[9]. До сих пор непонятно, как все было на самом деле. Я всем рассказывала, как хорошо мы гуляли с Зямой.
Дача семьи Паперных в Баковке. Акварель Кати Компанеец, 1979
Мы – Вадик, Танечка и я – часто шкодили вместе. Священным был Зямин кабинет. Но мы частенько пробирались туда и без него. Особенно нас привлекала коллекция бутылочек коньяка. Любопытство взяло верх, и мы как-то попробовали из двух-трех, заполнив их чаем. Кажется, нас так и не изобличили.
Но вот дети подросли. И теперь в маленьком домике мы не просто играли вместе с Зямой. Зяма собирал нас и читал нам лекции. Никогда не забуду картинку: сидит наша аудитория от пяти до пятнадцати лет, и Зяма совершенно серьезно читает нам доклад «Чехов и женщины», из которого потом получилась книга. Наша смешанная аудитория в восторге!
Мы дружно проводили все лето в Баковке. В детстве (да и сейчас, признаюсь) я писала стихи – исписывала целые тетрадки. Первым моим читателем и яростным фанатом был Вадик. Мы показывали стихи Зяме, но самой высшей его похвалой была фраза: «Напор есть – надо работать». Вадик не мог успокоиться. Он показал отцу заветную тетрадку, где мое творчество было представлено вперемешку со стихами Ахматовой. При этом хвастливо произнес: «Вот почитай, почитай… интересно, узнаешь ли ты, где Ира, а где Ахматова!» Зяма, едва взглянув, все угадал безошибочно. Вадик был страшно разочарован. «Надо же, как это тебе удается?» – «Понимаешь, дело не в Ирочкиных стихах, а в твоей, прости, необразованности». Мы потерпели фиаско…
Мне всегда казалось, что Зяма недооценивает мои литературные способности. И в детстве, и в юности. Честно говоря, я часто на него обижалась. Особенно это проявилось летом 1958 года, когда я закончила школу и собиралась поступать в институт. Очень хотела подать документы в университет на журфак. Но Зяма решительно это пресек, сказав, что ничего подобного не допустит. Он имел в виду, что это опасная профессия, особенно с моей болтливостью и непосредственностью.
Вся семья на меня давила и фактически заставила поступить в университет на химфак: моя мама заведовала лабораторией в крупном институте и считала, что сможет мне помочь. Я сама успешно сдала экзамены, проучилась пять лет. Ходили в походы, пели песни Ады Якушевой у костра: «Ты мое дыхание, утро мое ты раннее…». На пятом курсе я вышла замуж. Поступила в аспирантуру, родила сына Лешу, в двадцать шесть лет защитила диссертацию. И практически сразу после этого бросила ненавистную мне химию. Это был, возможно, самый важный поступок в моей жизни. Мне было нелегко, но я нашла свой путь.
Для меня очень важно, что именно Зяма меня понял и отнесся к моим метаморфозам положительно. Как-то даже признался: «Ну что ж, ты победила! Я был неправ». Именно поэтому Зямочка очень внимательно относился к моим, а позже и Лешиным театральным экспериментам, не пропускал ни одной премьеры, живо интересовался нашими успехами.
Вот два эпизода. В Студии Табакова на Чаплыгина я была общественным завлитом, а Леша самым младшим студийцем. Готовили дипломный спектакль курса «И с весной я вернусь к тебе» про Павку Корчагина по пьесе Алексея Казанцева, режиссером был Валера Фокин. Леше тогда было лет пятнадцать, и он тайно от Табакова бегал в Театр Гедрюса Мацкявичюса, в который был влюблен, и даже занимался там в студии. Однажды его привезли оттуда на машине домой, нога была в гипсе. На мой истерический вопрос, что случилось, друзья-студийцы ответили: «Ему на ногу упал рояль». Премьера в Студии Табакова состоялась через несколько дней. Леша играл обывателя с загипсованной ногой. Зямочка, конечно, был на спектакле, а перед этим всю ночь обсуждался вопрос, уходить Леше из Студии Табакова к Гедрюсу или нет. Все прошло очень успешно – цветы, аплодисменты. Мой дядя благодарил, беседовал с Табаковым о высоком. Но он не был бы Паперным, если бы в конце не бросил реплику: «Ну что ж, теперь Леша может с уверенностью сказать: “ноги моей не будет в этом театре”». Кажется, Олег Павлович обиделся.
Алексей Паперный в спектакле Марка Розовского «Холстомер», 1980-е. Фото К. Горячева
Была и гораздо более поздняя история: в ней нога упоминается уже в другом контексте. Я тогда уже работала у Розовского, и Марк поставил эпопею «Два существа в беспредельности» по «Преступлению и наказанию» Достоевского. У Марка никогда не срабатывал инстинкт самосохранения: он пригласил на премьеру всех ведущих специалистов по Достоевскому – в основном из ИМЛИ. Среди приглашенных был и Зиновий Самойлович. Скажем прямо, спектакль был не из самых удачных. Литературоведы погрустнели. Зяма не смог сдержаться и сделал довольно резкий разбор. Марк побагровел и заявил, что при всем его уважении к Паперному как к критику он должен заявить, что в театре Паперный не разбирается. Это было особенно обидно, потому что Зиновий очень любил театр и кино и у него были интересные статьи о театре. Зяма в ответ отрезал: «Ира, быстро собирайся – мы уходим». Повернулся к Марку и добавил: «Ноги ее больше не будет в этом театре». Потом все как-то развиднелось. Но осадок остался.
