«При других условиях было бы все иначе, теперь же приходится поступать так, как это вытекает из обстоятельств. Начиная, родная, борьбу за свое право на человеческое существование, придется много положить энергии, чтобы отвоевать это право, стать и занять достойное место и не затеряться в толпе, как песчинка в степи…»
Скорее всего, остронегативное отношение Нины к власти и к самому Сталину связано с политическими воззрениями ее родителей, но несомненно, что трезвость и наблюдательность ее собственные. Вот пассаж из дневника, подчеркнутый красным карандашом следователя:
«А папа сидит в Бутырках. Сидит со своей дикой и беспомощной ненавистью, со своей энергией и больными глазами. Сегодня я была в Политическом Красном Кресте и подала заявление. Любопытное учреждение, которое много кричит о себе и ровно ничего не делает. Я слышала от окружающих, что они ходят по нескольку лет, не добиваясь никакого толку. Народу много, помещение отвратительное, похожее на закуток, посетителям очень мало отвечают…»
Вот дневниковая запись декабря 34-го года:
«После убийства Кирова в Смольном… Прошло уже много дней. Много передовиц в газетах кричало об этом происшествии, и много докладчиков-попугаев и советских шкурников с пафосом, потрясая кулаками, кричало над головами рабочих „Добить гадюку!“, „Расстрелять предателя, который трусливым выстрелом вырвал из наших рядов“ и т. д. И много так называемых советских граждан, потерявших всякое представление о человеческом сознании и достоинстве, по-скотски поднимали за расстрел руки. И трудно поверить, что в двадцатом веке в Европе есть такой уголок, где поселились средневековые варвары, где с наукой, искусством и культурой так странно уживаются дикие, первобытные понятия. До начала следствия, когда еще не знали ни о какой организации, было убито уже сто с лишним человек, белогвардейцев, только за то, что они, белогвардейцы, имели несчастье находиться на территории СССР… Почему сейчас никто не скажет прямо и откровенно, что большевики — мерзавцы? И какое право имеют эти большевики так жестоко, так своевольно расправляться со страной и людьми, так нахально объявлять от имени народа безобразные законы, так лгать и прикрываться потерявшими теперь значение громкими словами „социализм“ и „коммунизм“…»
В дневниках Нины много определенных и недвусмысленных высказываний, связанных с политическими событиями. Как будто походя, как само собой разумеющееся, она бросает страшные обвинения и власти, и самому народу, подстелившемуся под власть. Но эти дневниковые высказывания особенно ценны для нас сегодня. Именно они представляют собой тот комментарий к прошедшему времени, в котором нуждается время настоящее.
Кости политзаключенных еще не истлели, еще не все заборы и бараки архипелага ГУЛАГ поросли травой, и в архивах НКВД — КГБ — ФСБ хранятся горы еще не прочитанных документов.
И в этом смысле дневник Нины Луговской — прекрасное противоядие для тех, кому «советский проект» все еще кажется привлекательным. Великая утопия обернулась кровавой историей. Об этом свидетельствует Нина Луговская.
На фотографиях у Нины детское растерянное лицо. Миллионы таких фотографий хранятся в архивах. Но все уже умерли: кто от пули, кто в лагере, кто в ссылке. Нине Луговской повезло. Она вышла из ГУЛАГа. Мечта ее детства осуществилась — она стала художником, дожила до старости, и мало кто из ее окружения знал о ее прошлом. Наверное, она и сама не помнила о тех изъятых во время обыска дневниках. Но они сохранились. Они здесь. Они для нас.
Людмила Улицкая
Предисловие
В марте 1937 года школьница Нина Луговская была арестована, и многие выдержки из ее дневника, подчеркнутые следствием, стали главным обвинением ей как «участнице контрреволюционной эсеровской организации». Вместе с Ниной по тому же обвинению были арестованы ее старшие сестры Евгения и Ольга, а также их мать Любовь Васильевна Луговская.
Самой Нине дополнительно было предъявлено более серьезное обвинение — «подготовка террористического акта против Сталина», — представленное следствием как акт мести за отца. И оно подтверждалось ее собственными записями в дневнике:
«Несколько дней я подолгу мечтала, лежа в постели, о том, как я убью его[50]. Его обещания, диктатора, мерзавца и сволочи, подлого грузина, калечащего Русь… Я в бешенстве сжимала кулаки. Убить его как можно скорее! Отомстить за себя, за отца».
[24.03.1933]
Такими резкими высказываниями, непримиримыми по отношению к большевикам и политике советской власти, переполнены страницы дневника девочки-подростка. Чтобы понять причины подобного неприятия официальной власти, а также предопределенность жизненного пути Нины, в отличие от судеб многих и многих тысяч невинно репрессированных в период 1937–1938 годов, следует подробно рассказать о ее родителях — Любови Васильевне Самойловой и Сергее Федоровиче Рыбине.
