— А вот подождите, барышня, как будем ехать второй день, так этого вы не скажете, а перед нами еще длинная дорога, — с усмешкой отозвался Гаек.
Кони были запряжены. Гаек велел Мадле усаживаться; Бета же, не желая прощаться с ней на глазах у людей, бывших в корчме, предложила девушке пройтись пешком: она проводит ее за город.
Гаек щелкнул кнутом, собачонка залаяла, принялась прыгать вокруг коней; Гаек распростился с корчмарем, и возы тронулись с места. Бетка провожала Мадлу за Яромерж. Шли молча, сердца обеих сжимались от тоски, и только когда вышли за Яромерж и Мадла в последний раз оглянулась на родные свои места, обе дали волю слезам.
— Ну, дай вам бог счастья, да не забывайте о нас, — рыдала Бета, видя, что возы удаляются и что дальше ей идти не к чему. Она откинула косынку с лица девушки и мозолистой ладонью погладила ее личико, свежее, как бутон.
— Подайте о себе весточку, я с радостью прибегу в Малую Скаличку к приезду дядюшки Гаека.
— Обязательно дам о себе знать, разве могу я забыть! Поклонитесь матушке... тете, Марьянке... Барушке Нивельтовой... всем, всем, и да будет господь с вами! — сказала Мадла. Они еще раз подали друг другу руки и, повернувшись в разные стороны, пошли — одна к родному дому, другая — на неведомую чужбину.
Пчелка любит кружиться над красивым цветком; человек же любит смотреть на все красивое. Что ж удивительного, если люди по дороге оборачивались вслед Мадле, а в корчмах Гаека расспрашивали, куда и откуда везет он эту красивую девушку? Что ж удивительного, если и сам Гаек с большей охотой смотрел на девушку, чем на коней? Да и то сказать, Мадла была что маков цвет. Глаза черные, горячие, а брови — будто кто их нарисовал. На щечках по ямочке, и маленький подбородочек, розовый, будто лепесток розового бутона. Рот маленький, а губы чуточку припухлые, алые, свежие, как малина. Над высоким лбом копна светло-каштановых волос, едва державшихся в прическе. Вздернутый носик не был красив, хотя часто одному не нравится то, что другому кажется прекрасным, но именно этот носик подходил к ее личику, как никакой другой. И хотя, как говорила Бета, Мадла рядом с Гаеком казалась маленькой, она все же была достаточно высокого роста и стройна, как сосенка. Ножки у нее были прямые, как струнки, а плечи будто из воска. Разговаривая о ней с другими, Бета всегда заявляла: «У нашей Мадлы тело как из масла!».
Мадленка была даже не столько красива, как привлекательна. И при всем том это была простая, невинная, очень добросердечная и работящая девушка, к тому же бойкая и способная. С молодежью она всегда бывала весела, любила попеть, а парни охотно с ней танцевали, потому что летала она как перышко.
Не один парень в Есенице томился по ней, но она до сих пор никого еще не успела полюбить, и если б ее родители выдавали ее за другого, достойного человека, не столь скверного и уродливого, как мельник, Мадла скорей всего послушалась бы их, привыкла бы к мужу и до смерти прожила бы в деревне, не чувствуя себя ни несчастной, ни счастливой, как обычно живут сотни супружеских пар.
Не доезжая до Градца, Гаек подобрал двух мальчиков, которых родители отправили в Вену в учение. Им было лет по двенадцати; у одного были отец с матерью и множество братьев и сестер, у другого — одна мать-вдова, у которой, как позже узнал Гаек, было еще двое детей. Мальчиков послали вместе, чтоб им было веселей. Одежда на них была хорошая, так же как и обувь, которую они, однако, несли перекинутою через плечо, как им наказали родители, чтобы не порвать; кроме того, за спиной они несли по узелку с караваем хлеба и рубашкой. Завидев их на дороге, Гаек тотчас понял, что это за парнишки.
— Кто вы? — спросил он, когда возы догнали их.
— Мы идем в Вену в учение, — отвечали мальчики.
— Откуда?
— Из Залонева.
— Как вас зовут?
— Меня Гонзик Стрнад, а это вот — Франтик Стеглик, — отвечал тот из них, который был побольше.
— Хороши пташки, — усмехнулся Гаек, да и сами мальчики рассмеялись над тем, что у них так подобрались фамилии[1].
— А много ли у вас денег, ребята? — продолжал расспрашивать их Гаек.
— У меня двадцатка, — сказал старший.
— А мне мама дала двенадцать грошей, потому что больше у нее не было. Но у нас есть хлеб...
— Его вам до Вены не хватит, птенчики, если бы вы даже клевали его помаленьку, а что в самой Вене будет?
— Отец говорил, что на дорогу нам хлеба хватит, а когда дойдем, так чтоб сейчас же искали место, и тогда мастер нам даст, что нам будет нужно, — возразил старший.
— Так, так, если б вы могли дойти за день, за два, да если б мастера ждали вас у ворот — тогда бы еще дело вышло. Да об этом с вами разговаривать — только время тратить. Хотите, подвезу?
Мальчики повернулись к нему с просиявшими лицами:
— Ах, дядюшка, вот бы мы были рады, мы уж просили одного возчика, но он не хотел взять нас задаром.
