И Мишуков рассказал.
Сегодня он — дежурный по штабу. Это он принимал радиограмму о том, что эскадрилье выделяют новые истребители. Когда он отнес ее капитану Шульге и вернулся в штаб, в кабинете начштаба услыхал голоса — самого Мезенцева и командира звена Останова. Дверь в кабинет была слегка приоткрыта, и первые же слова, услышанные Мишуковым, заставили его притаиться. Мезенцев говорил:
— Опять разнарядка. Требуют выслать в штаб училища одного нашего летчика для отправки на фронт. Черт знает, что делается! С одной стороны требуют ускорить обучение курсантов, с другой чуть ли не каждые две недели выдергивают инструкторов. Кто же будет готовить новых летчиков? Кто?
Некоторое время командир звена Остапов молчал, будто размышляя над словами Мезенцева. А потом просительно заговорил:
— Виктор Григорьевич, вы знаете, я всегда относился к вам с уважением, считая вас умным и справедливым человеком. Мы с вами сейчас одни, и я ничего не хочу от вас скрывать. Злые языки чего только не плетут о капитане Мезенцеве. И что он обеими руками держится за свое кресло, чтобы не попасть на фронт, и что он ловелас, каких не видывал свет и при любом случае хватается за каждую юбку, и что он… Да господи боже мой, чего только не плетут злые языки о капитане Мезенцеве. А я, Виктор Григорьевич, я всегда обрывал подобные разговоры, в корне их пресекал, поддерживая ваш авторитет… Я…
Мезенцев грубо оборвал Остапова:
— К чему вы все это, Остапов? Что вы от мена хотите? Боитесь, что я порекомендую откомандировать в действующую армию лично вас? Я не ошибаюсь? Скажите честно — боитесь?
Сам Мишуков, ожидая ответа Остапова, весь напрягся. Остапов был командиром именно его звена, летчики и курсанты любили Остапова, как ученики могут любить хорошего учителя. Он был требователен, но справедлив, он мог строго наказать, но никто никогда на него не обижался, потому что знали: незаслуженно капитан Остапов никого не накажет. К тому же Остапов был мужественным летчиком и все видели — мужество его не показное, оно является частью его прямой и открытой натуры.
И вдруг Мишуков услыхал приглушенный голос Останова:
— Боюсь, Виктор Григорьевич. Боюсь вашего решения…
Первое, что хотелось сделать Мишукову — опрометью выскочить из кабинета Мезенцева и бежать, куда глаза глядят. Бежать от этого позора, который, как ему казалось, непостижимым образом ложится и на его плечи, он должен разделить этот позор со всеми курсантами звена. А потом Мишукову пришло в голову другое: никуда он не должен бежать, от этого не убежишь. Он должен немедленно распахнуть двери в Кабинет, подойти к командиру звена Остапову и твердо сказать: «Как вам не стыдно! Мы всегда верили в вас, а вы… Вы самый настоящий трус, и я расскажу об этом всей эскадрилье. Да, да, расскажу об этом всей эскадрилье, пусть все узнают, какое вы трус. А потом делайте со мной что хотите»…
Остапов, конечно, начнет юлить, скажет, что он, Мишуков, неправильно его пенял, или ослышался, или…
Мишуков хотел уже исполнить задуманное, но как раз в это время до него донесся вроде бы сочувствующий голос Мезенцева:
— Я понимаю вас, товарищ Остапов. Отлично понимаю. Благодарю вас за откровенность. Люди обычно бравируют своим бесстрашием до тех пор, пока, образно выражаясь, меч не занесен над их собственной головой. А потом… — Он помолчал, растягивая паузу. — Нет, я не намерен откомандировывать командира звена Остапова. Зачем? Разве мало рядовых летчиков, которым сам Бог велел идти выполнять свой священный долг?..
