Дунаев не отозвался, даже, кажется, не расслышал ясно, а думал о своем – затаенном и глубоком, поглаживая широкой ладонью ржавую тряпицу бороды.
Ночью прилетели в Полярный Круг. Василий лег спать, но воспоминания о парне и девушке так его волновали, что он не мог лежать. Долго бродил по коридору спящего общежития, скурил пять-шесть папирос. Стоял в полутьме возле открытой форточки. Пахло подгнившими досками пола и влажным тленом тайги. Где-то вдали возле фабрики и карьера с натугой и ревом работали моторы БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом…
6
На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал прилично, скопил большую сумму, но улетел из Полярного Круга без сожалений. Ему хотелось как-то заявить белому свету, что у него имеются деньги, – он был так молод и неопытен, что еще не знал им настоящего применения.
Мать заплакала, встретив сына в воротах, обняла и сказала то, что он тайно хотел услышать:
– Хоть ты, Васенька, стал человеком.
И Василию действительно казалось, что он стал человеком – потому что был богато, изысканно одет, и в кармане имел немало денег.
В доме все пребывало по-прежнему – старинный фанерный комод, металлическая кровать, табуретки-самоделки, стол, рукомойник, выцветшие занавески… Василий почувствовал себя неспокойно – обстановка показалась ему убогой, а мать – нищенкой. Немедленно все это уничтожить, заменить и навсегда забыть прошлое! Мать начнет здесь новую жизнь!
– Пойдем! – потянул он мать за руку.
– Куда? – испугалась она.
– В магазин. Все твое барахло сожгу в огороде. Купим новую мебель.
– Брось, Вася, – нервно засмеялась мать.
– Мы теперь обеспеченные люди, и можем себе позволить все, что захочется.
С трудом, но Василий привел мать в магазин. Купил диван, мягкие стулья, кровать, стол, ковер, еще что-то из мелочей. Продавцы и покупатели изумленно и восхищенно смотрели на Василия.
Через неделю явился на встречу с сыном отец – постаревший, хромой, трогательно взволнованный, даже всплакнул, и сын щедро предложил ему денег. Потом зачем-то дал сестре, другим родственникам, и от его северных сбережений за полтора месяца мало что осталось; но небольшую сумму все же успел положить на сберкнижку. Он удивлялся тому, что так легко тратил деньги, доставшиеся ему огромным трудом.
Однако, денег ему все же было жалко, но он не мог их не тратить, потому что именно в минуты расставания с ними чувствовал себя выше других людей, и это было сладостным и пьянящим чувством. Василий тогда понял, что уже никогда не сможет жить в скудости; он не знал, где еще добудет денег после армии, но категорично сказал себе, что они у него будут…
Как-то вечером Василий и Александра сидели в ее доме на застеленном верблюжьим одеялом диване и рассматривали фотоальбом. В комнате было тихо и тепло; потрескивали в печке красные угли, тикали старые большие часы, зевал и потягивался на стуле пушистый сонный кот. А за окном стояли холодные осенние сумерки и бился в стекло ветер.
– Посмотри, – сказала Александра, – на эту фотографию – я в детском саду. Помнишь наш побег? А того странного паренька Ковбоя?
– Помню, – улыбнулся Василий. – Жалко Ковбоя – говорят, жестоко болел после заключения и умер. Я ему, Саша, так благодарен.
– Благодарен? За что?
Василий помолчал, прикусывая губу. Тихо, но твердо произнес:
– Он показал мне путь к настоящей жизни. Я понял, что человек должен быть независимым и свободным.
– Но все люди зависят друг от друга, – несмело возразила Александра. – И эта зависимость нередко приносит человеку счастье.
– Я тебя понимаю – ты говоришь о сердечной зависимости. – Он взглянул в глаза девушки, и она отчего-то смутилась и склонила голову. – А я толкую о другом.
Перевернули лист, и у Василия, когда он увидел фотографию, на которой Александру обнимал за праздничным столом какой-то кудрявый, симпатичный парень, сердце вдруг стало биться учащенно, и колко-горячо прилило к голове. Александра досадливо и виновато взглянула на Василия.
– Ты с ним дружишь? – спросил Василий.
– Понимаешь… ты мне не писал с Севера, прислал всего пару писем, а я так ждала. Потом уже перестала верить, что ты вернешься ко мне…
– Мне пора домой… уже поздно.
– Вася?
– Что?
– Ты для меня дорог…
– Вот как! А фотографию ты почему не уничтожила? Получается, что тот парень тебе дороже. У меня, как у любого нормального человека, есть воображение: что там было у вас еще – я могу домыслить, – сыпал Василий.
– Уходи.
– Что? Да, да!
– Навсегда.
– Как знаешь.
Он ушел, считая себя правым, оскорбленным, однако сердился, что так думал. И впрямь, всего два письма он отправил ей с Севера. Увлекся заработками – и подзабылась тихая, далекая Александра. Быть может, Василий превращался в человека, для которого личные привязанности – пустяк, который можно пережить.
Перед самым отбытием на сборно-призывной пункт он все же завернул к Александре, но она не впустила его в дом.
