— Как же не слыхать? У нас о нем всякий слыхал; старый учитель и еще один наш старый сосед эту историю — хоть с тех пор уж сто лет прошло — очень хорошо знают, и от них я не раз слыхала об этом случае.
— Не расскажете ли вы его мне?
— Почему ж не рассказать; только так, как учитель, я не умею говорить.
— Рассказывайте, как хотите, нам ведь все равно понравится, — заметил Гаек.
— Музыкант этот был некий Йозеф Павел и, говорят, уже малым ребенком, когда он пас коров, хорошо играл и научился этому самоучкой. Однажды вместе с другими он играл в Опочне перед князем, и тому так понравился Павел, что он велел обучать его за свой счет музыке. В то время разразилась Семилетняя война с пруссаками, и прусское войско вторглось в Чехию. Тогда-то, не знаю, как это случилось, только Павел попал в плен, и пруссаки заперли его в Броумовском монастыре. Он же, говорят, был парень ловкий, сбежал от них из этого монастыря и в одной рубашке добрался через горы до самой Опочны, где его спрятали в княжеском замке. Потом князь отправил его в Прагу в такую школу, где его научили понимать все инструменты. Был он, говорят, очень способным именно к этому. Слава о той школе разнеслась далеко, и императрица земли русской — ее будто б попросту звали Катериной — тоже услыхала о ней и пожелала у себя завести такую же. Она написала в Прагу, чтоб ей прислали ученого музыканта, который смог бы устроить школу, и опоченский князь приказал послать Павла. Ну, его и отправили. Говорят, там он очень хорошо жил, заработал много денег, стал важным барином и взял жену из благородных. Жили они будто в большом красивом городе, который называется Москва. Много лет спустя, когда была война с Бонапартом, проходили нашим краем русские войска. Два молодых русских офицера зашли в Скалице и все спрашивали, где находится Яшена. Но никто их не понимал, пока они не попали к бургомистру и тот догадался, что они спрашивают Есенице, и что это сыновья Йозефа Павла. Они справились о друзьях отца, и бургомистр написал им название нашей деревни. Тогда был еще жив Иржи Павел, брат Йозефа. Бургомистр написал им и его имя. Им хотелось заглянуть в Есенице, но войска проходили мимо, и молодые офицеры не могли задержаться. Бургомистр обо всем рассказал Иржи Павлу и посоветовал написать брату, но тот не захотел. Спустя долгое время к нему пришло письмо из русской земли от брата, который писал, что оба сына пали в битве под Парижем, но что они успели ему написать, что были в Скалице, и обо всем, что узнали от бургомистра. И Павел писал брату, что пошлет ему несколько тысяч золотых, чтоб тот разделил их между своими детьми, а чтоб Иржи наверняка получил деньги, он пошлет их по почте. Хотя Иржи жил неплохо, но деньги эти пригодились бы ему, так как у него было много детей. Ждал он, ждал, но посылка не приходила; он ходил справляться — ему сказали, что никто ни о чем не знает; так это и тянулось, пока ему не надоело. Писать брату он не хотел, считая, что письмо его все равно не дойдет, и так с тех пор о Павле никто ничего не слыхал, а денег Иржи так и не получил. Он всегда говорил, что брат наверняка послал деньги, но их кто-нибудь присвоил, и никто не мог поколебать его в этом мнении. Впрочем, из нашей деревни много еще музыкантов разбрелось по свету, но ни у одного нет ни такого таланта, как у Павла, ни его счастья, — закончила Мадла.
— Для счастья законов нет, — добавил Гаек.
За такими разговорами дорога бежала да бежала назад. У Иглавы Мадла увидела опять новые костюмы, а Стрнад и Стеглик восхищались иглавским майданом. Гаек объяснил им, что в городе это называется площадью. За Иглавой началась Моравия, и снова было чему удивляться: то красивому городу, то живописной деревне, то полю, вспаханному по-иному, и снова различным костюмам, которые Мадле очень нравились. Она удивлялась, встречая костюмы, похожие на чешские. Но больше всего ее забавляло то, что, куда бы они не приезжали, люди их хорошо понимали.
— Они, правда, плохо говорят по-чешски, но их все же можно понять, — говорила она, услыхав впервые моравскую речь. Гаек объяснил ей, что это не чешский, а моравский язык, но что это почти одно и то же, потому что чехи и моравы — одного корня. Гаек понабрался знаний о различных вещах, о которых обычно возчики, всю жизнь бредущие за своими возами и ни о чем не думающие, кроме своего груза, коней и возов, не имеют и понятия. Гаек в дороге любил поговорить с прохожими людьми, расспрашивал о том, о сем, в корчме охотно беседовал с местными жителями, читал газеты, если они ему попадались в руки. Край этот он знал вдоль всей дороги из Чехии в Вену, знал и народ. Речь его была не грубой, не суровой, он умел вежливо обращаться со всеми, что было только естественным следствием его образа мыслей и доброго сердца.
Всю дорогу он заботился о Мадле как о сестре: если она шла пешком, он шел подле нее; садилась она на воз — он шел рядом с возом. И тогда жеребцам предоставлялось право идти, как им заблагорассудится. В первый день Мадла не захотела зайти в корчму — у нее, мол, достаточно своей еды.
— Ну ладно, но когда вы все съедите, мы должны есть вместе.
