— Знаю я-а-а... На базаре меня уважают, там я все узнаю!.. Да это уж всем видно, как на ладони. Схватили Сашко Карабелева вместе с другими. Схватили и — хоп в кутузку. А на другой день их и прикончили. Это уж точно — прикончили. Мне похвастался тот самый, который убивал. Сунул это он руку в карман и вынул... сперва невдомек мне, что такое... А была то кожа, кожа с лица его, с лица моего крестника, Сашко Карабелева... Как есть его, и усики, и брови... Ободрали его, как ягненка. А это для чего, а? Для чего-о-о?
Дедушка Рад разрыдался. Пьяный! Но все равно язык за зубами надо держать. Для чего тогда и зубы, если не для таких времен, как нынешние.
И Миндил размахнулся — раз, два, три — по длинной шее панагюрца. А потом вышвырнул его на крыльцо.
II
Эх, белые ночи на Дунае и в Загорье, в Страндже и над Ломом, на Марице и вдоль Огосты... белые сентябрьские ночи!
Серебряный свет залил широкий двор Капановых, перебежал через полуразрушенные ограды — и стали видны издалека камни, положенные для перехода из двора во двор. Эх, предательские ночи, такие предательские! Мелькают, как привидения, женские фигуры около заборов. Верно, учительницы — ну, конечно, они.
Столько человеческих жертв, столько крови, и все-таки не унимаются! Молодо-зелено. Отчаянные головы, отчаянные, да и только.
— Но почему, дед Предо?
— Не годится, чтоб бабы гибли.
— Пусть гибнут. Пусть, говорю тебе. Такое уж время настало. А годится молча смотреть, как зверье нас терзает? На что б была похожа жизнь?
— Да я ничего и не говорю.
— Так вот. Видишь ли, я тебя позвал, потому что надо укрыть одного человека, и, может, надолго. К тебе его приведем, куда ж еще?
— Эх, ребята, поди, снова беда?
— Беда, дед. Так ты поскорей приготовь убежище.
— Иду.
Старик вынырнул из темноты Капановского сеновала и стал спускаться по лесенке, спущенной во двор Сакызлаихи. Вскоре его сгорбленная фигура замелькала в полуразрушенных дворовых переходах. Откуда-то появлялись длинноволосые головы, указывали старику, где пройти, и опять скрывались в тени.
— Дед Предо — он славный, Иско. Золотой человек! Не верит нам, а все равно слушает и помогает.
— Стар он, Васил.
— Ну и что?
— Старики нам не верят, никогда и ни во что не верят. Но исполняют. Привыкли, что их запрягают, вот и подставляют шеи.
— Нет, неправда, Иско. Старики верят. И здорово верят. Они верят в смерть. Потому все и делают. Ты застал Шиме — сына деда Предо?
— Нет.
— Хорошо он пел. Как ты. Но у него легкие гнить начали. Собачья жизнь! Возили мы его в горы, чтоб спасти. Ничего не помогло! А какой у него был глаз, Иско! Из револьвера на лету в ворону попадал. Да, ничего не помогло! Дед Предо плакал, как женщина. И до сих пор в беспамятство впадает, особенно как встретит кого-нибудь из нас. Поэтому-то он и исполняет все. Поэтому.
На темном сеновале Капановых шуршало сено. Щелкали затворы револьверов — видно, их кто-то пробовал. Но свадебная музыка со двора Карабелевых заглушала все.
Белые, белые сентябрьские ночи! Немел серебряный свет, как только затихала свадебная музыка. Но стоило ей вновь загреметь, как пара косматых рук опять показывалась в отверстии, проделанном в каменной стене Капановского сеновала. Лунные лучи, пробиваясь меж фруктовых деревьев на заднем дворе Карабелевых, бросали серебряные пятна на фундамент сеновала. Это помогало: косматые руки мелькали, как лапы вампира, и отверстие в стене увеличивалось. Конечно, придется еще поработать — легко ли будет толстенькой Миче здесь пролезть.
«Впрочем, она, должно быть, похудела с тех пор, как пошла бить поклоны в околийское управление».
Косматые руки скрылись в темноте — музыка в переднем дворе Карабелевых смолкла.
И сейчас же тревожно притаилась белая ночь — тоскливая, жуткая. Только хрупает сено капановский мул: не чувствует проклятия, нависшего над людьми.
Молодой гигант вытянулся у его ног, прислонился всклокоченной головой к отверстию в стене.
«Эх, животное... Да, когда люди были животными, они, должно быть, чувствовали себя счастливее!»
Луна освещала голову юноши. Под сросшимися на переносице бровями — горящие глаза. Впалые щеки, горькие складки в углах рта. Ворот широко распахнут, видна шея — длинная и женственно белая. Крепкие руки сомкнуты на затылке, и по ним рассыпались мягкие пряди длинных, как у монаха, волос.
Молодой человек закрыл глаза. Задумался. Наверное, о Миче. Он вслушивался в темноту.
Сама к ним пошла — просить милости у гиен... Ха, вот она, блажь богачей. От нечего делать можно и в идеи поиграть. А теперь, наверное, скуксилась, как мокрая курица. Может, насильник ей даже и понравился, тьфу...
«Да, кто знает, пойдет ли теперь Миче за своим Иско! Впрочем, это их дело».
Свадебная музыка загремела снова, и косматые руки принялись за работу. Глухо рушилась каменная кладка Капановского хлева.
