– Лук, лук, лук….
Я помню, как Ита Израилевна давала им этот лук. Я тогда думала: боже мой, как у нее хватает сил, они же убили ее сына.
Она была удивительный человек. Очень ясный, очень четкий, очень определенный и очень хороший. Она всегда говорила:
– Зяма, ты должен заниматься.
Своей усидчивостью, способностью работать в любых обстоятельствах и в любом состоянии он обязан ей.
В 1949 году мы работали в «Литературной газете», где специально для Зямы Ермилов создал отдел истории литературы. Зяма был начальником отдела, и у него было двое подчиненных – моя лучшая подруга Ася Берзер и я. В том году «Литгазете» исполнялось двадцать лет, и Зяма решил устроить что-то вроде капустника. Мы назвали наш коллектив «Ансамбль верстки и правки имени первопечатника Ивана Федорова». Туда вошло много талантливых людей.
Калерия, Зиновий, Вадик, 1948. Архив семьи Паперных
Наш Ансамбль – с помощью моих родителей, окончивших незадолго до революции Московскую консерваторию, – поставил оперу «Евгений Онегин». В нашей опере сюжет сильно отличался от канонического. Ленский был молодой поэт, который долго и безуспешно пытался пробиться в Комиссию по работе с молодыми. Потом, уже знаменитым писателем-лауреатом, он приехал на бал. Там Вера Степанченко и Вадим Соколов исполняли куплеты Трике, но у нас это было «три К», арии трех критиков.
Вадим Соколов, Первый К, пел так:
Я есть закрытый рецензент,
Необходимый элемент,
Чтобы книга увидала свет.
Умею так подать совет,
Чтоб не сказать ни «да», ни «нет»,
Только в этом, верьте мне, секрет.
И проза, и проза, и про запас держу я мненье.
Чтоб роза, чтоб роза, чтоб розабраться не смогли.
Тут вступала Вера Степанченко, Второй К:
А я открытый рецензент,
Досочиню в один момент
Все, что автор недосочинил.
Допустим, пьеса ни на грош,
Пишу, что замысел хорош,
Что герой умен, пригож и мил.
И поза, и поза, и позабывши стыд, хвалю,
Дерьмоза, дерьмоза, дерьмо за мрамор выдаю.
И тут опять Вадим Соколов, Третий К:
И я рецензии пишу,
Рублю, кромсаю и крошу,
Чтобы автор мой невзвидел свет.
Давить, запугивать, стращать,
Хамить, тащить и не пущать –
Вот мои забавы с детских лет.
Пероза, пероза, перо за пазухой храню,
Спиноза, спиноза, спи, но запомни – я не сплю!
Теперь даже трудно себе это представить. 1949 год. Идет борьба с космополитизмом. Мы пропагандируем «замечательные традиции великого русского народа как наиболее выдающейся нации из всех наций, входящих в состав СССР». Агитпроп ЦК публикует «План мероприятий по усилению антиамериканской пропаганды». Начинают глушить «Голос Америки», нашего недавнего союзника. А в нашем Ансамбле царит полная свобода. Мы издеваемся над советскими стереотипами, аудитория хохочет, начальство доброжелательно улыбается. В чем секрет?
Все очень просто: это у себя и для своих. Наши тексты нигде не публиковались, наши представления не транслировались по радио – хотя я не сомневаюсь, что и тексты, и магнитофонные записи представлений попадали куда следует, возможно, и сейчас там хранятся.
Да, это была разрешенная микросвобода, но для нас она была несколькими годами счастья.
Владимир и Ирина Паперные, Баковка, 1950-е. Архив семьи Паперных
Ирина ПапернаяЗяма, дети и «Собаковка»[7]
5 апреля 1919 года в семье Самуила и Иты Паперных родились близнецы Борис и Зиновий. Борис, мой папа, прожил недолгую жизнь. Он окончил Академию связи, когда началась война. Близнецы восприняли сообщения о начале войны с юношеским восторгом. Дедушка Шмилик рассказывал, что пришел удрученный домой и увидел такую картину: Боря и Зяма кидались подушками друг в друга, пух летел во все стороны, а они гоготали: разобьем этих подлых фрицев, ура-ура![8]
У Бори была бронь, но он ушел воевать. И погиб в феврале 1942 года где-то под Смоленском, не дожив двух месяцев до своего 23-летия. Когда моя мама смотрела фильм «Летят журавли», она всегда рыдала навзрыд. Мамочка осталась вдовой в 19 лет.
Хорошенькая, в кудряшках девочка (это я о себе!) была любимицей всей семьи. Дедушка Шмилик, бабушка Ита, Зямочка, а также бабушка Аня и мамочка Мира (это ветвь Кривинских), а позднее и Вова Собкин души во мне не чаяли. Я была очень похожа на папу. Помню, я любила сидеть на маленькой скамеечке у ног дедушки и смотреть, как он с помощью специальной машинки набивает табаком папиросные гильзы. И очень удивлялась, что он часто внимательно глядел на меня, прижимал к себе – и начинал рыдать.
Надо сказать, что дедушка мог плакать по любому поводу – не важно, радостному или печальному. В раннем детстве близнецы пели в хоре. Дедушка Шмилик ходил на все отчетные концерты, садился в первый ряд, вынимал большой носовой платок и при первых же звуках хорового пения начинал громко всхлипывать и восклицать: «Зяма! Боря!»
