Они ехали по плодородной долине. Поля везде зеленые, свежие луга, цветущие сады возле домов, тут и там, будто облитая молоком, яблоня в цвету. Далеко на горизонте очертания синих гор. С одной стороны из-под темной тучи вырывались жгучие солнечные лучи, и в их свете капли дождя, падавшие из тучи, превращались в мириады алмазных, переливающихся светом, звездочек.
У Гаека на возу было устроено удобное сиденье, а парусину он откидывал, чтобы видеть дорогу.
Они долго молча смотрели на окрестности, потом Гаек правой рукой — левой он держал вожжи — взял девушку за руку и сказал сдавленным голосом:
— Мадленка, когда солнце начнет склоняться к западу, мы будем в Вене и простимся.
— Боже, уже Вена? — испугалась Мадла.
— Мне эта дорога никогда не казалась такой короткой, и никогда я никого так охотно и так неохотно не возил в Вену, как вас, Мадленка.
— Я понимаю вас, Гаек, — вздохнула Мадла, —вы добрый человек и хотите, чтоб мне было хорошо: вот и боитесь вы, что я попаду в плохие руки.
— О том, чтобы вам не было плохо, кое-кто позаботится, но это еще не все, Мадленка. Лучше, если б вы никогда не узнали этого испорченного света. Сколько молодых земляков и землячек я отвез уже туда, и многих из них пришлось оплакивать. Вернитесь, Мадленка!
Голос его был такой проникновенный, а лицо выражало столько искренней доброты, что Мадла невольно прижала к сердцу его сильную руку.
— Не могу, Гаек, не могу! — Она покачала головой, и на глазах ее выступили слезы.
— Мадленка, почему вы не можете? Разве я недостоин вашего доверия?
— Достойны, Гаек, достойны. Так знайте же, что родители хотели выдать меня насильно за человека, от которого я бегу, как от огня! — проговорила девушка и тихим голосом стала рассказывать о своем злом, безобразном женихе, о том, как он в нее влюбился и решил заполучить ее во что бы то ни стало.
— Видите, милый Гаек, что я должна была бежать, и далеко — ах, даже в самой Вене мне не будет покоя, все буду думать, как бы он меня не выследил; он может даже убить меня, это очень мстительный человек!
— Бог даст, этого не случится, — сказал Гаек, когда Мадла кончила, и глубоко вздохнул. — И мне лучше видеть вас в гробу, чем в его объятиях. Я уже не осуждаю вас за то, что вы не хотите вернуться, пока что-нибудь не изменится в вашей судьбе. Пока же считайте меня своим братом или преданным вам земляком — как хотите, только не просите помощи ни у кого, кроме меня; обещаете мне это, Мадленка?
— Я доверяю вам как родному брату, никогда не забуду вашей доброты, и когда мне понадобится помощь, я обращусь только к вам, — отвечала девушка, подавая ему руку и заливаясь слезами. Гаек пожал ее, соскочил с воза, а когда они проехали еще немного, Мадла вдруг увидела перед собой исполинскую громаду крыш, а над ними — уходящую ввысь черную башню, на шпиле которой играли лучи заходящего солнца.
— Вена! — воскликнул Гаек, указывая кнутом в ту сторону.
— И куда я тут, бедная, денусь! — горько вздохнула Мадла, и руки ее бессильно опустились на колени.
В Леопольдовском предместье Вены, в одной из комнат купеческого дома сидела в кожаном кресле высокая полная женщина в чистом домашнем платье, в белом чепчике, завязанном под подбородком. То была госпожа Кати, как ее называли все венские знакомые, или, как величали ее старая Анча и чешские знакомые, госпожа Катерина, жена домохозяина. И хотя на лбу и щеках ее заметны уже были признаки старости, волосы ее были черны как уголь. Когда она молчала, лицо казалось брюзгливым, но стоило ей заговорить, как серые глаза ее прояснялись и лицо становилось таким приятным, что ее нельзя было узнать.
Черная мантилья висела на спинке стула; полные, округлые руки женщины лежали на подлокотниках кресла. Судя по рукам, было видно, что эта женщина много поработала на своем веку. Отблески огня, пылавшего в очаге на кухне, падали на нее через открытые двери и ложились багрянцем на старомодную дубовую мебель, расставленную в комнате.
У очага, в ярком свете пламени, стояла старая служанка Анча; она поправляла огонь и расставляла вокруг него горшки. Сзади нее на стене поблескивала медная и оловянная кухонная посуда. Анча чутко прислушивалась к каждому шороху, поглядывая на дверь.
— Да что же этого ребенка все нет и нет, — проговорила она. — Не случилось ли чего с ним?
— Оставь, ты просто трясешься над этим парнем. И как ты не можешь привыкнуть к тому, что он уже не ребенок? Подумай-ка, ведь он уже бьет молотом о наковальню, — возразила госпожа Катерина.
— Ничего не поделаешь, госпожа Катерина, Яноушек для меня все равно останется ребенком.
— На здоровье, только не нянчись с ним да не исполняй все, что ему взбредет в голову, — испортишь ты его.
— Да как же мне не исполнять, когда он приходит и просит: «Анча, старая моя Анча, я тебя люблю, сделай мне то-то и то-то». Боже, да у меня сердце от радости дрожит, когда я вижу, как этот мальчик меня любит. А вы говорите — не исполняйте! Да ведь у меня на свете нет другой радости, кроме моего Яноушка.
