— Ну, мы будем учить, в конце концов? Я чувствую, бедный плод с вами так и останется в родовом канале, сроду света божьего не увидит.
— Давайте будем, — решает Промокашка.
— Посмотрим на поведение плода дальше, — с нажимом продолжает Мила. — Под влиянием потуг начинается его продвижение. Он совершает ряд последовательных и строго определенных движений, облегчающих рождение. А теперь внимание: головка приспосабливается к маленьким размерам таза. Вот, смотрите! — Мила наклоняет голову куклы. — Головка прижимается подбородком к грудке, а личико смотрит вправо или влево. — Потёмкина повернула голову куклы лицом в одну сторону, потом в другую. — Это понятно?
— Понятно, — вздрогнув, кивает Нелька.
Я изумленно смотрел на Потёмкину. Во дает! Просто будущий профессор мединститута. Тут и к бабке не ходи.
— Идем дальше. — Потёмкина прямо в раж вошла. — Плод, идя по родовому каналу, делает поворот так, что затылок головки плода поворачивается кпереди, а личико — кзади.
— Рассказывать — это одно. А каково им! — грустно произнесла Промокашка.
— Кому — им? — не поняла Потёмкина, увлеченная педагогическим процессом.
— Да роженице с младенцем.
— Ну что за глупости, Нелли! Ты еще заплачь. У нас же не настоящие роды.
— Да это я так, — смутилась Промокашка. — Пойдем дальше, Мика.
Мила заглянула в учебник.
— Головка плода начинает давить на тазовое дно, на мочевой пузырь. Схватки усиливаются. Теперь во время схватки головка начинает показываться… Нет, ребята, я еще подумаю, нужны ли лично мне эти три периода.
Мила держала куклу уже почти на выходе из малого таза.
— Потёмкина, ты сразу после первого родишь, — попытался я ее успокоить.
— А ты и вообще не родишь! — вскинулась Мила. — Всё, не буду объяснять.
— Мика, я ничего не помню! — схватилась вдруг за сердце Промокашка. — Ни первую, ни вторую степень!
— Период, Нелли, — обреченно поправила ее Потёмкина. — На зачете все вспомнишь. Ладно, пошли дальше.
Но тут распахнулась дверь, и мне второй раз за день «повезло»: в комнату ворвалась Люба Шавякина.
— Шава! Давненько не виделись! — изобразил я бурную радость от этой встречи.
Но Шавякина словно в каком-то беспамятстве глянула на меня и завопила:
— Нелька, моя Гуля родила! — И исчезла за дверью.
Нелька всплеснула изумленной голубизной глаз, но тут же спокойно скомандовала:
— Пошли в двадцать первую комнату! И не шуметь.
Гуля, Гуляйбат Амаева, была соседкой Любы Шавякиной по комнате, но училась она в другой группе, на фельдшерском отделении. Сначала она жила у кого-то на квартире, но потом попросилась в общежитие, и ее поселили. Она была полненькой, с большой черной косой и круглым румяным лицом, почти всегда тронутым какой-то неконкретной, ни к кому не обращенной улыбкой. Шава частенько с юмором рассказывала девчонкам об этой странной, наивной, как дитя, девушке, приехавшей из Средней Азии.
«Только останется одна в комнате — тут же снимает со стены свой азиатский инструмент, типа нашей балалайки, — камаз называется, — и давай по нему пальцами брякать. — Любка ударила пальцами по воображаемому инструменту. — И поет, поет, а песни длинные, ничего не понятно…»
«„Комуз“, а не „камаз“, — басисто поправила Шаву Тоня Первушина, которая самоучкой освоила в детстве баян и пела в художественной самодеятельности на манер Зыкиной. — Это их самый главный инструмент».
«Ну „комуз“».
«А голос у Гули хороший, раздольный такой. Я ее спрашивала: „Про что, Гуля, ты поешь?“ А она смеется: „Про что вижу, про то пою“».
Тоня точно скопировала акцент, с которым разговаривала Гуля на русском, и девчонки рассмеялись.
«А ты бы на ее месте как разговаривала?» — вступилась за Гулю Промокашка, друг всех обиженных и угнетенных.
«Да я ж не по злобе, — добродушно ответила Тоня. — Гуля — девка хорошая, и комуз инструмент хороший, не хуже баяна».
«Даже не хуже фортепиано», — съязвила Потёмкина.
«А уж это я не знаю», — серьезно ответила Тоня, которая не заметила ехидства Потёмкиной.
Я вспомнил, что видел Гулю буквально вчера. Она шла к автобусной остановке, что напротив лакокрасочного завода. Ее невозможно было не заметить — в пестром широком национальном платье и ярко-розовом газовом платке, покрывавшем лоб и повязанном кончиками назад. Живота не было заметно. Никто бы не догадался, что она беременна, просто полненькая девушка в свободном платье. И Гуля, как видно, ни с кем не делилась своей тайной.
Мы поспешили в конец коридора, в комнату Любы и Гули. Нелька влетела в дверь, мы за ней. Гуля полусидела на кровати с закрытыми глазами, укрытая до пояса пододеяльником. На ней было то же платье, в котором я видел ее у остановки.
— Гулюшка! — позвала ее Промокашка. — Как ты?
Гуля рукой показала куда-то вниз. Промокашка приоткрыла пододеяльник и вскрикнула.
— Нелли, сама ж сказала: без шума, — напомнил я.
