ал звук трескавшейся коры. Он посмотрел, какое впечатление произвел его рассказ и неожиданное резкое перспективное сокращение, и попросил еще одну сигарету. Под третью сигарету он дорассказал историю своего друга, как он, очнувшись, добирался до ближайшего жилья с пляжа, где очутился со своей театралкой после спектакля, может, решил таким образом продолжить культурное времяпрепровождение, и с чьего-то забора стянул драный халат – натурально бабский – и заявился на станцию, как артист с погорелого цирка, милиционер так сразу на него и уставился, как будто это призрак на башне. А он, стараясь выглядеть солидно, спросил, который час. Голый мужик в бабском халате. Милиционер даже ничего не ответил, а только кивнул изумленно в сторону вокзальных часов. Но потом уже взялся за него. А мужик говорит: я и сам хотел поинтересоваться у вас, не проходила ли здесь такая… такая, короче, театралка во всех смыслах. Возможно, в мужском костюме для маскировки, у ней еще бородавочка на веке.
Замолчав, мужик вздохнул. Можно было подумать, глядя на его футболку и трико, что все это произошло с ним и совсем недавно, позавчера.
– А я в этом сезоне пас, – хрипло проговорил он, глядя куда-то в марево несущегося взад-вперед Красного проспекта. – Обстоятельства не допустили.
У него обнаружили язву, лечился. На марштуре как? То жрешь до отвала, если, короче, ну, рыба пошла или рогача завалили, а то сухарями с водичкой пробавляешься. Вот через это и болезни всякие. Организм выматывается. Паршиво, конечно, сидеть Ильей Муромцем, короче, во всех смыслах. По глотку бичевской жизни скучаешь. Она как будто даже какая-то воровская. Ну, вообще-то, короче, там с зоны много парней. Нет, я во всех смыслах имею в виду: отпахал, а потом пир горой, ширрокий народный загул. Как вор: пошерстил – и карусель-малина. Это сравнение ему на ум пришло вот теперь, когда врачи его повязали во всех смыслах, короче. И он додумался от тоски до философского обобщения: есть во всей нашей жизни что-то воровское. Но опять же так прикинешь, если с другой стороны, у кого ты крал? Ну там, может, по мелочам, по необходимости, чтобы выжить, вылечить душу и больную голову, ну там какую-нибудь, например, ерунду как бы ничейную, канистру керосина или запчасти от “Вихря”, – речь не об этом. А вот: проснесся ночью, лежишь думаешь: вор. У тебя-то такого еще не бывает, сказал он, скашивая на него свои крошечные синие лесные глазки, по молодости. Он перевел взгляд на девушку. Снова взглянул на него, помолчал.
– Ладно… Пойду.
Но еще некоторое время сидел, не уходил, рассказывал, как он лечится и ждет осени, – осенью с Алданских гор придет друг, Вадя Турта, с золотишком… хрипло засмеялся он, и начнется культурное провожание времени.
Наконец он решительно тряхнул авоськой, собрался с духом, встал, пожелал им удач во всех смыслах и пошел дальше – через вторую линию Красного проспекта.
– Я думала, будет просить денег, – призналась она, – на выпить.
– Даже закурить на прощанье не стрельнул, – ответил он. – У этих людей под шерстью сердца бессребреников.
Мужичок удалялся по сизому от чада Красному проспекту.
– У него же язва, – вспомнила девушка.
Время выпило всю тень, они вынуждены были оттуда уйти. Да и дышать там уже было нечем.
До отправления поезда еще оставалось несколько часов.
Красный проспект бесконечно тянулся куда-то.
– Так совпадают пространство и время, – сказал он, взглянув на часы, а потом на перспективу Красного проспекта. – Известная мысль, что даль – это будущее. Вон смотри, тот мрачный дом, вон, из бурого кирпича, видишь?
– Вижу, – нехотя взглянув туда, проговорила она.
– Это и есть будущее, если мы туда пойдем. Только нас там еще нет.
Она покосилась на него:
– И что это означает?
– То, что будущее можно не только предвидеть, но и видеть. В этом магия пространства.
– Но мы туда не пойдем, – сказала она.
– Значит, это не наше будущее.
– Может, мы никуда не пойдем, – раздражаясь, сказала она. – Останемся на месте.
– У нас куплены билеты, – невозмутимо напомнил он.
– …Надоел этот проспект.
– Что ты предлагаешь?
– Ничего. Где-нибудь скрыться от солнца.
– Пойдем к реке.
– Там грязно.
– Сядем в автобус и куда-нибудь заедем.
Они вошли в автобус.
– Белые воды – это тоже муть, – сказала она. – Почему именно белые?
– Цвет, в котором скрыта возможность всех цветов.
– Короче, во всех смыслах, – проговорила она, передразнивая бича.
– Кто-то сравнивал его с паузой в музыке.
– Они искали паузу?
– Нет. Хотя…
– Или хотели погрузиться в вечный траур.
– Почему? – растерянно спросил он.
– Я читала, что на Востоке это цвет траура. Мы на Востоке?
Пожилой пассажир с лысиной и бакенбардами внимательно слушал, хмуро разглядывая девушку и ее спутника.
– Нет.
– А где? – Она спрашивала нарочно громко.
– В Новосибирске, – тихо ответил он.
Соседка мужчины с лысиной изумленно улыбнулась, взглянула на соседа, тот мрачно отвернулся и уставился в окно.
