Незадолго до его смерти я был в Москве, мы гуляли, и я, следуя теории американского психиатра Дэвида Вискотта не держать все в себе, рассказал ему о своих обидах. Отец был поражен. Он не имел никакого представления о моих травмах. Инна Соловьева права. Он был добрым человеком и не получал удовольствия от жестокостей, которые он иногда неосознанно совершал. Наша последняя прогулка закончилась полным примирением. От обид, реальных или придуманных, не осталось следа. Мне все чаще вспоминаются счастливые моменты.
Мне восемь лет. Папа ведет меня в Консерваторию. Мы будем слушать «Эгмонта» Бетховена в концертном исполнении. Я уже два раза был в Консерватории и знаю, что Бетховен нарисован слева на стене, между Мусоргским и Чайковским. В программке написано: «Героический голландский народ под руководством Эгмонта восстал против испанцев. Эгмонт погиб, но голландцы добились независимости».
Начинается увертюра. Через четыре года она станет гимном «венгерской революции», но я узнаю об этом только лет через пятнадцать, а пока продолжаю читать программку, которая кажется мне бессмысленным набором слов: «Медленное вступление вводит в основное содержание развертывающейся драмы, рисуя картину угнетения и страданий порабощенного народа. Противостоят друг другу тяжелые мерные аккорды струнных в ритме испанской сарабанды и жалобные вздохи, переходящие от гобоя к кларнету, от фаготов к скрипкам».
– А ты знаешь, – шепчу я папе, показывая на орган, – что за этими трубами еще другие трубы, но их не видно.
Папа кивает.
Владимир и Зиновий, Ленинград, 1956. Архив семьи Паперных
– А за теми трубами – еще трубы. А за ними еще трубы.
Папа кивает.
– Нет, правда, там очень много труб, но их не видно.
Папа опять кивает. Начинается песня Клерхен:
Гремят барабаны, и флейты звучат.
Мой милый ведет за собою отряд.
Папа наклоняется ко мне и шепчет на ухо:
– А за ними еще трубы.
Я громко смеюсь. На нас шикают.
Клерхен продолжает:
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Быть храбрым бойцом!
Улыбающийся папа наклоняется ко мне. Я уже понимаю, что он хочет сказать, и смеюсь. На нас шикают. Клерхен не унимается:
Ах, если бы латы и шлем мне достать!
Я стала б отчизну свою защищать,
Бетховен – папин любимый композитор. Он увлеченно слушает и едва заметно дирижирует пальцем. Он уже забыл про трубы. Я наклоняюсь к нему. Он доверчиво подставляет ухо. Я говорю громким шепотом:
– А за ними еще трубы!
Тут мы оба заливаемся громким неудержимым смехом. Подходит билетерша, и нас с позором выводят из зала. Последнее, что мы слышим:
Какое блаженство быть храбрым бойцом!
Быть храбрым бойцом!
Мы идем по улице, папа держит меня за руку, и мы оба абсолютно счастливы.
Калерия Озерова, 1930-е. Архив семьи Паперных
Калерия ОзероваКак мы жили[6]
В 1930-х годах в Москве открылся необычный институт – ИФЛИ, Институт истории, философии и литературы. Он находился в Сокольниках, это большой парк, но наш институт был еще дальше, за парком. Парк кончался, потом шел лес, это пять остановок на трамвае от Сокольников. Сначала я ехала на шестом троллейбусе, садилась у Камерного театра, доезжала две остановки до Арбата, потом на метро до «Библиотеки Ленина», а оттуда до Сокольников. Вся дорога занимала около часа в общей сложности.
Это был совершенно изумительный институт. Кто составлял программы, до сих пор понять нельзя. Это была программа старой русской гимназии, но в улучшенном виде, намного шире. Разыскали старых преподавателей, потому что некому, например, было преподавать латынь. Эти преподаватели прозябали где-то, забытые, заброшенные, голодные. Они с такой радостью стали работать! Я там целый год учила латынь. Знаю даже, как начинается книга Цезаря «Записки о Галльской войне»: Gallia est omnis divisa in partes tres, unam partem incolunt Belgae. «Галлия вся разделена на три части, на одной из них обитают Бельги». Я и дальше знала, но сейчас не помню.
Там училась Рая Либерзон, она потом вышла замуж за Леню Шершера, с которым они учились вместе в школе, а много лет спустя – за Леву Копелева. Рая была необыкновенно активная комсомолка, вот с такой шевелюрой вьющихся волос, они стояли у нее дыбом. Она и некоторые другие поступили после девятого класса. Леня Шершер был очень остроумный человек. Худой такой, бледный. С типично еврейским носом. Был редактором нашей стенной газеты «Комсомолия», она делалась с таким энтузиазмом, что каждый раз получалась необыкновенной длины, целиком занимала всю стену коридора. Чего только там не было – статьи, карикатуры. Обязательно стихи наших поэтов, Павла Когана и Эдьки Подаревского. Зяминых стихов там не было, он тогда писал только лирические стихи и только мне. Там было два знаменитых остряка – Эдька и Зяма. Оба писали стихи, но Зяма говорил, что Эдька слишком увлекался игрой, а не «звучатикой» стиха. Зяма вообще любил неологизмы, как и его любимый Маяковский.