— А я для тебя — ничто? — поддразнила ее госпожа Катерина, но взгляд ее с искренним расположением остановился на старой служанке.
— Вы ничто, госпожа Катерина, это вы-то ничто? Ах ты, боже мой, вы навещали меня, когда я болела оспой, вы меня утешали и заботились обо мне с того дня и до сих пор — как вы можете быть для меня ничем? Господи Исусе, что вы обо мне думаете? Ведь Яноушек — ваша кровь, и потому я его так люблю! — И старая Анча разразилась горьким плачем.
— Да не реви, неразумная старуха, ты меня не поняла, что ли? Или, ты думаешь, я не знаю твоего сердца? Но к чему эти бесконечные акафисты в честь той небольшой услуги, за которую ты меня давно отблагодарила? Мы из одного края, я тоже служила, знаю, почем фунт лиха и как дорого ласковое слово, когда человек одинок.
— Ах, конечно, вы знаете, почем фунт лиха, если б не знали, так не помогали бы тем девчонкам, которых привозит сюда на работу Гаек и которым вы как мать родная.
— То, что я для них делаю, не велика заслуга по сравнению с тем, что для них делает Гаек, и если бы я раньше не стирала на людей — ты ведь знаешь это, — у меня не было бы никаких знакомств и мне было бы трудно исполнять просьбы Гаека.
— Трудно вам было тогда — вы как раз взяли меня к себе после той болезни, я не могла еще ничего делать, а вы целыми ночами работали и кормили меня.
— Ну, замолчи, плакса, — прервала ее речь госпожа Катерина, но если б Анча стояла поближе к ней, она увидела бы слезы в глазах хозяйки.
— Да я молчу уж, молчу... А помните, как вы меня к себе взяли, а на другой день пришел господин Михал и принес вам материи на свадебное платье, а вы не хотели брать — очень уж, мол, барский вид, а потом в этом платье все-таки пошли под венец... А я вам приготовила завтрак и молилась за вас. Вы были красивая невеста, госпожа Катерина. Господин Михал, правда, немец, но все же хороший человек, а за вас душу отдаст.
— Ты права, у Михала добрейшая душа! Начало жизни у нас было довольно трудное, но господь бог нам помог.
— Когда двое стараются все наладить, да если они живут в ладу друг с другом, бог всегда благословит, тем более доброго человека. Бедно вы жили, когда господин Михал работал у Беранка, а вы ходили по домам стирать, и все же вы оказали такое благодеяние отцу Гаека. Ведь и сын еще помнит об этом!
— Бог ты мой, да это сделал бы любой его знакомый. Михал был с ним знаком, и когда Гаек-отец вдруг заболел, Михал привел его к нам — мы жили поблизости. Я ухаживала за ним, а Михал заботился о его конях и взял на свое попечение все его имущество. Мы боялись, что он у нас скончается. Но через неделю ему стало лучше. Он нам уже сотни раз успел отплатить за эту услугу. Ты сама знаешь, что молодой Гаек редко приезжает сюда с одним приветом от матери!
— Но он всегда говорит: это хозяюшке за ее хлопоты с детьми.
— Боже мой, какие там хлопоты! Я бы считала еще своей заслугой, если б могла устраивать так, чтобы каждая из этих девушек попала на хорошее место да осталась бы порядочной, но не могу же я по пятам за ними ходить.
— Да скорее устережешь мешок с блохами, чем таких девушек, если им вздумается вольничать, — сказала Анча. — А здесь, в этом содоме, бог ты мой, как только покажется на улице хорошенькая девушка, уж ее обхаживают, аки львы рыкающие, как бы, мол, ее проглотить. И на краю света, верно, не найдешь такой суеты, как здесь.
— Надо думать, что так бывает в каждом большом городе; сама знаешь: больше огня — больше дыма, больше людей — больше греха. Не видала ли ты сегодня Ленку? Сколько дней уж она не приходила, а она ведь всегда хоть на минутку забежит, если идет мимо.
— Ленку я видела только вчера; она сказала мне, что живет хорошо. Это порядочная девушка, но мне кажется, что ей нравится, когда на нее оглядываются те, с усиками. Вот Аничка — та совсем другая, мчится по улице, будто кто за ней гонится, ни на кого и не оглянется; тиха она и стыдлива, мне в ней нравится это. У Ленки же ветер в голове.
— Ладно, придется мне с нею поговорить. Жаль будет, если не удастся ее образумить.
— Сегодня у меня узнавали эти два ученика сапожника, когда приедет Гаек. Я спрашиваю, чего вы от него хотите? Но они не пожелали мне открыться; наконец сказали, что он обещал привезти им по новой рубашке, если они будут себя хорошо вести. Они, бедняжки, пооборвались совсем. Гаек приедет — вот им будет радость!
— Он добрый человек. Сроду никто не сделал для этих детей столько добра, сколько он. По дороге он их кормит и здесь всегда старается им найти место, навещает их, а тем, кто себя хорошо ведет, по мере сил помогает.
Тут в сенях раздались шаги.
— Это мой Яноушек! — пробормотала Анча, и лицо ее радостно засветилось. Госпожа Катерина встала и зажгла на столе приготовленную лампу. Боковая дверь распахнулась, и в комнату вбежал подросток, сын госпожи Катерины и питомец старой Анчи