– О-бал-деть! Ну просто портретное сходство! Сразу видно, что рисовали любящие, – смакует он это слово, как конфету, – умелые пальчики, – и переводит взгляд на меня все с той же мерзкой улыбочкой. – Святая Анна, не ожидал, не ожидал….
– Это просто…
– Что? Задание по рисунку? Не припомню. Кажется, голову Аполлона мы рисовали курсе на первом… Или втором?
– Отдай. Просто он фактурный. Я тренировалась!
– Санта-Анна, врать нехорошо, ты же святая!
– Отдай!
– Слушай, нет, так не пойдет. – Он задирает руки еще выше и снова смотрит на черно-белое лицо Андрея Григорьевича, нахмурившись. – А Иванушка-то наш не дурачок.
Какой, к черту, Иванушка?
– Ник, отдай!
– И не подумаю.
– Го-ли-цын!
– Что?
Он улыбается и подходит ко мне совсем близко. Так что наши носы почти соприкасаются, хотя мы никогда прежде не были так близки. Да что уж там! Мы едва ли были знакомы и, по-моему, ни разу не разговаривали. И сейчас у меня перехватывает дыхание, но я настырно держу подбородок выше и смотрю в его грязно-карие с желтой крапинкой глаза.
– Отдай, – требую я со всей строгостью, на какую способна. Потому что помимо дурацкого портрета, который я нарисовала недостаточно хорошо, там есть работы, которые я и правда всей душой люблю. Они не для посторонних глаз!
А еще там есть два автопортрета и… Господи, лицо заливает румянец, потому что один из них, мягко говоря, пикантный. Там мое тело. В отражении. Со всеми деталями. Ну и что? Я хотела попрактиковаться в обнаженной натуре, которую нам обещали на третьем курсе (да так и не выделили бюджет на натурщицу), и просто встала напротив зеркала с альбомом в руках. Рисовала несколько часов подряд и осталась собой довольна настолько, что не осмелилась выбросить компромат. И теперь он в руках самого пошлого человека на всем белом свете.
– Верну. За поцелуй. Слабо?
– Что ты несешь?
Кажется, помимо щек у меня краснеют шея и руки, судя по тому, как начинает гореть кожа. Я не хочу, чтобы Голицын увидел тот самый рисунок. Только не он. А он, держа блокнот на вытянутой руке, как раз листает страницу за страницей: портрет Роксаны, моей бабушки, рисунок соседского пса и… на глаза вдруг выступают слезы злости. Это те, что лезут против воли, просто потому, что испытываешь ужасающе унизительное отчаяние от безысходности. И Голицын как раз в это мгновение замирает с блокнотом в руке. Его брови быстро ползут вверх.
– Вау! – Он поджимает губы, а потом к уголку рта прижимается кончик его языка. Не могу смотреть, как он на это смотрит. Лицо девушки, склонившейся над блокнотом, не разглядеть, но модель очевидна.
– Пожалуйста, отдай, – прошу, и на последнем слоге голос совсем пропадает.
Голицын же, услышав дрожь в моем гневном шепоте, наконец переводит на меня взгляд, и его лицо становится похожим на жалостливую гримасу.
– Ну что? Блин, так не интересно, ты будто сейчас заревешь. Ненавижу целоваться с рыдающими бабами. Давай, Санта-Анна, соображай, что мне за это будет.
– Ты такой мерзавец!
– Это да. А ты скажи мне, наш Иванушка уже…
– Какой еще Иванушка?
– Ну препод наш. Что он? Уже приблизился к тому самому? – Голицын скалится как шакал и ужасно бесит. – Это ты себя или… он тебя?
– Голицын! Закрой рот, умоляю! – жмурюсь, чтобы не видеть его самодовольного лица.
– А что такое? Малышка, ты запала не на того парня. – Он тянет слова как жвачку, а затем пристально смотрит мне в глаза, и я не могу понять, откуда взялись эти безумные смешинки.
Псих. Самый настоящий.
– Не западала я ни на кого! – кричу я.
– Ну-ну… Эй, да не обижайся ты. Я, может, помочь хочу!
Я смотрю ему в глаза и понимаю, что его броню никак не пробьешь. Он просто идиот и вор – украл мои рисунки и радуется. А еще шантажист. С такими лучше вообще дел не иметь, потому что будет только хуже.
Эта мысль отрезвляет в одну секунду. Мы ведь не дети, чтобы я скакала будто за отобранной игрушкой?
– Пошел к черту! – шиплю я, хватая сумку с кресла.
– Эй, ты Иванушку забыла!
– В задницу его себе засунь, – тихо ругаюсь я, а затем как можно скорее мчусь к выходу.
Голицын придурок. И все это мне точно аукнется. Лишь бы Андрей Григорьевич не увидел моего шедевра.
Глава 4
Андрей Григорьевич сидит, откинувшись на спинку стула, пьет кофе из модного бумажного стаканчика, шарится в ноутбуке, а все девочки в аудитории просто стекают под парты. И их можно понять.
У Аполлонова длинные тонкие пальцы, и, когда он держит карандаш, они так умело скользят по бумаге, что не оставляют лишних линий. Расставив локти, будто хирург перед началом операции, он высматривает, что бы такое подправить, мнет клячку[4], но это гипнотизирует и завораживает. Мы архитекторы, а не художники, нам не нужны клячки и карандаши на выпускных курсах, но Аполлонов всюду таскается с ними. Над ним посмеиваются так же, как и надо мной. Мой стол тоже вечно завален канцелярией, хотя остальные ходят налегке с одним только ноутбуком.
