— Я в Святом Габриэле буду учиться. А ты? — спрашиваю с таким видом, будто страшно этим горжусь.
— Да ну, — говорит. — А я думал, тебя взяли в Святого Малахию.
Я фыркаю.
— Меня-то? Больно надо. Они там все снобы.
Мне очень хочется стать снобом, когда вырасту.
Молчание. Иду дальше. Поворачиваем за угол и шлепаем вдоль Яичного поля — там стоит сгоревшая яичная фабрика. Надеюсь, Шлюховану не туда.
У фонарного столба, где дорога упирается в край поля, стоит стайка девчонок.
— Гряз-ная шлю-ха! Гряз-ная шлю-ха! — скандируют они. — Англий-ская под-стилка! Англий-ская подстилка! Гряз-ная шлю-ха! Гряз-ная шлю-ха!
— Шлюха хуже, чем проститутка, потому что дает задаром, — произносит Шлюхован.
Странно от него такое слышать, потому как все говорят, что его маманя именно такая.
Кружок расступается, и я вижу, что к столбу привязана девчонка постарше. Она перемазана чем-то черным, вроде гудрона, а в это черное воткнуты перья. Предательница. Я вижу в кругу нашу Моль.
— Давайте, проходите, — говорит нам Моль. — И, Микки Доннелли, ты ведь помнишь, что тебе не разрешают заходить в старые дома.
— Знаю! — ору я и фыркаю, будто мне пофиг. Затягиваю Шлюхована в проход, в переулок за нашей улицей. — Давай сюда, а то Мэри нас отлупит.
Перед ним я никогда не называю ее Молью.
— Блин, у нее титьки еще больше выросли!
Он оглядывается на мелких девчонок, которые смотрят на старших девчонок. А говорит он про Бридж Маканалли. Я ее терпеть не могу. Бридж Маканалли все боятся, потому что она злющая, папаня ее сидит в тюрьме, поскольку был большим человеком в ИРА, а у нее в одиннадцать лет уже здоровенные титьки. Но я не поэтому ее боюсь. Я боюсь Бридж Маканалли из-за того, как она пьет кока-колу.
Она таскает деньги у соседей по улице, чтобы купить большую бутылку кока-колы — Ма такую покупает, чтобы добавлять ее в водку. Бридж пьет, запрокинув голову и перевернув эту здоровенную бутылку, кока-кола так и хлещет ей в горло. Горло булькает, будто она ящерица или пришелец, а она не отрывается, пока не выдует полбутылки. Я попробовал то же самое с банкой и едва не захлебнулся до смерти. Я вообще считаю, что кока-кола — опасная штука.
Но это еще не все про Бридж Маканалли.
Если вы едите яблоко, а кто-то вам говорит «дай мне краюшки», это значит, что вы должны обкусать яблоко по кругу, но так, чтобы сверху и снизу осталась мякоть; это и называется «краюшками». Бридж же просит еще и «середку»: то есть после того, как кто-то съел верх и низ, она доедает то, что нормальные люди выбрасывают: огрызок вместе с семечками. Это потому, что дома у нее вообще нечего есть, так как ее мать все тратит на выпивку.
— Винси тискался с Бридж, — говорит Шлюхован.
Интересно, «тискался» — это как?
Мы идем, а он говорит про девчонок — все какую-то грязь. Мне очень хочется домой, смотреть «Лорела и Харди».
— Давай, бери две, — говорит он, когда мы упираемся в тупик, и распускает веером палочки от леденцов, как будто он Ловец Детей из «Пиф-паф, ой-ой-ой».
Садится прямо на дороге — она перекрыта из-за старых домов. Ма из меня котлету сделает. Я проверяю, что никто нас не видит, потом сажусь рядом. Он втыкает палочку в мягкую гудроновую полоску посреди дороги. Гудрон слегка раздвигается, как очень густой черный клей, похожий на жевательную резинку. Я повторяю все за ним, в точности.
Таким же гудроном, похожим на черный клей, вымазали ту девчонку. Интересно, что они теперь с ней делают? И как она этот гудрон смоет с волос? Видимо, она этим самым занималась с бритом. Ее теперь выживут из нашего района. Когда закончим, пойду посмотрю, там она еще или нет. И если рядом никого, я ее спасу. Может, она и крутит любовь с бритом, но так все равно неправильно. В смысле, ты же не сам выбираешь, в кого влюбиться. Посмотрите на Ромео и Джульетту. На Красавицу и Чудовище. На Питерса и Ли. Про них я, кстати, одного не понимаю: слепой — еще и урод, хотя, казалось бы, слепой должен был выбрать уродку.
Мы делаем кресты: перекрещиваем две палочки, в середине обмазываем гудроном, прижимаем. Шлюхован сделал два, а я только один.
— Ты вчера этот филим видел? — спрашивает он.
— Который?
— Про войну, где они самолет строили. По-моему, это самый классный филим на свете. А по-твоему?
Так, посмотрим… есть «Звездные войны», «Бриолин», «Звуки музыки», еще тот, про маленького мальчика, который умирает от лейкемии — я прямо глаза выплакал — и «Ограбление в Монте-Карло». Гм… наверное, либо «Бриолин», либо «Волшебник страны Оз».
— «Волшебник страны Оз», — говорю.
— Ты че, совсем больной? — Он явно обалдел. — Да это же для девчонок и малышни!
— Верно, — произношу таким вот тоном: «ты ничего не понимаешь».
Как он может не знать, что это один из лучших филимов на свете? Я в одной документалке это слышал — значит, правда. Кстати, я не знаю ни одного человека, кроме себя, который смотрел бы документалки. Но я когда-нибудь найду себе подобных. И окажется, что живут они в Американских СШ.
