колокольчик! — похвастался Олег Иванович, любуясь на свою работу.
— Красиво! Наверное, художественной штопкой, — поддакнула Сашура, сама любившая пошутить.
— Это Александр художественной, а я так, крестиком, — заскромничал Олег Иванович.
— Крестик — это вышивка, а не плотная штопка! — возмутилась Сашура. — Вы мне там наделаете!
Я был так сосредоточен и так боялся оплошать, что даже не поучаствовал в их шутливой перепалке.
Наконец Олег Иванович кинул лезвие в лоток.
— На сегодня всё.
Я туда же кинул иглу и снял перчатки.
— Оля, повязку! — крикнул Олег Иванович.
Ольга Ивановна оторвалась от своих стерилизаторов. Сначала она укрыла всю голову Сашуры тонкой клеенкой с дырочками: через нее удобно наблюдать, как идет процесс заживления, и она же нужна для стока отделяемого, если таковое имеется. Сверху Ольга Ивановна аккуратненько, можно сказать даже красиво, наложила повязку. Мастерица!
— Всем спасибо. Александру даю два дня выходных. С Игорем Владимировичем сам договорюсь, — сказал Олег Иванович.
Я повез Сашуру в палату.
— А вы с Промокашкой скорешились.
Я помог Сашуре перейти с коляски на кровать.
— Тебя, Саня, никто не заменит… — вздохнула Сашура. — Но Нелли — ну такая девчонка удивительная! Она будет моей подругой на всю жизнь!
IV
Было одиннадцать утра, когда я наконец вышел из больницы на вольный воздух. Два выходных! Счастью мешал только осадок из-за того, что я так несправедливо обидел Промокашку.
Свернув на боковую тропку больничного сквера, я нырнул в заросли акации, пролез через дыру в заборе и пошел к автобусной остановке. Около остановки, как всегда, сидели на чем придется — в основном на перевернутых фанерных ящиках, — цветочницы-бабульки, обставившись трехлитровыми банками, бидонами, ведерками с тюльпанами и сиренью. Я вдруг вспомнил, как однажды — мне было тогда лет двенадцать — отец вручил маме букет в будний день ни с того ни с сего.
«Что это он с цветами пришел?» — удивился я.
Мама засмеялась и сказала:
«Вину заглаживает».
— Молодой человек, смотри, какие тюльпа-а-а-ны, смотри, какие буто-о-о-ны, свеженькие, огненные, алые! — запела бабуля, заметив, что я приостановился.
Она резво вскочила с перевернутого ведра и принялась выбирать из бидона самые отменные экземпляры цветов, складывая их вместе.
— Жар-птица — не букет! — протянула она мне цветы.
Я принял букет, расплатился и повернул назад, в больницу. Поднялся на третий этаж, отыскал Анюту, как раз набиравшую горячую воду в грелку. Я вырвал у нее грелку и шлепнул ею о подоконник так, что вода внутри заколыхалась, забулькала и всхлипнула.
— Ань, передай Нелли Промокашкиной эти цветы. Прямо сейчас! — приказал я. — Меня просили, но я не успеваю.
— Какие тюльпа-аны! — Аня восторженно смотрела на букет. — А от кого это? А что сказать ей?
— Это от одного больного. Выписавшегося. Скажи ей: «Меа кульпа». Она поймет.
— Меа кульпа! — мечтательно повторила Аня. — Это «я люблю тебя»? Дай угадаю, на каком языке! По-итальянски, наверное!
В руках Анюты букет и правда был похож на огненную жар-птицу. Она бережно прижала его к себе и понесла Промокашке.