* * *
С утра наша бригада приступила к уборке мусора на территории. Бригадир – ласковый старикан по имени дядя Ваня – не требовал от нас трудовых подвигов, скорее следил, чтобы мы не надорвались.
– Пер’дохните, ребяты, – эту фразу он повторял чаще всех остальных.
Пушистое создание под названием Эдуард, одетое в чистенький джинсовый костюмчик, тоже оказалось в нашей чернорабочей бригаде – чего и следовало ожидать; дитя, с какой стороны на него ни глянь – без слёз умиления не получится – не оставляло сомнений в своей совершенной бесполезности перед вызовами этого мира.
Четвёртым был некий Витя Калачёв, 25 лет, лаборант с химфака. Он сразу вогнал меня в блевотное состояние. И не тем, что у него дурно пахло изо рта, не мелким ростом и не мерзейшего вида редкими усишками под носом, а тем, что, едва открыв рот, он забубнил о бабах, сально ухмыляясь и заглядывая мне в глаза снизу вверх, явно ожидая от меня одобрения и поддержания темы. Точнее, забубнил об одной из них, понятно, о какой; завхоз-кастелянша и бухгалтерия интересовали Витю значительно меньше. Он страдал оттого, что она всего одна, спрашивал моего мнения, греет ли её кто-нибудь по ночам, рассказывал, что в прошлом году баб приезжало много, было из кого выбирать и т.д. Заодно посоветовал мне держаться от неё подальше, потом что давеча у строителей уже кто-то кому-то настучал в бубен – и всё из-за неё, стервы. Как будто я вообще проявил к ней какой-то интерес. Он потел, хихикал и трындел не умолкая, явно намереваясь перейти к рассказам о своих собственных похождениях по бабам в прошлом году. Можно подумать, меня сильно всё это интересовало. У меня вон Достоевский лежит на тумбочке нечитанный – а тут какие-то мелкие проблемы спаривания зверушек в местном зоопарке.
Так что, получив задание: таскать из сарая на спортплощадку деревянные щиты, я, чтобы не участвовать в этих мерзостных разговорах, предпочёл встать в пару с Эдуардом, а Витю поставили на лопату – надеюсь, фаллический предмет скрасил ему жизнь хотя бы теоретически. Я ждал, что Эдуард на щитах вымрет сразу, но он не вымер. Вымер, наоборот, я – мы накануне засиделись в его комнате с Гариками, решая, как выразился Гарик, некий «вопрос» под местное вино, часов до двух ночи (о чём конкретно говорили – не помню). Эдуард всё это время читал в койке при тусклом свете лампы в потолке какую-то книжку и поглядывал на нас то с жалостью, то с ненавистью. Жалость, надо полагать, предназначалась мне, а ненависть, достойная юного партизана, которого фашисты взяли в плен и будут сейчас страшно мучить, – моим собутыльникам.
После очередного перетащенного щита я рухнул прямо на этот щит и зашарил руками по карманам – пока не вспомнил, что больше не курю. От внимания дяди Вани моя ретирада не ускользнула.
– Пер’дохните, ребяты, – сказал он.
Наконец, мы перетаскали все щиты и сложили их в штабеля. Далее нам предстояло чистить бетонный желоб, по которому откуда-то сверху стекала вода в сторону моря. Желоб был забит жидкой глиной, ветками, окурками – разным говнищем, одним словом. Эдуард глянул на свои беленькие импортные кроссовки и тяжко вздохнул. Мои кроссовки были попроще, чем у коллеги, но, однако же, единственные в моём гардеробе. Витя же, заметив наши с Эдуардом сомнения, усмехнулся торжествующе: он-то был одет в сапоги с отворотами, причём сапоги были сшиты из хорошей кожи, а отвороты были загнуты с каким-то особенным изяществом. Витя явно своими сапогами гордился – за неимением, надо думать, других предметов для гордости.
Дядя Ваня с сочувствием посмотрел на нас и поманил за собой в сторону склада. Там в углу пылилось с прошлого сезона несколько пар говнодавов – то есть кирзовых сапог потрёпанного вида.
– Пер’обуйтесь, ребяты, – сказал дядя Ваня.
До самого обеда мы скребли лопатами бетонный жёлоб, а говнище носили носилками куда-то за хозблок и там сваливали в кучу. Мои сапоги, которые я подобрал себе на складе, щегольством не блистали, однако тоже были с отворотами. Время от времени, чтобы отвлечься от нудной работы, я смотрел на свои сапоги и представлял себе, что я д’Артаньян. Хотя сапоги с отворотами ещё не делают из человека д’Артаньяна. Да и какой может быть д’Артаньян с лопатой в руках и бетонным жёлобом под ногами? Тем более с носилками в руках, из которых весеннее говнище так и норовит капнуть прямо за пресловутые отвороты.
Впрочем, если верить всяким бытописателям, д’Артаньяну тоже прилетало говнища с верхних этажей – и за отвороты сапог, и прямо на башку. Поэтому они и носили такие широкие шляпы. Интересно, был ли в полку де Тревиля такой вот сальный Витя, похотливо нашёптывающий: д’Артаньян, я бы впердолил вон той бабе, а ты бы впердолил, д’Артаньян? Наверняка был. Наверняка там таких было большинство. И, что уж достоверно точно, у всех воняло изо рта.
Спросить дядю Ваню, нет ли у него в загашнике широкополой шляпы? Нет, пожалуй, не спрошу. В домиках, составлявших лагерь «Солнечный», отсутствовали вторые этажи, с которых могли что-нибудь сбросить вам на голову.