7
Василия с группой новобранцев привезли в полк поздно вечером, помыли в бане, выдали обмундирование; спать уложили ночью на железные кровати без матрасов и подушек. Утром подняли в половине седьмого. Замкомвзвода, широколицый старший сержант, стучал подкованными сапогами по казарме между спешно натягивавших обмундирование новобранцами и покрикивал:
– Шустрее, щеглы, одеваемся! Вам тут не курорт.
Солдаты суетились, друг друга невольно толкали, выбегали в темный узкий коридор для построения; у всех были перепуганные, жалкие лица. Окладников не смог найти своего второго сапога, – встал в строй в одном.
– Что такое, воин?! – надменно-сердито посмотрел на него замкомвзвода.
– Извините, товарищ старший сержант, – ответил Василий, – я не смог найти сапог.
– Если прозвучит боевая тревога, и ты, воин, не сможешь, к примеру, найти свои брюки, а на улице зима, мороз жмет под сорок, что же – обморозишь свой…? – И сержант неприлично помахал рукой.
Солдаты икающе-угодливо загоготали. Окладников упористо молчал и прямо смотрел в глаза замкомвзвода.
– Почему молчишь, солдат? Ты, случайно, свой сапог не проглотил?
– Так точно! – неожиданно гаркнул Василий, вызывающе усмехнувшись сержанту в лицо.
– Отлично! Как твоя фамилия? Взвод, смирно! Рядовой Окладников, выйти из строя. Объявляю три наряда вне очереди. Встать в строй!
Вошел в расположение прапорщик Коровкин – командир взвода. Близоруко прищурился на замкомвзвода. Тот немедленно подал команду "смирно".
– Вольно, – без напряжения скомандовал Коровкин и махнул рукой сержанту, который, вытянувшись в струнку, хотел подойти к нему с обязательным в таких случаях рапортом. – Здравствуйте, товарищи солдаты! – Взвод недружно, неумело ответил. Прапорщик добродушно улыбнулся: – Ничего, научитесь. Скоро начнется для вас настоящая служба. В добрый путь, парни. Можно разойтись.
Василий стал искать сапог.
– Ну, что, нашли? – спросил у Василия Коровкин, когда он вылез из-под кровати с растоптанным, большого размера сапогом.
– Так точно, товарищ прапорщик, отыскал. Но в толк не возьму, как мой сапог за ночь превратился из сорок второго размера в черт знает какой, – вытянулся перед командиром Василий.
– Вольно, вольно. Все ли углы осмотрели?
– Так точно.
– Странно, куда же мог запропаститься ваш сапог?
– Не знаю, товарищ прапорщик.
Они посмотрели друг другу в глаза и захохотали.
– Так говорите, что сапог вырос за ночь? – спросил Коровкин, громко смеясь.
– Так точно, товарищ прапорщик! – потряхивал плечами Окладников.
Сапог так и не отыскался. Быть может, кто-то подменил или подшутил над Василием. И теперь ему невольно думается: а может, все лукавый подстроил, чтобы быстрее он, Василий, сошелся с Коровкиным – этим искусителем? А возможно, Коровкин и есть сам чертяка! Тщательно и взыскательно перебирает Василий в мыслях прошлое: почему именно ему суждено было сблизиться с прапорщиком?
8
Недели через две освободилось место заведующего столовой и продовольственным складом, и неожиданно на эту должность был назначен Коровкин. Он числился хорошим командиром взвода, заочно учился в каком-то институте и, поговаривали, со временем мог сделать карьеру, стать командиром роты, и в полку были крайне удивлены, что он ушел в какие-то кладовщики, завхозы – презираемое в армейской среде интендантство…
Взвод, в котором служил Окладников, весной временно направили на полевой пункт связи для выполнения технического оперативного задания. Василия назначили поваром, хотя он толком не умел готовить, однако научился быстро, как ему было свойственно. Жили в палатках на опушке леса. Продукты раз в неделю привозил Коровкин, Василий расписывался за их получение. Иногда прапорщик оставался в лагере с ночевкой. В один из вечеров, когда Василий дежурил на радиостанции, они разговорились.
С запада надвигалась густая сливовая ночь, и представлялось, что в лужах не вода, а чернила. Небо было беззвездным, давяще-низким, вдали, в деревеньке, уже погасли последние огоньки. Монотонно-устало тарахтел дизель. Радиоаппаратура работала без сбоев, в проводах и блоках шуршало электричество, зеленые лампочки безмятежно горели, а красные дремотно-тупо и никчемно торчали на приборных панелях. Василий, настежь открыв дверь душной тесной станции, то прислушивался к ночи, то пытался вчитаться в "Алые паруса", затрепанную книжицу, случайно отыскавшуюся в ящике с отслужившими свой срок радиодеталями. Ему минутами воображалось, что он – Грей, стоит на палубе "Секрета", который, пластая поднимающиеся волны, несется туда, где живет она, его добрая Александра-Ассоль. Потом задремал, и ему виделись яркие, пронизанные солнечными лучами паруса, которые хватал и разрывал ветер. Василий отчаянно стягивал дыры, но материя все равно расползалась. Он плакал, кричал и безысходно, отчаянно чувствовал, что не способен спасти паруса.