Однако со стороны дома послышались шаги. Иско раскрыл объятия, готовый принять в них целый мир. Его глаза уже видели между деревьями силуэты тех, кого там еще не было. И созревшая в молодом человеке темная воля к убийству рассеялась.
Впрочем, это не было странным. Хотя, по существу, сейчас, именно сейчас, Иско должен был бы рассвирепеть. Да, да! Разве эти псы — пристав под грушей и те кровопийцы наверху — не те ли самые, кто уничтожил столько народу, избил самого Иско до полусмерти и надругался над Миче?.. Среди бела дня надругались... на глазах у всего города...
Морщась от боли, пронизывающей тело, кудрявый юноша затаил дыхание: может быть, он спрашивал свое сердцу и душу? Но из этого ничего не вышло. Молодой человек просто забыл о приставе, который все еще рыл землю в нескольких шагах от него. Иско забыл, где он и что ему предстоит, и выпрямился во весь рост.
Странный человек! Да, разные бывают люди. Впрочем, они все-таки похожи друг на друга, — по крайней мере в некоторых случаях. Вот когда влюбляются — светляками становятся. И теряются в ночи жизни, как блуждающие огоньки. И такими милыми делаются, трогательно милыми. Особенно — рассчетливые евреи. Они, бедные, когда влюбляются, просто-напросто превращаются в детей, хоть на руки их бери, точно младенцев.
Среди деревьев теперь и вправду показался длинноволосый. Он вел Миче. Иско видел их совсем ясно и понял, что пора действовать: пристав мог обернуться каждую минуту.
Но ничего не пришлось делать, к счастью — не пришлось. Длинноволосый отделился от Миче и стал подбираться к нему, словно хищный зверь. А Иско оцепенел уже совсем.
Миндил, нагнувшийся возле кривой груши, слишком поздно услышал приближающиеся шаги. И онемел от ужаса. Потом инстинктивно прижался плечом к стволу. Бедняга, он не издал ни звука: оцепенев, замер с вытаращенными глазами. Впрочем, с кем не случилось бы того же?Ох, как страшно было дуло пистолета в руках длинноволосого! Но еще страшнее был пристальный взгляд его серых глаз.
— Руки вверх!
Миндил выпустил нож и поднял руки, словно во время гимнастики. И замер, повинуясь судьбе. Он и сам убивал людей, поэтому знал, если крикнет — будет плохо, не крикнет — тоже плохо. Только бы выиграть время. Миндил знал, что и как нужно!
Однако неожиданно положение ухудшилось. Миче, остановившаяся в густом саду, не выдержала: пошатнулась и замертво повалилась на землю.
Миндил услышал, плечи его дрогнули, но он не смел повернуться: так и застыл с поднятыми руками. Нападающий же краем глаза углядел, что случилось, и перебросил револьвер из правой руки в левую. Потом нагнулся к уху Миндила:
— Опусти руки.
Миндил подчинился, как автомат. И в то же время понял, что положение его безнадежно. Зубы его застучали. После он едва ли успел что-либо подумать: с правой стороны на его висок обрушилась темная вечность...
Удар был крепкий. Миндил — тонкий, высокий, — повалился, как сноп.
Тени от деревьев стали еще черней. Помрачнела белая ночь. Над садом распростерлось зловещее гигантское крыло.
V
Сотир Иванов от ярости вращал кривым глазом: мертвая Карабелиха была обобрана. Он ничего не нашел ни у нее, ни в ее сумке, ни в кровати, ни во всей комнате, — ничего!
А! Обобрать его, Сотира Иванова!
Не иначе, Миндил это сделал, конечно, его работенка: ведь он первым встретился Сотиру на пороге комнаты покойницы.
«Помирает, а?!»
Широким шагом начальник прошел через коридор. Миндил от него убежит? Ха-ха! Скройся он на дне моря, Сотир все равно его найдет, ого!
А если старуха передала драгоценности Миче и та их прячет, чтоб бежать с ними?.. В Америку бежать?..
«Пусть попробует, увидим!»
Музыканты уже убрали инструменты; они объяснили: пристав Миндилев повертелся около них и свернул за дом, на задний двор.
Сотир колебался. Миче действительно может сбежать, если старуха отдала ей драгоценности... Может сбежать в Америку.
«Глупости!»
Куда она, к черту, сбежит? Нет, это исключено!
Сотир заспешил. Мошенник Миндилев! Ясно, он пошел в сад, чтобы закопать добычу.
Луна стояла высоко, ночь была совсем белая. Зловещая тишина. А между стволами, как притаившиеся убийцы, толпились тени деревьев.
Сотир, пригнувшись, вытянув шею, оглядывался по сторонам. За револьвер он не брался — Миндила он повалит кулаком.
Ступал на цыпочках, не дыша.
И вдруг его рука невольно схватилась за кобуру, зубы застучали, кривой глаз выкатился.
«Убит!»
Он не мог поверить — невероятно. Однако сомнений не было: в распростертом невдалеке трупе он узнал Миндила — в лунном свете ярко блестела его серебряная нашивка.
«Убит!»
Он схватился за ветку — по телу прошла дрожь. На мгновение ему показалось, что он сам совершил это убийство. Теперь он уже дрожал, как лист.
«Посягнуть на полицию!»
Значит, они могут организовать покушение и на него, Сотира! Да хоть сейчас, в эту минуту... А-а-а!