Пару раз по дороге нам попалась завхоз-кастелянша. В первый раз она прошла мимо нас молча, во второй раз сказала:
– Какой же вы трудолюбивый и порядочный человек! – обращаясь при этом не подумайте, что к нам с Эдуардом – лично ко мне! – Вы уж не утруждайте так себя работой. Работайте как все – отдыхая!
Я поклялся старушке именно так и поступить.
Перед обедом мы вернулись на склад переобуться – в говнодавах в столовку нельзя было заходить, Зинаида Максимовна успела там помыть полы. У входа на склад задумчиво стоял толстый Гарик. На плече он держал сумку с инструментами, а заплывшими глазками внимательно рассматривал нашу цивильную обувь.
Гарики – что тощий, что толстый – были специалисты, поэтому в нашей бригаде не участвовали, а имели от начальника индивидуальные подряды. Один был сантехник, другой – плотник, или наоборот.
– Вано-о-о! – пропел Гарик, завидя нас.
– Ась? – отозвался дядя Ваня, несколько запыхавшийся.
– Дело-то – а-а-вно!
– Уж как есть…
– Это чьи кроссовки? – спросил Гарик.
– Ребяты! – ответил дядя Ваня.
– Што ребяты?
– Ребяты, говорю, пер’обулись!
– А-а… А я-то думал на рынок снесть…
– Да снеси, – пожал плечами дядя Ваня. – Нам потом бутылку за них принесёшь…
Мы с Эдуардом только глянули друг на друга и бросились пер’обуваться.
* * *
Когда мы закончили трудовую смену, день был ещё в самом разгаре. Я переоделся и слегка пробежался по берегу – не столько ради физкультуры, сколько для того, чтобы захотелось потом залезть в холодное море и там ополоснуться. Душевая в лагере ещё не заработала и когда заработает, было никому не известно – что меня и не удивляло, поскольку сантехникой заведовал один из моих приятелей – Гариков. У себя в комнате я заварил себе чаю покрепче и раскрыл учебник французского языка.
Объясню, почему французского, а не какого-нибудь хинди.
Когда я учился на очном и участвовал в агитбригаде, мне как-то раз досталась роль в одном спектакле. Роль была не сказать, чтобы самая длинная. Я выходил на сцену и произносил на чистом фр. языке:
– Извините нас, мадам, у нас нет времени, и нам надо идти, – после чего уходил и назад не возвращался.
Зубрил я эту фразу недели две. Над моим произношением трудились лучшие еврейские барышни нашего курса – со спецшколами, гувернёрами, жизнью при посольстве и т.д. Наконец, настал день премьеры. В нужный момент я вышел и сказал то, что должен был сказать.
На этом завершилась моя театральная карьера. Агитбригадские спектакли недолговечны: наше представление закончилось и более не возобновлялось. А зазубренная фраза засела в памяти на всю жизнь и сама собой выскакивала из башки на язык в самые неожиданные моменты.
Однажды в Киеве знакомые привели меня в гости к некой мадам Ирэн. Француженка, приехала в тридцатые годы в колыбель социализма – учить пролетарских детей танцевать революционные танцы. Обратно из колыбели, как нетрудно понять, её уже не выпустили. Спасибо, в лагерях не очень мучили: все же понимают, что отдавать детей на обучение настоящему носителю языка – реально круто, Пушкина все читали, в том числе лагерные начальники. Оттрубив десятку, она вернулась в Киев и продолжила преподавать. Начиная с шестидесятых годов, в её квартирке день и ночь тусовалась франкоговорящая публика – в основном её ученики, которых старушка учила как танцам, так и языку. И вот я попал к ней в дом.
Прежде чем мы сели за стол, всем было сказано, что Олег Анатольевич, хоть и работает в МГУ на кафедре, но по-французски ни в зуб ногой, то есть натурально ни бельмеса, поэтому за чаепитием говорим по-русски. Они сказали: о-ля-ля, как это – работает в самом МГУ, а по-французски ни в зуб ногой, ну ладно, будем говорить по-русски. Раз антре ну – л’ом рюс, будем говорить по-рюсски. И они честно пытались, они заговаривали по русски, но через пару фраз автоматом перескакивали на французский – так им в этом доме было привычней.
Когда за окнами стемнело и мы засобирались на выход, мадам Ирэн в прихожей сказала (по-русски) нам, что мы рано уходим и могли бы посидеть ещё.
– Pardonez-nous, madame, – сказал я без малейшего акцента. – Nous n’avons pas de temp et nous devons partir.
Мадам упала в обморок. Ученики перенесли её на кровать, нам велели уже идти, потому что пользы от нас никакой не было, и стали её откачивать. Мы ушли. Больше мы со старушкой в этой жизни не виделись, но через пару лет киевские друзья мне рассказывали, что она до сих пор уверена в том, что я блистательно подтвердил её педагогическую теорию: что если при человеке говорить по-французски, он от этого и сам заговорит. Я же вот заговорил! А ежели к тому же с музыкальным слухом человек, да ещё работает на кафедре в МГУ – то ему достаточно одного вечера посидеть под французской словесной картечью – и сразу заговорит. Со мной же получилось!
Однажды, не помню уже, за каким чёртом, меня занесло в книжный магазин на Полянке. Хотя нет, помню: хлынул ливень, а я был без зонтика. То есть я-то как раз собирался выпить и побродить под дождём, поскольку пребывал в лирическом/философском настроении, в очередной раз поругавшись с женой из-за отсутствия денег. Но дождь пошёл раньше, чем я нашёл винный магазин, а трезвым шляться под струями и стучать зубами – был уже сентябрь – ищите дураков. Книжный магазин подвернулся весьма кстати.