А что произошло дальше, Мишуков ничего подобного не ожидал. С грохотом отодвинув стул, почти отшвырнув его на середину комнаты, командир звена Остапов отступил на один-два шага от капитана Мезенцева и голосом, в котором, как показалось Мишукову, звенел металл, сказал:
— Вы за кого меня принимаете, товарищ капитан? Кто вам дал право унижать меня подобными оскорблениями? Сказав, что боюсь вашего решения, я имел в виду совсем не то, что имеете в виду вы. Да, я боюсь, что вы снова примете решение оставить меня здесь, в этом чертовом тыловом городке. Мне здесь трудно дышать, можете вы меня понять или нет? Да фронте уже погибли два моих лучших друга, с которыми я вместе начинал летать. А я до сих пор здесь, любуюсь красотами тайги и до тошноты наскучившего мне этого тылового неба. Сколько можно?.. Я прошу вас, товарищ капитан, я просто требую откомандировать меня на фронт. Иначе…
Остапов продолжал еще о чем-то говорить, убеждать капитана Мезенцева, но Мишуков теперь не мог вникнуть в смысл его слов. Удивительно теплая волна захлестнула его, в эту минуту он испытывал глубочайшую благодарность к своему командиру звена за то, что он, Остапов, есть тот самый человек, которому все они верили и которого любили…
Мезенцев, между тем, проговорил уже совсем другим тоном — тоном приказа, который никто не имеет права обсуждать:
— Вы разве не уяснили о чем я вам сказал? Так я могу повторить: в настоящее время вы нужнее здесь, Остапов. Здесь, понимаете? И больше об этом не стоит. Лучше давайте вместе обсудим кандидатуру летчика, с которым нам необходимо, будет распрощаться…
Мишуков на какое-то время умолк и посмотрел на Трошина. Тот сидел совершенно неподвижно и на лице его кроме разочарования и даже явного недовольства ничего нельзя было прочесть. Мишукову стало ясно, что его рассказ об Останове не затронул никаких струн в душе лейтенанта Трошина. И Мишуков подумал: «Ладно, черт с тобой, тебе, оказывается, все это не интересно и ты этого не скрываешь, но сейчас я тебе скажу такое, отчего ты станешь совсем другим. Как говорил какой-то герой не то Диккенса, не то Стивенсона, я готов съесть свою собственную голову, если ошибаюсь».
Однако Мишуков не торопился поведать своему приятелю о том главном, что оставил напоследок. Изобразив на своем лице такое же безразличие, как у Трошина, он попросил:
— Дай-ка и мне папиросу, подымим вместе.
Трошин протянул ему пачку и зло спросил:
— Ты и позвал меня сюда, чтобы рассказать эту байку? А на черта она мне нужна! И какое мне дело до командира звена Остапова? У мена есть свой командир звена, не хуже твоего Остапова. Ясно? «Дело сугубо важное…» Чего тут важного? Твой Остапов один, что ли, такой, кто рвется на фронт? Удивил!..
— Не удивил? — спросил Мишуков. — Совсем-совсем не удивил?
— Ладно, хватит, — сказал, поднимаясь Трошин. — Пошли по домам.
— Один момент, — Мишуков удержал Трошина за руку. — Не буду больше тебя мучить. Слушай, что было дальше. Мезенцев поворошил какие-то бумаги и сказал Остапову: «Есть два варианта. Один из них — Федор Ивлев, другой — Валерий Трошин. Оба замечательные летчики, ни в чем друг другу не уступают. Какое ваше мнение, Остапов? Обоих вы хорошо знаете и можете мне помочь…»
Мишуков взглянул на Трошина — и еле заставил себя удержаться, чтобы весело не рассмеяться: от того безразличия, недовольства, скуки, которые лишь минуту назад были написаны на лице Трошина, не осталось и следа. Теперь Трошин был весь внимание, весь на взводе, весь ожидание и нетерпение.
— Ну? Что дальше? Что они решили? Да не молчи ты, олух царя небесного! Что сказал Остапов? Что он ответил Мезенцеву?
— Он ответил: «Я согласен, товарищ капитан, оба эти летчика ни в чем не уступают друг другу. Но… На мой взгляд, Валерий Трошин более, как бы это выразиться, боевитее, что ли. В нем нет какой-то внутренней робости, чего нельзя сказать об Ивлеве. Нет, я не хочу сказать, что Ивлев менее мужественен, но вот эта его какая-то нераскованность, какое-то постоянное углубление в свои чувства… Ему бы еще немножко попривыкнуть к мысли, что идет страшная война, внутренне подготовить себя к ней… Вы понимаете меня, товарищ капитан? Может быть, я и ошибаюсь, но таково мое мнение». «Пожалуй, вы правы, Остапов, — сказал Мезенцев. — Но я еще подумаю».
Мишуков вплотную подвинулся к Трошину, обнял его за плечи.
— Понимаешь, Валерка, все шансы на твоей стороне. Черт его знает, когда придет следующий вызов. Учить-то летчиков кому-то надо, правильно? А где они возьмут инструкторов? Прикажут сверху: «Прекратить отправку летчиков учебных эскадрилий на фронт!» — и застрянем мы тут до тех пор, пока наши не войдут в Берлин. Я на твоем месте сегодня же отправился бы к этому типу Мезенцеву и пустил бы слезу. Вдруг он все же решит откомандировать Ивлева? Может такое быть?.. Ну, ты чего не радуешься? Я же тебе говорю: все шансы на твоей стороне, понимаешь? Мезенцева надо только чуть-чуть подтолкнуть…
Мишуков лишь сейчас заметил, как побледнел Трошин. И не только побледнел: лицо его, обычно жизнерадостное, решительное, всегда полное неуемной энергии, вдруг страшно преобразилось. В нем появилось, как показалось Мишукову, что-то старческое, какая — то растерянность, удрученность и такая крайняя взволнованность, которую нельзя было не заметить. Конечно, подумал Мишуков, все это естественно, он и сам бы взволновался не меньше, если бы был на месте своего друга. А вдруг и вправду Мезенцев решит дело в пользу Ивлева? Тут заволнуешься! Вот только он, Мишуков, не поддался бы растерянности — мигом бы к Мезенцеву. А Трошин сидит, как в воду опущенный. Это никак на Валерия не похоже.
Он спросил:
— Чего ж ты сидишь, Валера? Надо действовать.
— Да, да, — надо действовать, — скорее самому себе, чем Мишукову, ответил Трошин. И через паузу добавил просительно: — Слушай, друг, ты иди, а я посижу маленько один, все как следует обдумаю. Дело-то действительно не шуточное, тут надо обмозговать. Договорились?
Мишуков обиженно пожал плечами.
— Тебе видней. Могу и уйти.
И вот Трошин остался один. Лег на траву, закрыл глаза и долго лежал неподвижно, словно оглушенный и раздавленный известием Мишукова. Сбылось, сбылось его тягостное предчувствие беды, подкралась она к нему, подползла змеей и хотя еще не ужалила, но он уже ощущает ее холодное прикосновение. И бьется, бьется в голове, стучит в висках одна и та же мысль: «Что делать, что делать?» Этот кретин Мишуков говорит: «Все шансы на твоей стороне…» Какие шансы? Отправиться в пекло? Чего ж он сам, сволочь, не пойдет к Мезенцеву и не пустит слезу, чтобы шансы стали на его стороне? Мезенцев правильно сказал Остапову: «Люди бравируют своим бесстрашием до тех пор, пока меч не занесен над их головой…». Сейчас этот меч занесен над моей головой. Над моей! Он вдруг почувствовал, что слезы стекают по его щекам. От жалости к себе, от бессилия перед навалившейся на него бедой. Он уже думал о себе, как об обреченном человеке… Если бы не этот идиот Остапов, Мезенцев мог бы остановиться на кандидатуре Ивлева. А Остапов подкинул: «Валерий Трошин… боевитее…»