В первый день Мадла ела на возу, а мальчиков Гаек взял с собой в корчму, как он это делал всегда. Под вечер Мадла угостила Гаека своими припасами, дала и ребятам, и Якубу, и шпицу — и еды осталось у нее совсем немного. На другой день она обедала вместе с Гаеком, что его очень обрадовало, хотя он и ничем не показал это. По вечерам, прежде чем Мадла успеет заказать себе на ночь место в корчме, ночлег бывал всегда уже заказан, потому что Гаека всюду охотно принимали в корчмах. Когда же Мадла упрекала его, он возражал:
— Я взял на себя заботу о вас и потому буду беречь вас как зеницу ока; и не думайте, что я это делаю только ради вас — женщинам всегда нужно больше удобств, с ними приходится иначе обращаться, чем с парнями, — смеялся Гаек.
Так они с каждым днем знакомились все ближе, и Мадла мысленно благодарила бога за то, что обратилась к Гаеку. Она доверяла ему как брату.
Гаеку не нравилось — он сам не знал почему, — что девушка называет его дядюшкой; такое никогда еще не приходило ему в голову; так называл его и Якуб и всякий другой человек, тогда это было общим обычаем. Ребятишки величали его дядюшкой, но, когда Мадла называла его так, он каждый раз хмурился и щелкал бичом. Мадла же думала: «Зачем он называет меня барышней, будто я городская!».
Раз как-то она снова назвала его дядюшкой. Гаек нахмурился, повертел кнутом в воздухе и сказал:
— Какой же я дядюшка. Меня зовут Иржи Гаек, из этих двух имен выберите одно, которое вам больше нравится, и больше, прошу вас, дядюшкой меня не называйте.
— А я тоже хотела вас просить, чтоб вы не величали меня барышней — так ведь называют только городских девушек, а я деревенская.
— Это обращение подходит к вам, хоть вы и деревенская; но раз вам так нравится, я буду вас звать по имени, — сказал обрадованный Гаек. — А вы?
— Пожалуй, неудобно будет называть вас просто Гаеком, — в смущении рассуждала Мадла.
— А называйте меня хоть Иржиком, хоть Гаеком — кому какое до этого дело. Мы ведь земляки, — добавил возчик.
На том и порешили, и никто на это и внимания не обратил; но Гаек был рад, будто у него тяжесть с плеч спала. Никогда еще эта дорога не казалась ему столь короткой. Думалось ему, что они все еще едут по Чехии, а они были в пути уже четвертый день и подъезжали к Вене. День был чудесный, солнце так и палило. Мальчики гонялись друг за другом по канавам и бегали с собачкой вокруг возов — детям и псам нипочем лишний кусок пути. Наконец, усталые, они влезли на воз, к ним подсел Якуб. Мадла шла тропкой в тени цветущих деревьев, без платка и жакетки. Лицо ее так и горело. Гаек шел возле коней, шляпу он нес в руке и все вытирал разгоряченное лицо и лоб. Временами он задумывался, и затем снова, будто что толкало его, оглядывался на девушку. Пес бежал возле Мадлы, которая стала рвать маргаритки; цветы звездочками густо пестрели в траве. Девушка делала из них букетик.
— Гаек, будет дождь, пес траву ест! — вдруг воскликнула она.
— Там вон есть более верный признак, — Гаек показал на небо, где виднелась черная туча.
— Пусть льет, лишь бы грома не было, я боюсь грозы, — простодушно призналась Мадла.
— Для кого вы нарвали этот букетик? — спросил Гаек, указывая на маргаритки.
— Ну, хотя бы для вас, если вы любите цветы; но вы ведь носите на шляпе вместо букета одни квитанции!
— Это потому, что мне не от кого получать цветы, — отвечал Гаек.
— И вы, верно, не от каждого их примете? — лукаво спросила она, поправляя букет.
— Правильно, не от каждого — это вы хорошо сказали. Но если вы мне их дадите, они будут мне милы, — сказал Гаек и, вытащив все квитанции, подал шляпу Мадле. Та с милой улыбкой прикрепила букетик за шнурок шляпы.
— Лишь бы не увяли, — сказал Гаек, надевая шляпу.
— Увянут — нарву других.
— Я был бы очень доволен, потому что, если вы захотите это слово сдержать, вам придется возвращаться вместе со мной, — отвечал Гаек, и по его глазам было видно, какую радость это доставило бы ему.
Мадла не проронила ни слова. Тут начал накрапывать дождик, и солнышко скрылось за тучами.
— Садитесь на воз — промокнете! — предложил Гаек, хотя ему приятнее было бы так вот идти вместе с ней.
— Не страшно, это майский дождик, я подрасту. А то я слишком мала, — улыбнулась Мадла и протянула обе руки под дождь, подняв лицо навстречу каплям.
— Вы малы ростом? Кто это вам сказал? — спросил Гаек, окидывая взглядом стройную фигуру девушки.
— Наша Бетка мне говорила, — отозвалась Мадла.
— Она сказала неправду — или она близорука,— заметил Гаек, отворачиваясь к коням.
Дождик припустил, Мадлена собралась сесть на воз, но там, вытянувшись, лежали спящие мальчики; Якуб тоже дремал.
— Идите садитесь на большой воз, Мадленка, — позвал ее Гаек, видя, что ей некуда сесть.
— Да я боюсь ваших коней.
— Пока я с вами, вам бояться нечего. — Проговорив это, Гаек поднял Мадлу на руки, как ребенка, и подсадил на воз. Мадла вспыхнула, как ягода калины. Гаек молча сел рядом, а сердце у него забилось, как колокол, и с минуту он не мог промолвить ни слова. Молчала и Мадла.