Я помню, что для нас, детей, путешествие было отравлено какой-то фрау Бертой, балтийской немкой, ехавшей из Финляндии во Францию. Не зная французского языка, она навязалась маме в спутницы, и мама не сумела отказать ей. Я редко встречала более антипатичного человека. Пожилая, неприятная, она думала, что мама и Хильда слишком молоды, чтобы воспитывать детей. Во время поездки она все время делала нам замечания и читала нотации. Мы возненавидели ее. Я помню, как один раз она тащила меня за руку, заставляя просить за что-то прощения (у нас в доме этого не делалось), и я в бессильном исступлении плевала на ее длинную, до пола, серую юбку. Много позже, уже подростком, я спросила маму, почему она допускала, чтобы фрау Берта вмешивалась в нашу жизнь. Мама призналась, что она сама не меньше нас страдала от ее присутствия, но ни у нее, ни у Хильды попросту не хватало характера, чтобы отделаться от нее.
По приезде мы сначала провели месяц у моря в Бретани, a затем поселились в Медоне, предместье Парижа. Там мы прожили больше года в отдельном домике с садом. Я очень хорошо помню, как осенью 1908-го взрослые переживали дело Азефа. В наш дом приезжали незнакомые люди из Парижа и других центров партии с.-р. Собрания происходили при закрытых дверях, но и до детской доносились взволнованные голоса и шумные споры. Предательство Азефа нанесло страшный удар партии социалистов-революционеров. Многие, несмотря на все доказательства, не могли поверить в его виновность. Одна молодая эсерка, не имевшая к Азефу отношения, покончила с собой — ей казалось, что все, чем она жила, — партийная борьба, жертвенность террористов, достоинство партии — было осквернено и превратилось в зловещий фарс: глава Боевой организации был агентом Охранки.
В Медоне, совсем еще не зная французского языка, мы стали ходить в школу. Вскоре приехала няня. Путешествие ее не обошлось без приключения. Она встретила в поезде бельгийских монашек, и они, не поняв французских записок с указаниями, данных няне для руководства в пути, почему-то, из лучших чувств, направили ее в Бельгию. Няня привезла с собой деньги с дырочками (во Франции они появились значительно позже)[15]. В Медоне накануне Рождества, 24 декабря 1908 года родилась Адя, и няня ухаживала за мамой и нянчила Адю, большую, здоровую девочку с голубыми глазами.
Через год наша семья переехала в Париж, в XIV округ, и поселилась в квартире на улице Газан, возле большого парка Монсури. В нашем же доме — № 19 — жили большевики Каменевы, они часто бывали у нас. Ольга Давыдовна2526, сестра Троцкого, — будущий комиссар по делам искусства — была худая, высокая брюнетка, придававшая себе «декадентский» стиль. Ее сын Лютик, на два года старше Ади, играл с ней. У нас сохранилась фотография, снятая в парке Монсури: четыре няни — наша, Авксентьевых27, Каменевых и Стекловых28 — стоят рядом, держа перед собою своих воспитанников.
Много русских революционеров жило в том же доме, что и мы. Среди них я помню семью эсеров Ракитниковых29. Мы дружили с их дочерью Ритой и сыном Андреем. В течение двух лет, что мы прожили в Париже, мы втроем — Вадя, Наташа и я — ходили во французскую школу около Denfert-Rochereau (около площади Данфер-Рошро), проходя мимо огромного Бельфорского льва, глядящего в сторону Германии в ожидании реванша, поставленного в память защиты Бельфора в 1870–1871 годах. Много лет спустя, во время оккупации Парижа, участники Сопротивления спасались от преследовавшей их немецкой машины. Город был затемнен. Не разглядев чугунного льва, преследователи врезались в гранитный пьедестал, машина была разбита, и несколько гестаповцев убиты на месте.
Русским языком мы занимались с мамой, а немецким с Хильдой. Наша семья жила скромно. В. М., как и при жизни в Выборге, продолжал сотрудничать в толстых журналах: «Русское богатство»30, «Вестник Европы»31, а впоследствии в «Современнике»32 и «Заветах»33. Сейчас может показаться парадоксальным то, что при царе политический эмигрант мог печатать свои статьи и получать гонорар в России.
Наша квартира по-прежнему оставалась одним из центров партии, где устраивались собрания и встречи приезжих из России и членов заграничных организаций.
Мы — дети — дружили больше всего с русскими сверстниками, жившими в нашем квартале. Мы собирались в парке Монсури, около озера, где плавали редкие заморские утки. С нашими друзьями мы бегали по аллеям и прятались среди искусственных скал, украшавших парк.
Весной 1911 года наша семья переехала в Италию. Хильда, к сожалению, не могла нас сопровождать — ее звали домой. Под влиянием мамы она решила продолжать свое образование и, окончив курсы, стала преподавательницей литературы в высших классах ревельской (таллинской) гимназии. Впоследствии, осенью 1921-го, когда мы уехали из России, мы остановились у нее в Таллине.
Мы поселились в рыбацкой деревушке недалеко от порта Специя, в Феццано, где жил писатель А. В. Амфитеатров34. Он начал редактировать литературно-политический журнал «Современник», выходивший в Петербурге, и пригласил В. М. и Виктора Сергеевича Миролюбова35 быть соредакторами этого ежемесячника.