На постели, в ногах роженицы, лежал очень крохотный, меньше тех, что мы видели в роддоме, новорожденный, еще не отделенный от пуповины. Он выглядел мягким, синеватым и, что меня встревожило, каким-то неживым комочком. Явные признаки недоношенности.
Но паника нам не нужна, и, глядя на Нельку, я бодро сказал:
— Мы что — родов не видели?
— Вот именно, что видели, — бодро подхватила Промокашка, вытирая руки о проглаженную медицинскую косынку, висевшую на стуле. — Я осмотрю Гулю.
Она склонилась над Гулей, а я отошел в сторонку. Потёмкина почему-то последовала за мной.
— Плацента не вышла. Пуповина уже не пульсирует, — объявила Нелька голосом заправской акушерки. — Люба, сколько прошло времени после родов?
— Она только что… только сейчас… Я вошла, увидела — и сразу к вам! — зачастила Шавякина.
— Шава, вторую жизнь уже сегодня спасаешь! — съехидничал я.
— О чем это ты, Сандрик?
— Ага, теперь уже Сандрик! А то Сашенькой милым называла! — продолжал издеваться я.
— И при чем тут спасенные жизни?
— Ну как? Вадику ты жизнь спасла тем, что он больше никогда к столь опасному объекту, как Шавякина, не подойдет. А Гулину тем, что Нельку позвала.
— Посмотрим еще! Он без меня жить не может! — сказала Шава.
— Ни жить, ни умереть, — согласился я.
— Хватит вам! — перебила Потёмкина. — Тут дело такое…
— Пуповину нужно срочно перерезать, — заявила Промокашка. — Любаша, у тебя есть ножницы?
Шава похлопала глазами, ничего не отвечая на сложный Нелькин вопрос.
Промокашка строго посмотрела на Шавякину:
— Ну же, скорее!
Шава вскочила, достала из тумбочки ножницы и подала Промокашке.
— Нужно бы прокипятить, — сказала Потёмкина.
— Может, чем-нибудь спиртовым протрем? — предложил я.
— Нет, это риск, — отрезала Нелька. — А если инфекцию внесем? Мика права. Люба, неси тазик! — повернулась она к Шавякиной.
— Алюминиевый подойдет?
— Подойдет, только скорее.
Шавякина вытащила с нижней полки стенного шкафа небольшой тазик и, как во сне, подошла к Нельке.
— Санечка, возьми ножницы, таз — и на кухню, — умоляющее попросила Промокашка. — Милочка, пройдись по комнатам, собери все, что есть: перчатки стерильные, спирт, салфетки, но не рассказывай о Гуле.
Я схватил ножницы, тазик и побежал на общежитскую кухню. Там на плите как раз закипал чей-то чайник. Я перелил из него воду в тазик, поставил тазик на огонь и некоторое время кипятил ножницы. Слил воду и помчался с тазиком назад, в двадцать первую комнату.
Потёмкина обошла весь этаж и вернулась с трофеями. Нашла стерильные медицинские перчатки, перекись водорода, спиртовой раствор календулы и по одной упаковке маленьких и больших стерильных салфеток.
А Промокашка так и не отходила от Гули и младенца.
— Молодец, Мика! Так, начинаем! — решительно сказала Нелька и натянула перчатки. — Саня, протри руки календулой, — кивнула она на пузырек, — все же на спирту.
Я безмолвно выполнил просьбу новоявленной акушерки.
Нелька обработала этим же раствором место, где нужно было перерезать пуповину, и придержала ее, похожую на плотный поблескивающий шланг.
Потёмкина подала нитки:
— Саня, завязывай пупок.
— Шелковые! — одобрил я, приняв из рук плотную красную нить.
— Морским узлом, Сандрик, покрепче, — попросила Нелька. — Давай, в четырех сантиметрах от пупка.
— Далеко от пупочного кольца, — возразил я.
— Написано два — два с половиной сантиметра, — поддакнула Потёмкина.
— Все ж в домашних условиях, Мика, — ответила Нелька. — Мало ли что!
Я перевязал пуповину крепко, как шнурки на спортсменках.
— Хорошо! — оценила Нелька. — Теперь режь.
Я взял ножницы и, взглядом наметив место, перерезал пуповину. Промокашка салфеткой убрала сгустки крови на срезе и отложила ее, ставшую похожей на увянувший стебель.
— Что-то малыш подозрительно спокоен, — заволновалась Потёмкина.
Промокашка, вся пунцовая, с тревогой посмотрела на меня.
— А чего ему волноваться, он ведь роды не принимает, — спокойно сказал я и храбро взял новорожденного, обхватив его рукой чуть повыше спинки.
Плечики его покрывала белая смазка. До чего же он был крошечный, по-моему, меньше моей ладони! Я дал ему заправский шлепок под ягодичку, точно так, как шлепали новорожденных акушерки в роддоме.
Младенец закричал, и это было здо́рово: значит, все в порядке, значит, он сделал первый самостоятельный вдох и легкие его расправились, задышали. Девчонки смотрели на новорожденного не отрываясь. Это действительно было зрелище славное! Всякий раз на практике я удивлялся тому, как приятно бывает смотреть на только что родившегося младенца, какое-то особое радостное чувство возникает.
— Гуляйбат, кто у тебя? — обратился я к Гуле, подняв младенца так, чтобы ей было видно.
Гуля затравленным невидящим взглядом посмотрела на меня.
— Ну говори! Дочка или сын?
— Син, — едва пролепетала она.
— Гуля! — заорала Нелька. — Дочка у тебя. Это ж счастье какое!