Когда он смотрит на монитор, изучая очередной студенческий проект, то чуть склоняет голову и прижимается подбородком к груди. Аполлонов щурится, а потом откидывается назад, чтобы оценить картинку издалека. При этом его пальцы будто живут своей жизнью – крутят-вертят источенный в хлам карандаш. Он иногда точит его над мусорным ведром с крайне сосредоточенным видом – нахмурив густые брови и чуть выпятив губы. А его слегка вьющиеся русые волосы блестят медовым оттенком, который мои одногруппницы окрестили «сексуально-калифорнийским», – они клянутся, что отдали бы все за шанс растрепать эти небрежные кудряшки.
От него без ума абсолютно все. Но никто даже под пытками не назовет три лучших построенных по его проектам здания. Кроме меня, конечно.
– Любуешься? – доносится из-за спины, и от этого шепота по телу пробегают мерзкие, липкие мурашки.
Голицын. Сидит на один ряд выше, свесился ко мне и очень приторно улыбается. Он смотрит на меня так, будто между нами есть грязный, как его глаза, секрет.
– Нет, Голицын, я жду своей очереди. Что у тебя в голове? У нас же важный день!
– День свидания с красавчиком?
– День последней контрольной точки!
– Как думаешь, стоит мой проект дополнить иллюстративным материалом? – откровенно намекая на мои эскизы, говорит он и начинает хохотать как идиот.
А-а-а! Как же он меня бесит! Путь всех шантажистов недолог, потому что их цель одноразова, как кофейный стаканчик. Ну окей, мои рисунки попадут не в те руки и… что? Все увидят, что я круто накладываю тени, но не очень сильна в том, что касается деталей? Да, нужно было тщательнее прорисовывать обнаженную грудь. Да и с волосами Аполлонова стоило бы лучше поработать… А вот при мысли об Андрее Григорьевиче я перевожу на него взгляд и вздрагиваю, представив, что он узнает о моих художествах.
Что он подумает? Что я одна из его глупых фанаток? Что думаю не о том, когда должна думать о будущем? Что портреты не моя сильная сторона?
– Иванова? – я едва не подскакиваю на месте, обнаружив Аполлонова прямо передо мной.
– Да, Андрей Григорьевич?
Он стоит очень близко (когда успел подойти?), упирается руками в мою парту. Пиджак скинут, и тонкая рубашка красиво обрисовывает его плечи.
– Вы с нами? – спрашивает он, почти мило улыбаясь и при этом выпуская на волю глубокие ямочки, которые разрезают щеки.
– Д-да… – заикаюсь, но тут же беру себя в руки, чтобы не давать повода посмеяться наблюдающему за нами Голицыну. – С вами, простите.
– Ваша работа?
– Я все закончила.
– Покажете?
– Конечно!
Я встаю слишком резко и случайно опрокидываю с парты пенал. Карандаши рассыпаются по полу, за спиной раздается смешок, и, кажется, я знаю его автора.
Придурок!
– Кто-то перевозбудился? – комментирует он, пока Аполлонов успевает присесть, чтобы помочь мне собрать инструменты.
Андрей Григорьевич случайно касается моей руки, и меня бьет током, я резко отшатываюсь от него. Ага, на радость Голицыну едва не упав на задницу.
– Что же вы делаете карандашами в такое время? Кажется, у вас уже нет рисунка в расписании, – произносит Аполлонов, тактично промолчав о моих странных телодвижениях.
– Дурная привычка, – отвечаю как можно тише.
– Знакомо… Твердые карандаши для эскизирования?
– Да, я предпочитаю потверже, – говорю совершенно без задней мысли, и за моей спиной прыскает от смеха Голицын. Господи боже мой, да что же он за человек такой?
Вернув пенал на стол и взяв с собой ноутбук, я с прямой спиной и как можно спокойнее прохожу к кафедре. А уже через пару минут и несколько сочетаний клавиш на компьютере Заяц, наш преподаватель (это его фамилия, если что, я не шучу и не заигрываю – ему далеко за шестьдесят), мне одобрительно кивает. Я не радуюсь заранее, потому что Аполлонов внимательно смотрит в монитор моего ноутбука.
Вообще материал нам дает только Заяц как основной преподаватель. Андрея Григорьевича наняли на одно полугодие, чтобы тот проводил в рамках учебы мастер-классы по личной методике. И он проводит. Разносит наши работы в пух и прах с вежливой улыбкой, опускает нас с небес на землю и красиво строгает карандаши. Но уже конец учебного года, и все мы знаем, что скоро архитектурная практика, а бюро, в которых мы хотели бы работать, не так много. Так что, хоть проект нам защищать перед Зайцем, выделываются все именно перед Аполлоновым.
– Толково, – улыбается Заяц.
– Соглашусь, – холодно замечает Андрей Григорьевич. От прежней вежливости не остается и следа, когда дело касается работы. – Но что с материалами? Кирпич? Вы уверены?
Это его «Вы уверены» приводит всех присутствующих студентов в ужас. Потому что никогда не ведет ни к чему хорошему. «Вы уверены» значит, что допущена грубая ошибка, а нам, так сказать, с барского плеча позволяют ее исправить самим и хоть как-то спасти ситуацию.