Божена НемцоваХороший человек
Лет двадцать тому назад, когда в Чехии не было еще железных дорог, по Венскому тракту шло больше, чем сейчас, тяжелых обозов, которые перевозили из чешского края в императорскую резиденцию изделия местных ремесленников, а на обратном пути — иные нужные товары. В то время ежемесячно от Находа до Вены и обратно ездил дядюшка Гаек, хорошо известный вдоль всей этой дороги и более желанный гость для трактирщиков, чем какой-нибудь важный барин в коляске, потому что Гаек приносил им немалый доход. Обоз его состоял из одной тяжелой грузовой подводы, в которую впрягали три пары сильных жеребцов, и из двух повозок поменьше — о четырех и о двух конях. За этими повозками шли всегда два его батрака, сам же он правил передним возом. Буйные кони были гордостью Гаека. Да ему только одному и удавалось справляться с ними.
Люди, с которыми ему приходилось вести дела в Вене, называли его «большой чешский возчик», что относилось и к размерам обоза, и к самой его личности. Гаек был рослый мужчина могучего телосложения, что очень хорошо подходило к его занятию. Высокий лоб и широкий подбородок с глубокой ямкой свидетельствовали о решительном характере, но ясные синие глаза светились большим добродушием. Когда Гаек смеялся, обнажались два ряда крепких белых зубов, ровных, как стена. Темно-каштановые волосы он подстригал, как говорится, в скобку. На голове Гаек носил широкополую фетровую шляпу, за шнурок которой в пути он засовывал множество квитанций, полученных в уплату дорожных сборов и пошлин. На шее у него был черный шелковый платок с длинными концами, повязанный под отложным воротником рубашки. Одет он был обычно в синий жилет с оловянными пуговичками и такую же куртку, вышитую спереди. Тяжелые, выше колен, сапоги, черные кожаные штаны, а вокруг талии широкий пояс — такова была его одежда. Поверх всего этого зимой он надевал в дорогу длинный белый кожух, а летом — синий холщовый балахон с белой вышивкой по обшлагам и вороту.
Когда с кнутом в могучей руке не спеша вышагивал он около воза, люди оборачивались ему вслед, говоря: «Этот Гаек — прямо богатырь человек! А какая у него упряжка! Подводы — одно загляденье, кони так и лоснятся, а уж груза столько — ступицы скрипят!». И все добавляли: «И правильно все ему дано — хороший он человек», как только речь заходила о том, какая ему удача выпала в извозе.
Возил Гаек различные грузы из разных мест; и продовольствие, и мануфактуру, вино, краски, — что приходилось. Выполнял он также различные господские поручения, делая все охотно и исправно. И путешественники, у которых не хватало средств проехать на почтовых, любили ездить с ним, потому что он хорошо о них заботился.
Почти каждую поездку Гаеку приходилось возить маленьких бедных мальчиков и девочек, которых родители посылали в Вену в надежде, что они там поступят в учение или на работу.
По большей части это были дети самых бедных жителей из окрестностей Находа, Нового Места, Добрушца, Опочна и выше — из деревень Кладненского взгорья. Обыкновенно это были ребята от десяти до пятнадцати лет; мало кто из них за свою короткую жизнь бывал в местах, расположенных от родного гумна дальше чем в двух часах ходьбы, мало кто из них умел читать, не говоря уже о письме. И этих неопытных подростков родители отсылали в Вену, дав им на дорогу благословение, краюшку хлеба, несколько крейцеров деньгами да наказ — уповать на господа бога и добрых людей; сами же утешались: «Раз другие туда дошли, дойдут и эти, раз другие не пропали, не пропадут и наши!».
Родители, питавшие большую нежность к детям, не жалели нескольких грошей и ждали, когда в Вену отправится какой-нибудь знакомый возчик; ему-то и поручали они свое дитя с просьбой показать ребенку в столице, где искать мастера или место. Но милосердные и бескорыстные люди, каким был дядюшка Гаек, редки. Увидав на дороге таких бедных маленьких странников, он всегда сажал их на воз, кормил по дороге, а в Вене еще и место им подыскивал, следуя примеру своего отца, которого когда-то, еще юношей, сопровождал в Вену, куда старик обычно возил холсты.
У отца его была одна только повозка, запряженная двумя парами коней: но, когда приходилось им обгонять по дороге бедных странников или тем более детей, идущих в Вену, старик говорил сыну: «Иржик, а ну-ка освободи место на возу, подвезем их — там они еще досыта набегаются!» — и довозил их обычно до самой Вены.
Хотя отец Гаека всегда точно подсчитывал все дорожные расходы, такие издержки он никогда не принимал в расчет.
«Никогда не считай добра, которое делаешь», — поучал он Иржика, и Иржик слова эти навсегда сохранил в памяти.
Старый Гаек ездил в Вену не круглый год, а лишь в определенное время, когда подоспевал груз холста; помимо извоза он занимался хозяйством.
Иржик должен был окончить школу, потом ходил еще к священнику на дополнительные уроки. Когда он научился читать, писать и считать по-чешски, отец послал его в Броумов в обмен на тамошнего мальчика, который должен был у них изучить чешский язык, в то время как Иржику в Броумове следовало выучить немецкий. Он ходил там в школу и за два года, обладая понятливым умом, научился читать и писать по-немецки, научился и разговаривать на тамошнем немецком наречии. В тот год умер его младший брат, и Иржик остался единственным сыном.
