— Ясно, когда кошки нет дома, мышам праздник. Вчера у нас из-за этого был большой шум, старик не желает больше этого, он кричал, что его по миру пустят. Они на этих приемах играют в «мист»[2], и наша проиграла пятерку.
— Так ей и надо; если б ей ту пятерку пришлось отдать нищему, она бы повесилась.
— А когда не играют, то людей оговаривают, — произнесла еще одна девушка.
— И косточки перемывают за чашкой кофе, — поддакнула другая.
— Как встретятся — ну, прямо кошечки, так и ластятся, реверансы чуть не до земли; а за глаза — и слышать друг о дружке не могут, — заявила смуглая Жофка, передразнивая жесты дам.
— Вчера наша говорила о твоей, Реза, что она особа легкого поведения, — заговорила еще одна.
— А что, твоя разве на весах взвешивала поведение моей? — отрубила Реза. — Пусть твоя святоша помалкивает, все воробьи на крышах чирикают, что она сосуд греховный!
— Да ты на меня не дуйся — продаю, за что купила, — оправдывается девушка.
— А ты не покупай товара в скверной лавке, поняла? Что только выходит из уст твоей госпожи, воняет чертом, и пусть она хоть с ног до головы окуривается ладаном, церковью от нее не запахнет. Можешь ей это передать, если хочешь. Пусть там моя госпожа какая угодно, но, по мне, она хороша, и чернить я ее не дам!
— Тебе-то хорошо, Реза, я б хотела быть на твоем месте, — вмешался кто-то, — тебе часто подарки перепадают, а у нас редко кому что достанется, с этими детьми намаешься хуже вола.
— Что же ты пошла к детям? — спросила одна девушка с очень вульгарным лицом. — Хуже службы нет. Я тоже была при детях и знаю: ни днем, ни ночью покоя нет, куда не пойдешь — весь выводок за тобой; словом с кем перебросишься, а мелюзга дома все перескажет. Ну, да я сколько раз здоровую трепку им задавала, не очень-то я с ними нянчилась. Раз как-то прогулялся с нами мой кавалер, а хозяйка узнала и давай кричать, — детей, мол, ей порчу; ну, я и сказала ей: «Если я их порчу, так и гуляйте с ними сами!» — и ушла.
— Нет, я их не могу обижать, и если б не любила детей, так к ним не пошла бы, — отвечала первая. — В воскресенье я хотела пойти с Тоником к Шперлю, а тут у нас, как нарочно, ребенок заболел, и я не могла уйти, мне было очень досадно, но когда на другой день ребенок умер, я уж не жалела, что осталась дома. Бедняжечка, он был такой хорошенький! Хозяйка подарила мне на платье и обещала, что по воскресеньям будет меня отпускать с Тоником. Мне, однако, домой пора — до свидания, девушки!
— Вот дуреха так дуреха, — заговорили об ушедшей в кружке.
— А как ей везет: этот Тоник порядочно зарабатывает, хорошо одевается и вообще человек.
— Подумаешь, что за счастье — сапожник! — ухмыльнулся кто-то.
— Все лучше, чем солдат или такой вот студент, как у тебя, у которого ни кола ни двора, а он все же тебя стыдится, — отозвалась Реза. — Нет, я и на выстрел не подпустила б к себе такого любовника, для которого я хороша только вечером, а днем, если случайно встретит меня с кувшином на голове, сразу в сторону, как черт от ладана.
Общий смех.
— Что ж, ты каждого переспоришь. А только говори что хочешь: мне студент милее какого-нибудь подмастерья или глупого кузнеца, — отвечала любезная студента, быстро ставя кувшин на голову.
— А я гроша ломаного не дам за ум твоего милого. Ты когда-нибудь еще рада будешь, если какой-нибудь поденщик тебя замуж взять согласится, чванная дура, — рассердилась Реза за то, что та назвала кузнеца, ее любовника, глупым.
Подошли еще две девушки. Одна молодая, со свежим лицом, в руках у нее жбан, у другой, постарше, — кувшин.
— Который раз уж ты, Доротка, идешь сегодня по воду? — спросила Реза старшую.
— И-и, один бог знает. Посмотрите только на мои руки: сплошные трещины, на люди выйти стыдно. Сил никаких нет, охромею скоро совсем, да еще спи зимой на чердаке!
— Так это почти везде, — раздались голоса.
— Когда человек здоров, так это ничего, а вот когда у тебя все кости гудят, тут иначе запоете. А все — проклятая чистота. Я-то знаю, будь этот дом наш, хозяйка ежедневно начищала бы его целиком, от конька до крыльца. Удивительно, как мы еще дымоходы не протирали! Целый день бродит с метелкой, а я за ней — с водой и тряпкой; да хорошо бы еще с водой, а то все с кислотой да с известкой. А так — лучшей хозяйки не найдете.
— Да тут железные руки нужны, чтоб такое вынести!
— Что говорить, везде что-нибудь да не так. Рядом с нами барыня двенадцатую служанку за год меняет; черт ее знает, у нее заскок какой-то в голове: все ей кажется, что ее обкрадывают, и каждый месяц выгоняет служанку, а жалованья не отдает.
— Ну, я б ей показала! — воскликнула Реза. — Уж пришлось бы ей прогуляться со мной в полицию; докажи, что я крала, и, если не докажет, уж она б меня запомнила или я не я. Самое последнее дело такая служба!