Труп лежал неподалеку, окровавленный и страшный. И поблизости не было никого, кроме угасшей белой ночи да зловещей тишины. Никого! Нет, это было ужасно. Кривой глаз Сотира вылезал из орбиты. Все-таки здесь кто-то есть. И этот кто-то может схватить и его, Сотира!
Зубы его опять застучали. И он вытянул шею — может, подставлял под нож?
Но в саду никого не было, действительно никого!
Только текли секунды, тяжелые, как расплавленный свинец.
Наконец Сотир почувствовал, что в руке у него револьвер, который дрожит, словно стебелек тростника. Кривой глаз вошел в орбиту и впился в распростертый труп. Голова Миндила лежала в луже крови, а возле нее темнела ручка воткнутого в землю ножа.
Труп и нож были словно живые: они говорили. Но их рассказ леденил жизнь. Странно, что Сотир не бросился бежать. Его, вероятно, удерживал кривой глаз — он перебегал с трупа на нож и обратно.
«Его ножом! Его собственным ножом!.. »
Сотир попятился. И увидел вокруг следы — наверное, убийцы! Пошел было по следам и остановился в растерянности: на рыхлой земле ясно отпечатались следы женских каблуков. На лбу Сотира складками собралась кожа — он предчувствовал несчастье. И всматривался, волнуясь: следы шли от дома! Но привели они его к отверстию в стене Капановского сеновала.
«А-а-а!»
Теперь ясно. Здесь действовали воры, проломили стену... Так... Полковник давеча усомнился... Прав он был... Так... Одни разбирали стену, а другие наблюдали с сеновала в бинокль.
«И женщина с ними».
Нет, но все-таки, что это значит? Почему убит пристав Миндилев?
Сотир был сбит с толку. Он не понимал, зачем он здесь, что ему здесь нужно; не знал, что предпринять.
А в душе его уже просыпалась тревога и тоска. Да, рядом с ним творилось что-то страшное. Может быть, минирован весь дом!
«Миче!»
Рука его сжала револьвер. Вдруг погибнет Миче! Да он погубит тогда весь мир!
Он потер лоб, и кошмарный сон рассеялся.
Дом стоял на месте, окна светились, и рука Сотира Иванова твердо сжимала револьвер: пусть приходят! Пусть придет, кто посмеет!
Он опять потер лоб. И уже знал, куда и зачем пришел, что ему надо. Мерзавец Миндилев! Он сам сунулся убийцам в руки: пришел, чтоб закопать драгоценности, и...
Сотир Иванов подошел к трупу. Да, рядом с головой пристава зияла яма, которую он копал... Мерзавец!
И уже не страшили ни лужа крови, ни нож, воткнутый в землю. Сотир задыхался от ярости. Он искал в карманах, в рукавах, за пазухой окровавленного трупа. Нет, ничего не было: убийцы все унесли!
«Разорил меня, мошенник!»
Негодование переполнило душу Сотира, задрожало колено — сейчас пнет ногой.
Но до этого ли было?
Он снова нагнулся, сунул руку в задние карманы куртки.
Невольно присел — сделалось дурно: здесь все-все! Бриллиантовые серьги, кольца, ожерелье из старинных золотых монет и золотые эмалевые часы с тройной цепочкой, гибкой, словно змея...
Рот залило слюной. Сотир жадно глотал ее, нежно поглаживая драгоценности. О, они знакомы ему: когда началась бойня и схватили Сашко Карабелева, жена кмета принесла ему — эти самые — целую горсть — принесла Сотиру — чтоб он спас Сашко — ха-ха! Нет, Сотир не взял! Достойно отказался, да.
«Мерзавец Миндилев сегодня вечером чуть было... Мерза-вец!!»
Теперь Сотир мог пнуть труп ногой.
Жена кмета повсюду искала Миче. Она оставила ее в кухне, и лампа тогда не была погашена...
«Неужели она одна вернулась наверх, в свадебный зал?!»
Нет, этого не могло быть.
Вероятно, Миче вышла во двор подышать.
— Миче, Миче, ты где?
Под лестницей черного хода жена кмета столкнулась с Маргой.
— А, Марга! Миче во дворе?
— За-а-чем! Г-где?
Марга ухватилась за жену кмета. Она дрожала и прижималась к ней. Хочет, быть может, излить перед кем-нибудь скорбь своей бесприютной души. Эх, ведь она выросла у Карабелевых, связана со всем этим домом, с домом, который неизвестно что ждет впереди...
Марга запричитала:
— Ох-ох, опустел Карабелевский дом, барыня, опусте-ел!..
Бедняжка служанка. Хотя кого теперь больше жалеть? Жена кмета рассердилась — как так опустел Карабелевский дом! Это голова у Марги пустая: зятя вводят в дом, а она...
— Иди умойся. Где ты была?
— Ни-и-где.
Марга задергалась. И вдруг повалилась.
— Барыня — водички, умираю, ох!
Белая ночь проникала в кухню через занавешенные окна. Жена кмета налила воды: в сущности, Марга — несчастное существо, она заслуживает сожаления.
А Марга, вытаращив глаза, озиралась, словно хотела бежать. Жена кмета прижала чашку с водой к ее губам.
— Ну, пей и опомнись, старуха. Умерла твоя хозяйка — подумаешь, чудо какое. Мы разве не умрем? Иди к покойнице, грех оставлять покойников одних.
Она проследила заботливым взглядом, пока служанка не скрылась в комнате Карабелихи, и пошла по лестнице.