— Ну, раз вы такие расторопные, влезайте на воз, который поменьше, да не подходите близко к жеребцам: они не знают тонкого обращения, того и гляди лягнут.
Они тотчас вскарабкались на воз и сняли с плеч узелки, поблагодарив доброго дядюшку.
— А удобно ли теперь будет сидеть вам, панна Мадленка? — спросил Гаек, когда ребята уселись. — Вы можете пересесть на первый воз, на мое место, я все равно больше пешком иду, чем еду.
Гаек никогда не брал на передний воз прохожих, но для Мадлы он сделал исключение, и ему стало досадно, когда на его предложение она ответила:
— О, не беспокойтесь обо мне, дядюшка, мне они нисколько не мешают. Вы хорошо сделали, что подобрали этих бедняжек! У меня тоже есть брат, он примерно ровесник этим ребяткам, но только одному богу известно, где он.
— Как же это вы не знаете, где он?
— Отец отдал его в Градец к сапожнику в учение, когда он перестал ходить в школу. И кто его знает — то ли вправду ему там плохо жилось или просто ремесло ему не понравилось, — через три месяца он сбежал, и с той поры мы о нем ничего не слыхали.
— А вы не спрашивали о нем?
— Отец и крестный обыскали весь Градец, но кто знает, на чьей стороне правда: отец ругал его бездельником, обещал, что больше не будет о нем заботиться, а крестный сказал, что там мальчика так тиранили, что он бросил все и сбежал в Вену. Вот бы бог послал мне такую радость — найти его в Вене! Ведь это мой родной брат, сестра — родная лишь по матери. А у нас двоих отчим, — вздохнула Мадла.
— Милая барышня, Вена — огромный город, и там часто трудно бывает отыскать даже старожила, не то что ученика; но если он там, может быть, случай и сведет вас с ним — на свете творятся дивные вещи.
— Да, это так; не так давно ведь и мне в голову не приходило, что я отправлюсь в эту дорогу.
— Если я не ошибаюсь, вы, значит, из-за отчима покинули дом? — начал выспрашивать Гаек. Он никогда не совал нос не в свое дело, а тут вдруг его охватило любопытство — ему захотелось узнать, почему Мадла ушла из дому.
— Из-за отца и еще из-за одного человека, — отвечала Мадла, слегка зардевшись.
Гаек смотрел на нее и хорошо это подметил, новый вопрос уже вертелся у него на языке, но его отвлекли жеребцы, которые начали ссориться, а так как они были в намордниках и кусаться не могли, то толкали друг друга головами и ржали на всю округу. А тут еще подъезжал чужой воз, и Гаеку пришлось быть начеку, чтоб не столкнуться. Поэтому разговор прервался, что сильно раздосадовало Гаека, и кони его, верно, впервые попробовали кнута.
Мадла и думать не могла, что время в дороге будет идти так быстро. Дни стояли прекрасные, дорога ровная, и перед глазами ее беспрестанно сменялись картины, очень занимавшие ее своей новизной. За всю свою жизнь она еще не бывала дальше Нового Места, Добрушца и Опочны. Яромерж она плохо разглядела, взоры ее при прощании были устремлены только в сторону родного края. Градец ей понравился, а за Градцем ее восхитило поле, возделанное как сад, а также множество грядок капусты, которую больше всего сажают около Куклен и Плотиште. Гаек показал ей Лохеницы, откуда лохенячки развозят по округе лук. Когда они приехали в окрестности Хрудима, Гаек рассказал о богатстве тамошних хуторян, о коневодстве, о том, что его кони, впряженные в большой воз, куплены в этих местах. Не раз встречали они хуторян, едущих с базара в Хрудиме в ладных повозках с красивой упряжкой. Мадленку же больше всего удивляли костюмы хуторянок; увидев одну девушку в корсаже, затянутом шнурком на груди, она воскликнула:
— Смотрите, здесь девушки носят такие же корсажи, как наши есеницкие старухи. А у нас над ними смеются, говорят, что они грудь, как башмаки, зашнуровывают.
— Не надо обращать на это внимание, не следует менять свой старинный костюм на новый, — заметил Гаек.
— Так бы и должно быть, дядюшка, но этот новый костюм уже укоренился: матери приучают малых детей носить его, потому что, мол, старомодные жакетки становятся все дороже и дороже, набивные фартуки тоже уже никто не выделывает, а камзольчики обходятся дешевле, чем длинные кожухи, так у нас от старого ничего и не осталось, кроме этих вот полотняных головных платков с красным цветком сзади — их мы вышиваем сами.
— А вы не думаете, что ваш новый костюм не так удобен, хотя и наряден? — спросил возчик.
— На это не обращают внимания, а теперь мы уж привыкли, и нам кажется, что летом мы бы не выдержали в шерстяных чулках, в туфлях без задников спотыкались бы, а если б зимой пришлось идти в костел без платочка, мы простудили бы горло. Это все привычка.
— Зато ваши мужчины остались верны длинным зеленым кафтанам с фалдами сзади. Есеницких музыкантов можно узнать издалека. Не раз танцевал я под их музыку — красиво играют.
— У нас каждый мужчина и каждый парень — музыкант. На праздники они ходят по всей округе по четыре или по шесть человек и зарабатывают немало денег.
— Один из ваших музыкантов, говорят, был очень искусен и добрался до самой русской земли; вы ничего о нем не слышали, барышня?