– Но даже Польша Восток, – сказала она. – Не говоря уже о Москве и нашем…
– Это все относительно, – уклончиво ответил он.
– В какую сторону мы поехали? – спросила она. – В сторону “будущего”?
Мужчина подозрительно посмотрел на них. Его соседка забеспокоилась.
– Давай сойдем, – предложил он.
Они вышли, провожаемые почти злобными взглядами.
– Куда мы попали? – спросила она, озираясь.
Он тоже осмотрелся. Кажется, это был центр.
– Это центр, – сказал он.
– Ты всегда говорил, что центр где-то дальше.
– Ну… в другом смысле. А здесь, видишь, обком. А вон облисполком. Центр Новосибирска.
Они прошли по площади.
– Какая скукотища, – пробормотала она. – Почему-то в центре всех городов площади. Пустое место.
– В центре России гроб.
– Здесь тоже какие-нибудь останки, – сказала она, указывая на вывеску “Краеведческий музей”.
– Что ж, зайдем?
Но музей был закрыт.
Они прошли дальше и наткнулись на картинную галерею.
– Интуиция, – сказал он.
В залах было душно, но хотя бы не пекло солнце. Они рассматривали картины Репина и Сурикова, местных художников, большую рериховскую экспозицию, около полусотни работ.
– Нравится?
– Рерих?.. Ну да… красиво. Хотя как-то… – Она оглянулась среди пейзажей с синими, фиолетовыми, красными горами, пурпурными небесами, реками, странными фигурами, похожими на изваяния, и не нашла нужного определения.
– Как-то что?
– Не знаю. Фальшиво.
– Ну, это ерунда, – возмутился он. – Или одно, или другое. Красота может быть страшной, но не фальшивой. Прописные истины. Суриков, например, в детстве бегал смотреть казни в Красноярске и любовался на палачей в красных рубахах, широких портках: силачи. Черный эшафот, красная рубаха – красиво, сильно.
Она уставилась на него.
– Это Суриков говорил. Ну и что ж, он прав. Действительно, смелое сочетание жизнелюбия и ничто. Если бы кто-то осмелился написать “Последний день Хиросимы”, это тоже было бы красиво и не фальшиво. Все, чего коснулась рука настоящего художника, не фальшиво и, следовательно, красиво.
Ее рыжие косы упрямо качнулись.
– А я била бы их по рукам!
Он усмехнулся:
– Линейкой?
– Чем придется.
Они вышли на улицу.
– Интересно, закончится когда-либо этот день.
Закончился.
Ночью поезд отчалил. Позади остались огни всех сибирских рек.
Поезд медленно набирал скорость, устремляясь куда-то дальше по лесным равнинам, среди невысоких гор, мерцающих заливов.
Окна были закупорены, проводников долго упрашивали, прежде чем они соблаговолили провернуть свои кривые ключи в рамах, отмыкая уста ночи, и вагон наполнился теплым, но все же движущимся, уносящим разнообразные запахи – одеял, еды, волос, табака – воздухом.
Измученная днем, проведенным на Красном проспекте, девушка тут же уснула. А он долго не спал, выходил курить в тамбур, видел в черных квадратах ночи свое отражение… Дорога пробуждает ощущение настоящего. Обычно человек живет либо в прошлом, либо нигде.
Он отражался с трепещущим угольком в губах. Всматривался в ночь.
Возвращался по вагону, и ночь следовала за ним, приникая к каждому окну, вдруг вспыхивая желтым зраком какого-нибудь полустанка.
Он слушал храп соседей, поглядывал на рыжую голову спящей девушки и чувствовал неясное беспокойство и неуверенность.
В Барнауле они увидели множество лунообразных, прокопченных раскосых людей в тюбетейках, полосатых халатах, с огромными баулами. Это был еще один перекресток, здесь можно свернуть на Турксиб и покатить к Каспию, Памиру – Крыше мира. Вспомнился вдруг Сева и “Язык птиц”. Где-то потом попалась эта книжка, но уже с другим – английским – вариантом названия: “Парламент птиц”. Это звучало странно, нелепо – какой парламент на Востоке в средние века? – но сейчас название показалось симпатичным, и мелькнула мысль, что как раз на Памире этот парламент и мог заседать.
Он сказал об этом девушке. Она подняла на него потемневшие глаза, пытливо посмотрела:
– Но мы едем на Алтай?
Вокруг гомонили черноглазые дети. Под потолком вокзала хлопали крыльями голуби. Сквозь пыльные окна светило солнце. У касс маялись очереди.
Да, на Алтай. В эту страну, горным хвостом уходящую в недра Азии, в Гоби, с Белухой в центре, царящей надо всем, принимающей ветры монгольских степей, задерживающей облака Поднебесной, ежемгновенно рождающей мощную Обь.
Что еще?
Здесь останавливался зачарованный офицер Генштаба Пржевальский, делая последние приготовления перед броском в географическую пустоту. Здесь бывал Рерих.
Поезд выехал из Барнаула, чтобы достичь крайней точки железных дорог СССР. Дальше начинается Чуйский тракт.
Бийск, крайняя точка железных дорог СССР. Преддверие Алтая. Когда-то казачья крепость на линии обороны Сибири от набегов Великой Степи. Глядя на разрытые улицы с грудами кирпича и хлама, обшарпанные и как будто испещренные пулями стены, можно было подумать, что набеги продолжаются.