ИФЛИ, выпуск 1941-го. Архив семьи Паперных
Интересно, у нас начался с Зямой роман, а тут Эдька тоже в меня влюбился и как-то решил со мной вступить в контакт. Но тут Зяма встал насмерть, они даже подрались. Их разнимали, оба были поцарапанные. Потом помирились. В моей жизни было так: я пришла в институт, мы с Зямой встретились. Когда начался роман – все, на этом все мои романтические истории были заперты на ключ, не было ничего. Так и прожила до развода в 1980-м. Когда я работала в журнале, ко мне приходили старые друзья – Рафа Щедринский, Борис Шнайдер, они уже работали в других местах.
– А ты знаешь, что я в тебя был влюблен? – спросил Борис.
– Ты с ума сошел!
– Ну как же, я пытался через твоего Зямку пробиться, но ничего не получалось.
И Рафка Щедринский пытался меня провожать домой, но тоже ничего не вышло. Если бы я была более свободной, может быть, прожила бы более веселую жизнь.
В первый день учебного года занятий не было, это был международный юношеский день, все студенты шли на демонстрацию на Красную площадь. А там на Мавзолее стояли вожди. Один вождь лежал внизу в гробу, а наверху стояли вожди тутошние. Идти пешком от Сокольников до Красной площади не меньше трех часов. Построились, пошли, оказались в шеренге по четыре человека. Шли, останавливались, пропускали другие колонны. Кто-то пришел с гармошкой. Как только мы останавливались, начиналась музыка, сразу начинали танцевать, прыгать, вообще было веселье.
Мы оказались с Зямой в одном ряду и разговорились. Что ты любишь читать? Маяковского. И я люблю Маяковского. Я люблю Чехова. А я обожаю Чехова. Боже мой, как все совпадает! Самуил Лазаревич читал им дома Чехова по вечерам, а Маяковского Зяма сам полюбил.
Мы разговорились, как-то хорошо разговаривали. Потом Зяма все время мелькал, здравствуй-здравствуй, весь сентябрь так проходили, а потом он перестал почему-то ходить. Мы тогда еще не были так хорошо знакомы, чтобы интересоваться, почему человек не ходит. Не ходит и не ходит.
Где-то к концу декабря он появляется, наконец, и садится недалеко от меня. Потом вдруг пишет мне записку: «А ты знаешь, я тебя люблю». Боже мой, с ума сошел человек! Потом говорит: «Не уходи после лекции домой, поговорим». Ну пожалуйста, давай поговорим. Кончается лекция, мы не идем домой, а выходим на пятый этаж, туда вела лесенка, там чердак, считалось, что это кабинет помощника ректора, а на самом деле там сидел работник НКВД Яша Додзин.
Кстати, Яша был прекрасным человеком и многим помогал. Агнессе Кун, например, когда арестовали ее отца, помог удержаться в ИФЛИ. Предупредил ее быть поосторожнее с Люсей Черной, которая пересказывает ему все разговоры. Вместе с Агнессой тогда исключили из комсомола и выслали из Москвы Ханку Ганецкую, дочку польского революционера, и Ёлку Муралову, дочь коменданта Кремля. Им Яша помочь не смог. Когда в 1954 году был 20-летний юбилей ИФЛИ, Ханка и Ёлка, только что вернувшиеся из лагерей, сказали – если там будет Люся, они не придут.
Теперь часто пишут: «в эту страшную эпоху террора ИФЛИ был оазисом». Не был. Шли процессы, у нас проходили эти дикие собрания, где дети арестованных должны были публично каяться, отрекаться от родителей. Нужно было голосовать за их исключение. А бывало и так, что человека исключали из комсомола, а потом он просто исчезал. У нас был такой Иван Шатилов. Я сделала доклад о международном положении, еще на первом курсе, Иван подошел ко мне и сказал:
– Оказывается, девчонки умеют соображать.
Стоят: Калерия Озерова, Анна Берзер; сидят: неизвестные, 1937. Архив семьи Паперных
Я просияла. Через неделю его исключили из комсомола, уже не помню, за что. Еще через несколько дней он исчез. Много лет спустя пришел ко мне в «Новый мир».
– Ты меня узнаешь?
– Да.
– Я знаю, кто на меня донес, но тебе не скажу, потому что вы все его обожаете.
Я поняла, что речь идет про Павла Когана. Рассказала Зяме. Он помрачнел:
– Никогда никому не рассказывай!
Меня унесло куда-то в сторону.
И вот в тот день мы с Зямой поднимаемся по лесенке на пятый этаж, он притащил два стула, мы садимся, и он начинает объясняться мне в любви. Он так хорошо и интересно говорил, что мы просидели там, наверное, час. Народ уже почти разошелся, а мы пошли домой пешком. От ИФЛИ до метро идти минут сорок. И с тех пор эта дорога до метро стала нашей традицией. Это мы еще шли после трех часов дня, после занятий, а потом, когда надо было готовиться к экзаменам, сидели допоздна.
Мы оба были фанатиками учебы, потому что учиться было необыкновенно интересно. У нас была такая программа – все на свете, история, начиная с Египта, потом Греция, Рим, Средние века. Одну лекцию он записал для меня стихами. Это на первом курсе было, лекция профессора Сергиевского. Всю лекцию записал стихами в моей тетради: