Гвардейский наш путь;
И фронтовые дороги с боями,
По которым бесстрашно прошли.
"Милый Александр Иванович, — думает она о Мануковском, догадываясь, что он сочинил стихи о сборнике, где описаны героические дела их славной дивизии, гвардейской дивизии. — Милый, милый Александр Иванович…"
Бедняге кажется, что эти неумелые стихи отражают его чувства. Ну что ж, говори стихами, если тебе так легче.
А дивизия их, действительно, славная, их сотая стрелковая, их "сотка", как они называли, а себя называли "сотовцами", или "руссияновцами" по имени своего командира генерал-майора, а потом генерал-лейтенанта Ивана Никитича Руссиянова. В августе 41 года, когда они вышли из окружения на реке Березине, после боев под Минском, их соединение под Ельней нанесло сильный контрудар по врагу, отбросило вражеские войска, заставило на некоторое время отказаться продолжать наступление.
18 сентября 1941 года за дальнейшие, то наступательные, то оборонительные бои, их соединение первым было преобразовано в гвардейское, а знак "Гвардия" № 1 был вручен Руссиянову.
Потом были бои за Вязьму, Тихвин, Воронеж, Старый Оскол, Урюпин, Донбасс. Было переформирование в Полтаве, где они пополнились людьми и материальной частью. Потом двинулись на запад, проехали Румынию и Югославию, разгрузились в Венгрии. Был 1943 год. Из Венгрии с боями двинулись на Австрию, где и закончили войну.
А Людмила Васильевна все стояла у операционных столов, иногда под бомбежкой, под обстрелом, в плохо приспособленных, плохо оборудованных помещениях, иногда в лесу, в палатках — помогала хирургам. Старалась быть бодрой, сильной, выносливой. Как написал Александр Иванович в своем стихотворении "старалась принести свой труд".
Она просматривает и откладывает в стопочку письмо гвардии капитана запаса А. Возьянова из Донецка — он поздравляет с пятидесятилетием Советских Вооруженных Сил.
Леонид Зюкуев из Сызрани пишет, что хотел бы участвовать в очередной встрече однополчан.
"Уважаемая Людмила Васильевна. Я знаю, что сотни ветеранов-первогвардейцев благодарны вам за неутомимую и самоотверженную службу на фронте и общественную деятельность в мирные дни. Шлю вам свои сердечные поздравления. Идельштейн".
После того как организовался совет ветеранов и она стала активно работать в совете, после того как состоялись первые встречи ветеранов, — люди узнали ее адрес и стали писать. Людмила Васильевна отвечает на запросы, помогает товарищам найти друг друга, связывает людей. Не сразу втянулась она в эту работу, все сомневалась, думала, кто я такая, чтобы считаться ветераном, — в атаку не ходила, раненых под пулями не выносила, была операционной сестрой.
Письмо из Жданова. От кого же это? Не сразу разберешь подпись. Кто это? Ах, да, тут же написано — бывший начальник штаба ГАП стрелковой дивизии в 1938–1941 гг. Похоже, что она никогда не читала этого письма, что оно так и пролежало в ящике непрочитанным… хотя конверт вскрыт.
"От души желаю не болеть, ножек не ломать (выходит, знает, что она лежала с переломом?), а быть всегда молодой, жизнерадостной, какой была в Уручье, Колодище в 1938-41 гг.".
Так вот почему она тогда не дочитала это письмо, забыла. "Я не забыла, нет, — честно думает она, — я вытолкнула это письмо из памяти, разве могу снова быть такой, как в Уручье?" Пожалуй, это были самые веселые, солнечные дни в ее жизни. Она долго сидит над этим письмом — то бродит по пронизанным солнцем березовым рощам, то стоит в сумерки у окна, дожидаясь мужа, то торопится из санчасти после дежурства домой. Не идет, бежит, лишь иногда придерживает шаг, когда кто-нибудь идет навстречу, все-таки неудобно — жена командира полка. Дама.
То последнее перед войной лето она вспоминает, те красивые утра и закаты, ту щедрую зелень, то ожидание полкового праздника — как раз на воскресенье был назначен этот праздник — с приезжими артистами, самодеятельностью, с гуляньем в лесу.
Она опять опускает руку с письмом. Вот уж не думала, что так тяжело будет вспоминать те дни. Надеялась, что все давно перегорело, прошло, отболело. Да и что переживать теперь — Ваня умер. Они ездили как-то на кладбище по поручению ветеранов возлагать венки. И на Ванину могилу тоже положили… Теперь он ничей — ни ее, ни той новой, второй жены. Как ничейная земля, лежит эта могила…
Людмила Васильевна опять пожалела, что не навестила Ваню, когда узнала, что болен. Надо было все-таки проститься, ведь прошлого никто у них не может отнять. А то ни разу с тех пор и не виделись, он на встречи ветеранов не приходил, как ей рассказывали общие знакомые — "очень переживал, знал, что все фронтовики его осуждают…" А она не осуждала, нет. Был бы только счастлив… Страдала, чуть с ума не сошла, но не осуждала…
"…Приезжайте к нам летом на юг к берегу Азовского моря. Будете дорогим гостем. У нас был года два назад товарищ Ишмаков с женой, приезжал Петренко Петр, сам, без жены. Был я у Ишмакова, Свешникова, Петренко. Часто бываю у Алексея Возьянова, нашего бывшего радиотехника. В1967 году был в Ленинграде у жены полковника Филиппова — Станиславы Мартыновны, живет одна, пока работает".