А наверху на сеновале шуршало сено. И то вспыхивали, то исчезали в нем большие кошачьи глаза.
Предательская ночь, ох, какая предательская...
Человека, забившегося в сено, не было видно. Еле вырисовывалась только голова, кудрявая, как баранья шапка. Глаза тонули в огромных синяках, на израненных щеках торчали остатки вырванной бороды. И выделялся нос — большой и горбатый.
Сено чуть слышно шелестело. И тогда можно было разглядеть, что на человеке — серая куртка. Она была ему широка — видно, с чужого плеча. Но в ней было ему удобно лежать на животе и следить, сквозь ветви деревьев, за ярко освещенным свадебным залом Карабелевых. Кудрявая голова поворачивалась, и стекла бинокля то вспыхивали, то меркли, словно кошачьи глаза. Потом человек уставал и закрывал лицо руками. Но не плакал. Все его тело было покрыто синяками. Быть может, ему виделся чей-то образ... И плечи его вздрагивали.
Да, наверное, Иско видел в это время Миче. Но такой, какой она была когда-то: гимназисткой, не оформившейся еще, с едва округлившимися плечами. Наверное, такой она ему виделась. Потому что душа не хочет смириться с тем, что чистый образ поруган, обесчещен, втоптан в грязь. Классическая чистота и невинность, должно быть, не вымысел. Ничто на свете не вымысел!
...Впрочем, все это глупости. Только бы Миче решилась. И только бы удалось...
...Сквозь окна свадебного зала Иско видел жандармов — в больших кувшинах они тащили вино из погребов Карабелевых.
Лежа на сеновале, он скрежетал зубами: они там радуются жизни, блаженствуют... Пьют еще и еще, и без того опьяненные кровью и вином, победами и страхом...
Да, там веселились: по временам слышались взрывы смеха. Посаженый все сильнее косил зелеными глазами. Прижимал локоть сидевшей справа жены кмета и покручивал ус влево, в сторону невесты. Но он следил и за молодым мужем. А тот уже считал кувшины вина, которые приносили жандармы. Пустили погреться, а он уж и детей крестить.
— Чего насупился? Погреба Карабелевых не пересохнут.
Миче взмахнула черными ресницами. Полковник стиснул ее локоть.
— Ну-ка, хозяюшка, одерни его. Твое вино льется, не его.
Косоглазый покраснел — рука посаженого отца не отпускала локотка Миче.
Пес он — косоглазый! Парень не промах, недаром был в Македонии. Впрочем, может, это и неверно. Полковник все крепче держал локоть Миче.
— Что тебе в нем там понравилось, невестушка? Уж не глаза ли?
Миче засмеялась. Но тут же на глаза навернулись слезы. А новобрачный начал крутить ус.
— Очень уж ты донимаешь меня сегодня, посреди свадьбы. Чем я тебе не потрафил?
Взгляды посаженого и новобрачного встретились над высокой грудью Миче. И полковник положил руку на стол. Его глаза совсем позеленели.
— Не рычи. Перед посаженым шапку не заламывай. Бери стакан. Эй, стаканы! За его величество, ура!
...Все станет на свое место, хе-хе. Все образуется... Если б можно было обходиться без служанок... Но что бы тогда делали хозяйки?
Жена кмета, сидевшая рядом с посаженым, залилась звонким смехом:
— Не знаю, как хозяйки, а вот что бы делали их мужья без служанок?
Гости опускали руки под стол, который дрожал от смеха.
Некоторым легко живется. Да ничего, все станет на свое место. Если б можно было так: уличат кого-нибудь в ростовщичестве и — хоп, высекли, плакат ему на грудь, и — напоказ по городу...
Тц, тц... Развратили народ, да и только.
Или — чтоб у каждого было земли столько, сколько он может обработать со своей семьей. А кто бы тогда корчевал кустарник в горах?
...Смех затих. Во дворе гремела музыка. Адъютант полковника стоял, вытянувшись, и исподтишка поглядывал на Миче. Какие бывали вечера здесь, в этом зале, всего неделю назад! Правда, и тогда было не совсем удобно приходить к Сашко Карабелеву, но...
Миче чувствовала взгляд адъютанта, и ей становилось легче. Она даже потягивала вино. Ее маленькие, прищуренные, черные, как уголь, глазки заблестели.
Жена кмета сидела, поджав тонкие губы. В гарем бы Миче! Ах, хороша! Под замок бы ее, проклятую! В Азии из-за нее беки разорялись бы и шейхи воевали бы между собой. Эти полные груди, плечи, шея... Так и манят мужчин, просто ловят их!
Кмет Нако, сидевший напротив, словно читал мысли жены и строил глазки Миче:
— За твое здоровье, Миче.
— Пей, дядя Нако.
— Будь здорова. За невесту, господа! Тю-ю, я уже пьян, черт побери. Все идет мне впрок, все что ни приму вовнутрь. Как будто ничего и не выбрасываю...
А жена кмета совсем навалилась на полковника. Сидит против мужа и трясет грудями!
Даже Миче улыбнулась. Нако вызывающе покрутил ус, глядя на нее, и Миче отвела взгляд.
Ах, что с ней творится! Где она и что ей надо среди этих людей?
Она у себя дома, верно, в своем зале, где висят увеличенные фотографии покойных родителей, большое венское зеркало и люстра для будущего электрического освещения, в зале, где стоит концертный рояль и...