Вообще в моих отношениях с Зямочкой всегда побеждало чувство юмора.
Когда я была девчонкой, а может и по сей день, главной чертой моего характера, помимо доброты и т. д., была необязательность. Зиновий же был до педантичности ответственным человеком. И в творчестве, и в работе, и в отдыхе любил порядок и точность. Конечно же, эти две противоположные стихии часто сталкивались.
Зяма был всегда талантливым рассказчиком, искрометным и остроумным человеком. И мне очень захотелось поделиться этим своим счастьем с классом. Я заявила классному руководителю, что мой дядя Зиновий Самойлович Паперный жаждет выступить перед моими одноклассниками. Учительница согласилась, хотя и без видимого восторга. Одновременно я объяснила Зяме, что ученики моего класса просто мечтают о встрече с известным литературоведом. В назначенный день Зиновий пришел в школу. В классе его встретили с недоумением, учительницы видно не было. И когда растерянный литературовед спросил, где Ира Паперная, ему ответили: «Она ушла с подружками в кино» (скорее всего, просто забыла). Зяму вежливо попросили подождать за дверью. После чего к нему вышла девочка с косичками и произнесла одну фразу: «Зёма, не надо». С тех пор фраза «Зёма, не надо» стала крылатой в нашей семье, а эта история – поводом для бурного веселья во многих застольях.
Вообще квартира на Русаковской на втором этаже была в те годы «хорошей квартирой». Кто только там не сиживал: Лиля Брик, Василий Катанян, Ираклий Андроников, Леонид Зорин, Владимир Этуш, Борис Слуцкий, Наум Коржавин, Борис Заходер, Анатолий Эфрос, Татьяна и Сергей Никитины, Майя Туровская, Эмиль Кардин, Наталья Крымова, Александр Асаркан, Анна Берзер, Инна Соловьева, Станислав Долецкий, Людмила Петрушевская, Лунгины и еще многие, многие другие – не буду перечислять, а то могу кого-то забыть и обидеть. Иногда нам разрешали посидеть со взрослыми, иногда нет, но мы подслушивали, и часто сидящие за столом гости слышали за дверью взрывы звонкого детского смеха.
У Зямы были, когда я повзрослела, две дежурные шутки по моему поводу. Первая: как называется моя химическая диссертация? Ответ: «Масс-спектрометрическое определение положения двойных связей в полициклических системах». Переждав взрыв хохота, Зяма пояснял: «Ничего не понял, кроме слова “связи”». И вторая: как называется институт, где ты сейчас работаешь? Я бойко отвечала: «НИИБИХС в Купавне». Хохот был громовой. «Ты что, издеваешься?» – картинно удивлялся Зяма. Я невозмутимо расшифровывала: «Научно-исследовательский институт биологических испытаний химических соединений».
Хочется подробнее рассказать о Вадике, о моем родном двоюродном брате, как я в шутку его называю. У нас действительно какая-то мистическая связь, и это не удивительно, потому что мы – дети близнецов, мой папа Борис ушел так рано, и мы фактически все детство и юность были почти неразлучны. Столько трогательных и смешных эпизодов – обо всех и не вспомнить.
Вот один из них. Вадик с Таней и ее мужем Марком купили на троих, скинувшись по двадцать рублей, старенький мотороллер «Вятка». Он стоял в Баковке в сарае и был предметом всеобщей зависти. Вадик пижонски раскатывал на нем по всей Баковке. Лешка частенько тайком пробирался в сарай и, сидя на мотороллере, мысленно отправлялся в далекие путешествия, преодолевая преграды, и был счастлив. Как-то Вадик выкатил за калитку своего «коня», за ним увязался Леша. Видимо, Леша так смотрел на Вадика, что тот милостиво предложил: хочешь прокатиться?
…События развивались стремительно: вбегает ко мне Вадик со словами: «Я показал Леше, как газовать, но, кажется, не объяснил, как тормозить». Я в шоке. Мы все выскочили за калитку, и в это время на мотороллерес бледным лицом пронесся мой сын. На наших глазах, проехав еще метров двадцать, он на полной скорости влетел в канаву. Зяма подбежал, поднял его, обнял, убедился, что он цел. А Вадику сильно досталось.
Зиновий Самойлович, к тому времени известный писатель, литературовед, юморист, много ездил и по стране, иногда даже за границу – разумеется, в соцстраны. Однажды в конце лета мы с Вадиком на веранде увидели телеграмму. Конечно, не преминули ее прочесть. Текст был примерно такой: «прилетаю сегодня, доберусь сам». Мы решили сделать Зямочке сюрприз и поехать встречать его во Внуково на велосипедах. Тайный мотив у нас был такой: мы надеялись, что, увидев детей, он так растрогается, что погрузит нас с велосипедами в такси и повезет в Москву, на Русаковку, – к концу лета уже хотелось вернуться в городскую жизнь.
Это была абсолютная авантюра. Мы знали, что он прилетает из ГДР, но не знали времени прилета. Сама поездка оказалась нелегкой. Прибыли в аэропорт, нашли рейс. К тому моменту мы уже были очень уставшими и изрядно напуганными. Но пути к отступлению не было! По трапу, весело щебеча, спускались отдохнувшие пассажиры. И вот мы увидели Зяму. Он был радостен, красив и увлеченно рассказывал что-то идущей рядом с ним прелестной даме. Она вся светилась.