Людмила Васильевна хватается за эти слова, как за спасительное средство. Да и что унывать — когда есть товарищи, есть друзья и ты "пока работаешь". Надо только и на новой должности, в приемном отделении, хорошо работать.
Поздравительная открытка к 8 Марта. Трогательные зеленые листочки на красном фоне. Ей сообщают, что коллективу оперблока снова присужден вымпел коммунистического труда. Подписано: "Ваши девочки".
Ваши девочки — это сестры.
Сколько их прошло мимо Людмилы Васильевны за эти годы по коридорам больницы, сидело рядом на утренних пятиминутках, стояло в операционной… Рыженькие, брюнетки, русые, расторопные и медлительные, любознательные и равнодушные. С некоторыми она воевала, некоторых любила, но каждой пыталась внушить:
— Ты — операционная сестра. Как ты можешь смотреть в сторону, когда хирург работает? Ты должна раствориться в нем, угадывать, идти за ним, нет, не за ним, а впереди. Ты обязана знать ход операции. А что для этого нужно? Знать анатомию. Иметь память. Концентрировать свою волю. Ни одной посторонней мысли… Зачем тебе эти локоны над лбом, кому ты здесь хочешь понравиться — убери лохмы, завяжи косынку пониже. А маникюр никак нельзя, решительно…
Они появлялись поначалу неопытные, росли на ее глазах, превращались в толковых опытных сестер, а для нее все равно оставались "ее девочками".
И сюда, в ее комнату, приходили поболтать, посоветоваться. Иногда поплакать, взять денег взаймы. Была она им, одним словом, старшим другом: сама откровенничать не любила, сплетен и пересудов не переносила, но для доброго, душевного разговора можно было к ней прийти в любую минуту.
Только вот на днях забегала одна молоденькая:
— Ой, Людмила Васильевна, для чего вам этот голыш на диване? Какая у вас уютная обстановка… Это для внуков?
— Что ты? Какие у меня внуки? У меня не было детей…
Девушка, вертя головой, все жадно рассматривая, беспечно воскликнула:
— Я и сама не хочу детей… Фигуру не хочется портить. Мы с Мишкой то на танцы, то на каток…
— Ты с ума сошла, — прямо в ужас пришла Людмила Васильевна. — Какая же семья без детей? Если хочешь знать — это главная боль моей жизни, что не было детей. Но ведь на мою молодость война пришлась, а ты что… Это пустая жизнь, когда нет ребенка…
— Вы мне откройте секрет, Людмила Васильевна. Почему вы такая замечательная? У вас был идеал в жизни для подражания, да?
— Идеала, может, и не было, а на хороших людей мне везло. Ну, и книги, конечно…
Уже уходя, девушка спросила:
— Я думала, вы счастливая, семейная. А вы вот как, одинокая… А ведь симпатичнее и веселее вас во всем оперблоке нету…
— Надо уметь себя держать, — сказала Людмила Васильевна.
— Говорят, даже книга такая есть, в Таллине вышла, "Правила хорошего тона", вы читали, да?
Людмила Васильевна усмехнулась:
— Нет, такую книгу я не читала…
Да, так же, как к людям надо выходить умытой и причесанной, так и свои печали не надо никому навязывать.
Это ей Ирина Богачева недавно напомнила:
— Ты, Люда, всегда умела вселять бодрость в других, как будто тебе самой легче, чем всем… Доставим, бывало, с передовой раненых, какой-нибудь молоденький солдатик сидит, бледный, от страха трясется. А ты выходишь из операционной, спокойная, сверкаешь своими глазищами: "Кто это у нас тут носом хлюпает, а ну, смелей, веселей гляди, милый. Ты же парень, а не девка". Он, бедняжка, хоть через силу, да улыбнется. Ты всегда жизнерадостная, Люда.
— Это хорошо или плохо?
— Замечательно…
— Есть оставаться жизнерадостной…
И как бы в подтверждение этого своего шутливого обещания, Людмила Васильевна, продолжая перебирать письма, читает в новогодней открытке пожелание Макса Поляновского, журналиста и писателя, который работал в войну в их дивизионной газете:
"С новым годом, мой фронтовой товарищ, милая Людмила Васильевна!.. И пусть еще много десятилетий сопутствуют Вам неизменные для Вас — хорошее настроение и жизнерадостность. Другой мы Вас не знаем".
"Но я-то себя знаю и другой, — думает Людмила Васильевна. — Сегодня я другая. Сегодня тоскую от того, что сдаю дела Шурочке, то есть, конечно, Александре Павловне, подвожу черту под важным этапом жизни". И опять она возвращается мыслями к тому, что, кажется, только вчера было начало, был военный городок в Уручье, была любовь с мужем, волосы без седины, была операционная сестра Мария Александровна, которая учила ее работать…
"Как вас зовут, милочка?" — спросила тогда Мария Александровна и посмотрела пристально, чуть сощурив под сведенными бровями зоркие глаза.
Она была полная, с пышными седыми волосами, уложенными в старомодную прическу. А халат такой белый, такой накрахмаленный, блестящий.
— Так как же вас зовут, милочка?