Любовь Васильевна родилась в 1887 году в Малом Архангельске Курской губернии, в семье сельского учителя. Окончив ливенскую гимназию, в 1909 году поступила на Высшие женские курсы в Москве и получила профессию педагога. С 1914 года стала преподавать математику в школе в Тульской губернии. Здесь она и познакомилась с будущим мужем С. Ф. Рыбиным.
Сергей Федорович Рыбин родился в 1885 году в деревне Дедилово (Луговская слобода) Богородицкого уезда Тульской губернии, в крестьянской семье. После окончания начальной школы серьезно занимался самообразованием, позднее прослушал курс Московского Коммерческого института. В 1900-е годы вступил в партию эсеров и за активную работу четыре раза привлекался по политическим делам. В начале 1910-х годов освободился из сибирской ссылки и вернулся на родину. В 1914 году Сергей Федорович и Любовь Васильевна вступили в гражданский брак, а 25 октября 1915 года в семье родилась двойня — девочки Ольга и Евгения.
С началом Февральской революции Сергей Федорович активно включился в политическую деятельность, стал членом Исполкома Всероссийского совета крестьянских депутатов, участвовал в Демократическом совещании и был избран в Предпарламент. Тогда же супруги вместе решили взять общую фамилию — Луговские, связанную с Луговской слободой, местом рождения Рыбина, при этом его фамилия стала двойной, Рыбин-Луговской.
После октябрьского переворота Сергей Федорович продолжил активную работу в партии, был избран на съезде Советов Северной области в областной комитет, на Втором Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов переизбран в Исполком, затем стал членом объединенного ВЦИКа, исполнял также обязанности одного из редакторов газеты «Голос трудового крестьянства».
С конца ноября 1917 года[51] Сергей Федорович стал активным членом партии левых эсеров, участвовал во всероссийских съездах Советов, избирался членом ВЦИК 3-го и 4-го созыва и был делегирован левоэсеровской фракцией в ВСНХ.[52] Будучи делегатом V Всероссийского съезда Советов, подвергся аресту, а после IV съезда партии был избран в члены ЦК. В конце 1918 года Сергей Федорович принял участие в работе Экономического отдела при ЦК, активно вел партийную работу в Петрограде.
Весной 1918 года, в связи с переездом правительства, семья перебралась в Москву, и здесь 25 декабря 1918 года родилась младшая дочь Нина. Через два месяца, 11 февраля 1919 года, Сергей Федорович в числе других руководителей и активистов партии левых эсеров был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму. После освобождения он примкнул к легалистскому крылу партии, занимавшему лояльную позицию по отношению к большевикам и выступавшему за участие в социалистическом строительстве. Из-за начавшихся трений в ЦК в октябре 1920 года вошел в состав группы товарищей, призвавших своих сторонников собраться на Всероссийское совещание, позднее включился в работу объединенной партии левых эсеров.
В конце 1920 года семья выехала в Сибирь, и лишь в начале 1922 года Сергей Федорович вернулся в Москву с младшей дочерью, временно поселившись в квартире матери жены. Как экономист, он активно поддержал политику перехода к НЭПу и вскоре принял участие в создании артели булочников «Вольность труда», основанной на кооперативно-синдикалистских принципах. Любовь Васильевна со старшими дочерьми задержалась в Сибири, работая в детдоме, пока в столице решался вопрос с жильем для всей семьи.
В апреле 1923 года по суду артель была закрыта, и Сергей Федорович с группой единомышленников принял активное участие в открытии первой пекарни «Трудовая вольность». Первые три месяца никто из учредителей жалованья не получал, наоборот, «когда не хватало денег для покупки муки, продавали последнее барахло из дома». Заработок каждого артельщика в то время составляли паек (1–1,5 кг хлеба на семью) и общий артельный стол.
К августу того же года, когда был зарегистрирован устав артели, в двух пекарнях с магазинчиком под той же вывеской уже работало около семидесяти человек. Сергей Федорович работал председателем правления артели, совмещая также обязанности члена ревизионной комиссии Москопищепромсоюза. Вскоре семья воссоединилась, а с сентября 1925 года, когда старшие дочери пошли в школу, Любовь Васильевна стала работать в артели счетоводом, совмещая обязанности библиотекаря и члена культкомиссии. В семье серьезно относились к воспитанию дочерей, которые занимались музыкой и живописью с преподавателями, приходящими на дом, спорт был также обязателен.
К 1928 году в артели «Муравейник» — в открытых к тому времени семи пекарнях, девятнадцати магазинах и на одной кондитерской фабрике — работало уже 393 человека. При артели существовали бесплатная столовая, парикмахерская, школа, библиотека, театральный кружок, покупались билеты в ложи театров, постоянно отчислялись деньги в поддержку политзаключенных, находящихся в тюрьмах, лагерях и ссылках.