Из-за брандмауэра за спиной у Шлюхована высовывается винтовка. Над винтовкой появляется голова брита, он смотрит в телескопический прицел. Поднимает руку, из-за линии выходит военный патруль.
Шлюхован поднимается и уходит. Я иду следом по задворкам старых домов.
— Ты чего ищешь? — спрашиваю, пройдя третий.
— Лестницу, — отвечает. — А, вон она.
Пробираемся через задний двор к дому. Он ползет вверх по лестнице, тихо-тихо — можно подумать, в доме все еще живут. Я остаюсь внизу.
— Пошли, — говорит он. — Чего бояться? Ты ж уже большая девочка.
Нужно по-быстрому вытянуть из него все сведения — и хватит с меня оскорблений на сегодня. Я ползу за ним следом, держась за стену, а последние пару ступенек пробегаю, потому что в филимах именно они всегда обрушиваются. Из пустого оконного проема чьей-то спальни мы видим, как бритские патрули шагают двумя шеренгами по пустырю, некоторые спиной вперед.
— Поскорее бы начались занятия в Святом Габриэле, да? — произношу.
— А то. Лучшая школа в мире, — говорит он.
Может, Пэдди просто меня дурит. Может, там есть театральный и музыкальный кружки, я там выучусь на блестящего актера, а еще петь и танцевать и, может, стану вторым Джоном Траволтой.
— На гандбольной площадке можно курить, учителя не ругаются, — продолжает он. — И уроки прогуливать можно сколько хочешь, никто и не заметит. А наш Та говорит — там можно хоть каждый день драться с протской школой, которая дальше по улице.
Пресвятая Богородица! Не буду я, пожалуй, больше ничего спрашивать про Святого Габриэля. Хочу домой, прямо сейчас.
Он поднимает с пола полиэтиленовый пакет.
— Клей, — смеется. — На гандбольной площадке и понюхать можно, если ты свой.
Я быстро отворачиваюсь, он роняет пакет.
— Ну давай поглядим, кто дальше бросит, — говорит он и идет к окну.
Кидает наружу свой крест — и сам едва не вылетает следом. Ему совсем не страшно. Мне бы так.
— Во, гляди, — показывает пальцем.
Прямо лопасти от вертолета.
— Круто, — говорю.
— Спорим, ты так не можешь. — Потирает он руки. Я швыряю свой крест, он падает на старую дорогу. Он смеется, бьет себя по ляжкам.
— Кидаешь, как девчонка, — заявляет.
Вот почему я в школе никогда не ходил на физкультуру.
Появляется военный патруль. Шлюхован вытаскивает из кармана свой второй крестик. Держит его, как ружье, наставляет на бриттов.
— Ложись! — гремит голос, и все солдаты падают на землю. Мы отпрыгиваем в разные стороны от окна, прижимаемся к стене.
— Порядок! — кричит кто-то из военных. — Просто мальчишки балуются.
Вот черт. Они, похоже, решили, это настоящее ружье. Шлюхован гогочет.
— Видал? Круто!
Мальчишки считают, что это смешно.
Мы украдкой выглядываем в окно, дожидаемся, пока патруль уйдет.
— Кто свой подберет последним, — козел, — говорит он, пихает меня к стене и несется вниз с такой скоростью, будто выпил три банки колы. Я бегу следом. Во дворе он поскальзывается, падает. Я подбегаю.
— Цел? — спрашиваю.
— Нога. — Он держится за нее, перекатываясь на спине. — На говне поскользнулся!
Я смеюсь. Здесь ни за что не скажешь, собачье оно или человеческое.
— Пошли.
Я хватаю его за руку, чтобы помочь встать. Он с силой дергает мою руку, я падаю лицом вниз, а он прыгает мне на спину, пришпилив к земле.
— Слазь! — кричу. — Отпусти!
Пытаюсь вырваться, понимаю, что он трется об меня своим дружком, и сразу перестаю. Он трется о мою задницу. Чувствую, как у него твердеет. Лицо не опустить — там битое стекло.
— Нравится, да? — шепчет он мне в ухо.
— Если я лицо порежу, Пэдди тебя прикончит.
Он прекращает. Вжимается в меня со всей силы, потом спрыгивает.
Я смотрю: он упирается ступней в колено, пытается удержать равновесие на другой ноге. Можно подумать, ничего не случилось. Что мы тут занимались обычным делом. Может, для педика оно и обычное. Я встаю, обхожу его, дальше иду к дверям, а он палочкой от леденца счищает говно с подошвы.
Что-то влетает мне в ногу, он ржет. Оборачиваюсь — у ног лежит палочка от леденца, измазанная в говне.
— Что за мерзкая гадость, — говорю я, осматривая штанину.
— «Мерзька гядось!» — передразнивает он девчоночьим голосом — руки у него болтаются, точно переломанные в запястьях. Подходит ближе, походка не то как у тетки на каблуках, не то как у лошади. — Ты, педик, — цедит он, лицо перекошено от ненависти, — давай, вали отсюда к мамочке!
Я бегу через калитку на пустырь, а он что-то кричит вслед.
«Педик» — то же, что «голубой», но еще обиднее. Всякий раз, как я иду играть с мальчишками, меня рано или поздно так обзывают. И вот уж теперь он точно меня сделал, потому что «педик» — это самое скверное, что можно сказать мальчику. Впрочем, есть одна штука и похуже.
Останавливаюсь, гляжу через пустырь. Вон он, ржет на другом конце.