— Что ж, раз она каждого считает вором; а ведь сама служанкой была, могла бы знать, как горьки такие наветы!
— А может, она сама воровала; кто в этом мешке побывал, тот и других в нем ищет. А скажи-ка, говорят, у твоей барышни красивый, богатый жених? — спросила Реза у той хорошенькой девушки, которая только что подошла.
— Красивый-то он красивый, а если б еще и богатый был, не стал бы свататься к нашей барышне, — отвечала та.
— Это верно, красоты в ней не больше, чем в обезьяне. Будешь служить у них?
— Да, жених мне уж об этом сказал. Вчера я светила ему, когда он спускался по лестнице, а он мне и говорит, что хотел бы, чтоб я была его невестой.
— Со смеху лопнешь, вот будет счастливое супружество! — захохотала Реза, и остальные усмехнулись.— Ну и дура эта твоя барышня, что берет тебя к себе, Лора!
— Да что вы обо мне думаете?
— А что ж нам думать: девка ты — как солнце красное, а твоя будущая хозяйка — чучело огородное, хоть и знатного роду; и у будущего хозяина твоего тоже два глаза во лбу, как у меня, и он будет думать то же, что и я, — возразила Реза.
— Поговорим лучше о чем-нибудь другом.
— Ну, вот хоть о твоей юбке — красивая она у тебя; сколько отдала?
— Две, да еще купила себе платье за десятку. Оно сшито по последней моде. Надо еще купить шляпу и новый шарф.
— Черт возьми, и наряжаешься же ты — видно, служба выгодная? — с лукавой улыбкой спросила Реза.
— Была бы служба невыгодной, не могла б я и одеваться; а я люблю наряды, ведь другой радости и нет у меня! — отвечала Лора и, взяв воду, ушла.
— Погоди, девка, ты еще опалишь себе крылышки, знавали мы много таких, которые сегодня на мели сидят!
Пока девушки так разговаривали, недалеко от них проходил по улице ученик сапожника с парой башмаков в руке. Помахивая ими, мальчишка насвистывал распространенную и любимую в то время песенку мусорщика. Чумазый, пальцы, или, как их называют в шутку, «хозяйки дома», выглядывали из опорков, локти блестели. Из грубого фартука можно было вытапливать сало, а штаны с бахромой не прикрывали и лодыжек. Волосы на голове мальчика топорщились, как иголки у ежа, лицом он походил на чертенка. Подойдя к девушкам, он остановился, потом вдруг наклонил голову, как баран, который собирается бодаться, разбежался и врезался в девичий круг, так что все девушки бросились врассыпную.
— Откуда тебя черти несут, грязнуля! Брысь отсюда! — закричала Реза, но и ей пришлось отступить, так как мальчик вертелся среди них, как юла, — одну толкнет головой, другую — локтем, третью смажет ботинками, а когда все отскочили от водоема, он уставился на каменную мостовую, будто отыскивая там что-то; внезапно он принялся громко кричать:
— Добрые люди, добрые люди, сюда, сюда, смотрите, что здесь случилось!
В Вене звать людей два раза не приходится. Прохожие тотчас собрались толпой, спрашивая друг у друга, что произошло. Тогда ученик воскликнул:
— Кухарки здесь дырку простояли!
— Ах ты безбожная образина, морда твоя чумазая, погоди-ка! — закричали служанки, норовя схватить его за вихры, но, прежде чем они успели это сделать, мальчишки и след простыл! Он как ртуть ускользнул из их рук. Люди кругом смеялись, хотя некоторые и сердились, что их одурачил ученик-сапожник. Служанки подняли свои кувшины и пошли по домам, чтоб не стоять перед зеваками; но по дороге они долго еще бранили мальчишку.
В толпе, собравшейся у колодца, стояла также молодая, очень миловидная девушка, на которую оглядывался не один уже мужчина. Она была чуть выше среднего роста, с очень пропорциональными, округлыми формами, будто высеченными из мрамора. Лицо у нее было очень смуглое, с бархатистой кожей, щечки напоминали персики. Полные, алые, как кармин, губы, слегка выдавшийся подбородок и лоб, белый, как лепестки лилии. Но всего красивее были ее глаза — синие, как васильки, носик с горбинкой и черные волосы, отливающие вороненой сталью. Они были зачесаны со лба за уши и заколоты на затылке в тяжелый узел. Одета она была в черную бархатную жакетку, на голову был накинут белый кружевной платок. Живые, резкие движения показывали, что жизнь доставляет ей радость. Минуту спустя подошла и другая девушка и остановилась рядом с первой. Эта была ростом поменьше, тоже молодая; толстые косы светлых, отливающих золотом волос обвивались вокруг головы, на затылке их придерживал гребень. Высокая шея, белая, как у лебедя, глаза синие, мечтательные, прелестные. Лицо чистое, славное, с почти детским выражением. Девушка была похожа на картинку. И одежда у нее была простая, но чистая. Остановившись рядом с первой девушкой, она притронулась к ее плечу; та оглянулась. Девушки улыбнулись друг другу, поздоровались и пошли вместе своей дорогой.
— Так им и надо, болтушкам, за то, что своими делами не занимаются, — сказала светловолосая, имея в виду служанок.
— Когда я иду по воду и вижу у колодца это судилище, обратно поворачиваю.
— И я с ними не дружу, хоть они и мои землячки. Они тут живых и мертвых пересуживают, а я не люблю обижать кого-нибудь. Куда идешь, Ленка?