Отец приехал за Иржиком; ему посоветовали отдать сына учиться дальше, говорили, что у мальчика хорошая голова; старик отвечал на это:
— Э! Хорошая голова всякому нужна, а не только господам; хорошая голова не пропадет. Если парень хочет, пусть учится, но чем быть плохим студентом, лучше стать исправным хозяином или возчиком. Пусть сам выберет.
Иржик решил вернуться с отцом домой. Он присматривался к хозяйству, ездил иногда с отцом в Вену, пока старик был жив. После смерти отца матери очень хотелось женить Иржика, а самой, передав ему все хозяйство, остаться с малолетней дочерью жить у сына на покое. Но Иржик, хотя ему было уже двадцать пять лет, и слышать не хотел о женитьбе. Он поручил все хозяйство матери, а сам снарядил обоз для перевозки грузов и каждый месяц стал ездить в Вену. Правда, сначала груза у него было не много — он ходил с одним только возом; но добросовестность, знание языка, грамотность и доброе сердце скоро создали ему хорошую славу, и он завел много знакомств, так что через два-три года стал ездить уже с двумя возами и впрягать в большой воз две пары жеребцов. Кони обошлись ему дорого, но это его не расстраивало.
— Ну, что там, я эти деньги сберегу на упряжи, — говаривал он. — По мне, пусть они еще дороже стоят. Зато радостно мне видеть, как легко мои коники вышагивают перед возом, будто никакого груза и не везут; а то разве весело смотреть, как скотина мается и тянет через силу, так что ее приходится подгонять кнутом!
Кнут Гаек носил только страха ради, и по привычке, и потому еще, что это была эмблема его профессии. Был у него еще и белый молодой шпиц, которого Иржик как-то по дороге спас от смерти и привез домой; пес стал сопровождать его во всех странствиях и научился бдительно сторожить возы, а Гаек так его полюбил, что куска в рот не взял бы без своей собаки.
Через три года после смерти отца мать снова принялась уговаривать Иржи жениться: ему, мол, уже под тридцать и давно пора бы обзавестись семьей.
— Но, матушка, мне даже и присвататься некогда к какой-нибудь девушке, — смеялся Иржи в ответ.
Мать же не оставляла его в покое и всякий раз, когда он приезжал домой, расхваливала ему то одну, то другую крестьянскую девушку, зазывала их в гости к своей дочери, ожидая, что какая-нибудь да понравится сыну; но ни одна ему не пришлась по душе. Он хвалил их и лучше других деревенских парней умел поговорить с девушками; когда случалось во время его побывки, что в деревне устраивали танцы, он с удовольствием танцевал с ними, но ни одна девушка не была ему мила настолько, чтобы он мог подумать: «Вот эту я бы взял в жены», — хотя многие с радостью пошли бы за него.
— Что ж, Иржи Гаек привезет себе невесту из Вены в юбке со шлейфом и чепце с бантом, — язвительно говорили девушки, а парни поддакивали:
— У него на уме, должно быть, какая-то венка.
Мать тоже побаивалась, а вдруг все это правда, но Иржи поклялся ей всеми святыми, что о невесте он до сих пор и не помышляет.
— Кто знает, по какому лесу еще бегает моя суженая, — шутил он.
Мать хотя и верила ему, но все-таки сильно беспокоилась. Сверстники его были уже все женаты, а он, такой видный собой, крепкий хозяин, так вот и состарится холостым — это не укладывалось в ее голове и казалось нарушением обычного порядка.
В начале мая, на утренней зорьке, едва лишь пропели третьи петухи, в деревне Есенице тихонько отворилась задняя дверь одной избушки, и из нее показалась молодая девушка с узелком за спиной. Потихоньку перешагнув порог, она обернулась, потихоньку опустила щеколду, бросила внимательный взгляд на маленький садик, потом тенью прокралась к окошку светелки. Приложила ухо к окну — всюду стояла тишина. Прижав сложенные руки к губам и подняв глаза, полные слез, к небу, на котором еще кое-где мерцали звездочки, девушка недвижно постояла, затем быстро протянула руку к окну, будто благословляя кого-то, и, повернувшись, вышла через садик во двор. Из будки выскочил пес, но, не залаяв, потерся о ее ноги; она погладила его по голове, откинула щеколду у хлева, где лежала Лыска, которую она столько раз пасла, погладила и ее по голове, по бокам, потом, плача, заперла хлев, еще раз оглянула все вокруг и, заломив руки, направилась к низкому каменному забору. Пес пошел было за ней, но она вполголоса приказала ему вернуться на место: пес послушался, а девушка перелезла через забор и очутилась на дороге, которая задами вела в поле. Не оглядываясь более, девушка торопливо пошла, направляясь к предпоследнему в деревне дому.
Обогнув его, девушка вошла во двор и тихонько постучала в ставни; через минуту они открылись, и в окне показалось морщинистое лицо, обвязанное черным платком. Увидя гостью, старушка быстро закрыла окно, и тотчас после этого скрипнула дверь в сенях. Девушка откинула щеколду на передней калитке, заперла ее за собой, и обе женщины вошли в горницу.