Росли дети, внуки, но дедушка не менялся. Как-то (мне уже было лет двадцать) мы с ним пошли на спектакль Анатолия Эфроса в Театр на Малой Бронной, где мой брат Вадик делал декорации к спектаклю «Брат Алеша». На сцене стоял куб, и дедушка уже начал всхлипывать. Но вот свет погас, спектакль начался – и куб повернулся. «Вадик!» – громко воскликнул Шмилик. И вытащил большой носовой платок. На нас зашикали.
Подрастал мой сын Леша, дедушкин правнук. Когда он лихо исполнял на шестиструнной гитаре классику, дедушкины платки не просыхали.
Детство у меня было абсолютно счастливым. И в нем, конечно, постоянно присутствовал Зямочка. Мы жили тогда большой семьей на даче в Баковке. Всякие игры, беготня, походы в лес, на речку, потрясающие посиделки на веранде под абажуром, игры в слова – и везде заводилой был Зяма. Самым притягательным для нас, малышни, конечно же, был маленький домик посреди участка – обитель и вотчина Зямы.
А ведь всего этого могло бы и не случиться, если бы когда-то давным-давно, в начале прошлого века две еврейские женщины случайно не встретились в электричке. Они разговорились, и выяснилось, что обе едут в лагерь навестить своих детей: бабушка Ита – Зиновия и Бориса, а бабушка Аня – дочку Мирочку. К концу поездки они уже знали друг о друге практически все. Оказалось, что Бен-Хаим, родной брат бабушки Ани, и Гиттл, родная сестра бабушки Иты, – муж и жена, живут в Израиле. История вообще-то романтическая. Бен-Хаим со студийцами-вахтанговцами уехал, как рассказывают, на гастроли в Польшу и там страстно полюбил несравненную красавицу Гиттл. Несколько позже студия уехала в Израиль, где и создала театр «Габима», знаменитый по сей день. Наш Бен-Хаим являлся одним из организаторов театра и его бессменным актером.
Так подружились семьи Паперных и Кривинских. Дети перезнакомились, тем более что жили-то в одном дворе: недалеко от метро «Красносельская», на Русаковской улице, в доме 2/1. Семья мамочки – на пятом этаже в правом корпусе, а Паперные – на втором в левом. Окна выходили друг на друга, мы иногда обменивались сигналами, но смотрели мы на них сверху вниз.
Перед самой войной Боря с мамой поженились. Какое счастье, дорогие мои родители, что вы успели запланировать меня! Родилась я в эвакуации, в поселке Миловка, что под Уфой, и мне было два месяца, когда папочка по дороге из военного училища к месту своего назначения (а назначили его начальником связи штаба полка) заехал домой – встретиться с любимой женой и с дочкой Ирочкой. А через два месяца его не стало.
Стоят: бабушка Ита, ее сестра Муня; сидят: Фелиция (жена Ехиеля), Ехиель (брат Иты) с Борей, неизвестный, дедушка Самуил (Шмилик) с Зямой. 1921, близнецам 2 года 6 месяцев. Архив семьи Паперных
Так и росла я в двух семьях, а Зямочка написал такие стишки:
Ира, дочка командира,
Забияка и задира.
Мира – миссис,
Ира – мисс.
Мира Иру уложила,
Говорила: спи, спи, спи!
Ира тут же намочила:
Ей послышалось пис-пис…
Конечно, я не могу сказать, что Зяма заменил мне отца. У него с Калерией Николаевной, с Лерой, были замечательные дети – Вадик и Танечка. Мы все очень дружили и много времени проводили вместе. А жили как бы одновременно в двух квартирах: на пятом и на втором этажах. Я всегда чувствовала защиту, любовь и нежность моих Паперных. И, что скрывать, бабушка Аня, мама и Феклуша, наша няня, очень меня ревновали. Наверное, именно тогда сформировалась одна моя важная черта – способность к компромиссам.
Вообще я маленькой девочкой была очень сговорчива и даже порой послушна. Вот удивительный случай. Как-то летом в Баковке поутру Зяма усадил меня на плечи и ушел погулять. Мне было тогда года четыре. Все занимались своими делами: бабушка Аня собирала клубнику, Феклуша готовила вареники с вишнями, мамочка мечтала, Лера, жена Зямы, была на своей половине. Прошло несколько часов, и вдруг кто-то заметил: а где наша Ирочка? Обыскали участок и дом. Зашли и к Лере: «Ирочка у вас?» Она насторожилась: «А вы давно ее видели?» – «Часа два назад». И тут Лера рассказала, что у Зиновия случилось ухудшение, которое обычно начинается с раздражения, и он ушел из дому: кажется, на дачу к Чуковскому. Вполне вероятно, что Ирочку взял с собой.
У Зиновия Самойловича бывали депрессии. В такие дни он сидел в своем домике один и напевал всегда одну и ту же песню:
Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Черное море.
Последний матрос Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря.
Побежали через лес в Переделкино. Но на дачу к Чуковскому никто не приходил. Началась паника. Стали прочесывать лес, никого не нашли. Стемнело. Возвратились на дачу. Всю ночь не спали. Рано утром снова пошли в лес. О счастье! Под сосной, свернувшись калачиком, мирно спала Ирочка. Семья ликовала! Ближе к полудню нашелся Зиновий Самойлович. Он делал зарядку перед Кремлем, на Красной площади