В Феццано мама наняла большую старинную виллу с высокими расписными потолками и угрюмой массивной мебелью. Огромный запущенный сад спускался к самому морю и выходил на пляж, усыпанный крупной галькой.
С Наташей и Вадей (Аде было еще только два с половиной года, и она оставалась на попечении няни) мы долго исследовали одичавший сад. В нем росли все существующие на свете фруктовые деревья: вишни, черешни, груши, яблоки, сливы, миндаль, персики, абрикосы, фиги, апельсины, лимоны и японский хакки[16]. Все было перевито виноградом, дикими травами и кустарником. Там в первый раз я попробовала «сладкий лимон» — грейпфрут, бывший тогда большой редкостью. На маленьком привитом дереве висели с одной стороны апельсины, а с другой — лимоны.
Вскоре по приезде заболел Вадя, он простудился во время путешествия. Мы ехали третьим классом, со многими пересадками, и нам пришлось ночью долго ждать поезда в Турино. Вадя слег. Вскоре он как будто поправился, и ему позволили выходить, но через несколько дней у него поднялась температура, и доктор обнаружил плеврит.
Ваде было десять лет; мне и Наташе по восьми. Брат был умным и одаренным мальчиком — уже тогда он очень хорошо рисовал и писал стихи и рассказы. Он был добр, и его отличало во всем какое-то особенное благородство даже по внешности — тонкий, красивый, с черными задумчивыми глазами. Среди наших сверстников — будь то в Выборге, Париже или Италии — он пользовался авторитетом, несмотря на мягкость характера. И взрослые — старые и молодые, шумной толпой гостившие у нас, — относились к нему с уважением. Он никогда не обижал нас, младших, и мы все были очень дружны.
Нашим любимым занятием с самого раннего детства было, взобравшись на диван или на широкую кровать, рассказывать друг другу приключения семьи медведей по фамилии Галкины. Прототипами наших героев были плюшевые медведи — игрушки разной величины, белые и бурые: Миша, самый большой, Сявка (переиначенное Васька), Кошекин, Цыцын, Безбальчик, Фюнфа и еще много медведей и игрушечных обезьян. Действие происходило в выдуманной Амишачьей стране. Дети, конечно, не слушались родителей, а те воспитывали их при помощи строгих гувернанток, которых звали Линки. Мы при этом брали большие листы бумаги и тут же рисовали то, что происходило среди медведей, — таким образом как бы предвосхищая жанр «комиксов», который впоследствии получил большое развитие.
Мы все рисовали, но Вадя лучше всех; он с невероятной быстротой умел передавать движение и сцены со многими действующими лицами. Мы придумывали и другие, соседние с Амишачьей стра́ны, например страна Фуфырь, где жили смехотворно разряженные женщины, или страна, где любили грязь и всеми силами боролись с чистотой.
Иногда мы выбирали и более реальные сюжеты и рисовали на тему «сумасшедшие бегут». В своем беге они натыкались на уличные фонари, опрокидывали прилавки, сваливали с ног людей, а за ними гнались полицейские и прохожие. Так, вместе, мы проводили целые часы, а во время болезни Вади садились около его постели. Обязательным условием этого занятия было отсутствие взрослых.
Когда потом Вадя поправился, доктор позволил ему гулять с нами и даже купаться в море. Мы быстро научились плавать. Виктя смастерил нам большие пробковые пояса, и мы иногда заплывали очень далеко. В заливе стояли старые военные корабли, покрытые темно-рыжей ржавчиной, и мы иногда к ним подплывали. Обыкновенно море было спокойно, и небольшие волны плескались у берега.
В Феццано была только маленькая начальная школа. Мама познакомилась с учительницей, синьориной Ольгой Бронци, которая взялась преподавать нам итальянский язык. Она была умной и способной преподавательницей, уроки проходили оживленно, и мы, дети, быстро овладели языком.
Синьорина Ольга жила с матерью, вдовой капитана дальнего плавания. Их дом был полон драгоценных вещей, привезенных из разных стран: старинное китайское оружие и доспехи, одежда мандарина, расшитая шелками, с черной шапочкой и башмаками, ширмы, украшенные бабочками и птицами, резные безделушки из слоновой кости, курильницы, маленькие Будды и бесценные вазы. Все это переполняло скромное жилище Бронци. Наша учительница, хотя и очень гостеприимная, долго не решалась пригласить нас к себе: дело в том, что в Феццано жизнь была крайне бедной и примитивной — у большинства жителей совсем не было уборных, и дорожка, ведущая к дому Бронци, была загажена с обеих сторон соседними мальчишками так, что наша учительница просто боялась нас позвать к себе. А другого подступа к ее дому не было.
Русским языком с нами по-прежнему занималась мама. Что касается арифметики, то, к сожалению, ее вызвался преподавать нам Виктор Юрьевич Федоров — по партийному прозвищу Виктор Военный, живший у нас с женой Марьей Андреевной и годовалой дочкой Галей. Все взрослые ценили и уважали Виктора Юрьевича за его революционные заслуги, однако он совсем не умел преподавать математику. В первый же урок он без всяких объяснений продиктовал мне