Так, стоп! Почему отряд, в котором я оказался, забрался так далеко? Какая Калмыковская крепостица? Вроде, от Волги полки недалеко ушли, только первый эшелон Платова в степи нырнул… То есть получается, я сейчас в его авангарде, который ждет караван верблюдов из Оренбурга?
Доел кулеш, на автомате облизал ложку, сунул ее обратно в сапог. И тут меня подозвал к себе пожилой, седоусый казак, сидевший чуть поодаль, у другого, меньшего костра. На нем была форменная серо-рыжая шинель без погон, но с аксельбантом — выходит, старший начальник. Полковник? Его лицо, жесткое, обветренное, казалось знакомым, но я не мог вспомнить, где видел его раньше. Может быть на картинах в будущем?
— Хорунжий! Подойди-ка сюда!
Значит, это я. Петр Василич — хорунжий. Младший офицер. Ну, хоть не рядовой.
Я поднялся. Ноги слушались чуть лучше, но все еще были ватными.
Полковник прищурился, глядя на меня в отсвете костра.
— Ты чего, Петро Василич, прихворнул что ли? Бледный как полотно. Голова кружится?
— Никак нет, — голос прозвучал чужим, молодым, но вроде твердым. — Просто… прилег отдохнуть. Приснилась чепуха какая-то.
— Отдыхать еще успеешь, — отрезал он. — Посты ночью обойти надо. Пароль «Святой Николай угодник». Отзыв «Господи спаси». Казачки расслабились, ждут караван этот проклятый. А степь — она хитрая, да и лихие люди могут объявиться. Гляди в оба. Особо на южной и восточной стороне.
Он посмотрел на меня испытующе.
— Слушаюсь. Все будет исполнено.
— Вот и ладно, — кивнул полковник. — Ступай.
Я отошел. Вернулся к костру, где уже спали казаки, свернувшись калачиками под чекменями. Что делать? Я в ловушке. В чужом теле, в чужом времени, среди людей, которые идут на бессмысленную войну. И знаю, что ее не будет. Или будет? Если я что-то изменю? Если что-то скажу?
Нет. Сказать я не могу. Меня тут же сочтут сумасшедшим. А то и шпионом, в такое-то время. Да и как я объясню, откуда мне известно про переворот и смерть императора? Что же делать? Плыть по течению? Возвращаться со всем войском на Дон? А там что? Родственники, которые мигом раскусят. Дезертировать? Меня аж передернуло от одной этой мысли.
Нужно осмотреться. Понять, кто я здесь.
Осторожно, стараясь не разбудить никого, я сел у еле тлеющего костра. Достал седельные сумки. Мыло, опасная бритва, запасное белье, пистолет тульского завода. Порох, пули… Шашка обычная, в черных ножнах. Нашел я еще точилку и письмо уголком, написанные трудно читаемыми каракулями.
При свете угольков с трудом удалось разобрать почерк с завитушками и ятями. Писано было мужской рукой. Писарь станичный?
'Здравствуй, сынок мой, Петро! Шлем тебе нижайший поклон с матерью твоей Агриппиной Ильинишной и родительское благословение. Помогай тебе Всеблагой! Пишет тебе батя твой из станицы нашей, Качалинской. Дошла до нас весть, что поход тяжелый вам выпал, еле Волгу одолели. Держись, сынок! Снега стают, дальше легше у вас пойдет. Коня заводного береги, и все домашнее, что на нем.
Ты у меня казак видный, роду знатного. Не посрами честь нашу. Мать твоя, Агриппина, все молится за тебя, свечки ставит. Сестра Параша, как сговорено, замуж выйдет по весне за Тимофея Семенова, того, что из Нижне-Чирской, помнишь? Останемся одни одинешеньки. Слава Богу, все у нас спокойно. Ждем тебя с победой, сынок. Царску службу сполняй справно, старших офицеров слухай, как меня. Войсковой старшина Василь Черехов'.
Василь — отец, Агриппина — мать. Параша — сестра. Вот она, моя новая биография. Молодой хорунжий Петр Черехов, из Качалинской, сын Василия Петровича. Семья ждет. Он идет на войну, гордится, старается не посрамить честь. Но прославить фамилию не получится. Совсем скоро придется бултыхать по грязи обратно. Искать переправы на другой берег. Лед-то — сошел!
Я сжал письмо в руке. Чужая жизнь. Чужая семья. Чужое тело. А моя жизнь, моя семья, мои внуки… Там, в моем времени. Это все было? Или это сон там?
Аккуратно убрав письмо в сумку, я потер виски. Вроде помогло. Голова шла кругом, но задание полковника я не забыл. Обошел первый раз посты вокруг лагеря. Никто не спал, все бдили. Особо ни с кем не говорил, сразу уходил к следующему караулу. А то спросят что-то, чего я не знаю, а должен — и все, подозрения начнутся. Больше прислушивался к телу. Молодое, резкое, давно так себя не ощущал. Будто можешь на месте сальто сделать. Хоть вперед, хоть назад.
На последнем карауле сторожевой казак доложил:
— Господин хорунжий! Отблески костра видел в той стороне, — он махнул рукой на восемь часов, где, если хорошо приглядеться, на стыке темного неба и земли вспыхивали едва заметные искры.
— Далеко?
— Кто ж его во степу разберет? Но точно не караван. Его ждем с противуположного конца.
— Поглядывай! Степняки, наверняка.
— Слушаюсь!
Последний обход совершил под утро. Степь за ночь окончательно остыла, прохлада стала пробирать до костей.
Сразу двинул к караулу, где попался бдительный часовой.
— Ну что там? Тишина?
— Кажись, выстрелы слыхать.
Я прислушался. Точно! Стреляют вразнобой.
— Я к полковнику, доложить!
Быстро добежал до нужного костра. Отчитался.
— Ты вот что, Петро, возьми два десятка казаков и пошукай, что там стряслось.
Эээ… Где мне казаков брать?
Полковник раскусил мою растерянность.
— Сотник! Нестреляев! Хорунжему малый деташемент составь[1]. Пулей!
Завертелось. Посыпались команды. Не прошло и пяти минут, как мне подвели оседланного коня. Горячего жеребца. Отдохнул за ночь, готов скакать. И отряд построился, каждый уже верхом. Пики вверх торчат, глядят молодцами. Дисциплина!
Тронулись.
Чем ближе к месту, откуда доносилась стрельба, тем она все реже и реже. Кого-то явно добивали. Приказал ускориться, сменить походную легкую рысь на галоп. Сперва на горизонте заметили какую-то рябь. Приблизившись, разглядели мельтешивших на безбрежной равнине без единой балки, холма или кустов всадников, числом не меньше полусотни. Это были степняки. И они кружили вокруг чьей-то стоянки — вопили, размахивали кривыми саблями, время от времени стреляя из длинных ружей прямо с седла. Обороняющиеся отвечали редкими выстрелами, порой сбивавшими с лошади очередного неудачника. Нападавшие отвечали громкими криками.
На наших глазам смерть или ранение одного из них отключила инстинкт самосохранения у степняков. Они бросились со всех сторон на свою жертву.
Сейчас добьют. А вдруг наши? Нападем-ка мы с тыла, пока нас не заметили.
— В пики!
Казаки перестроились в плотный ряд, выставили длинные пики перед собой и начали вслед за мной набирать скорость. Молча. Без свиста и понукания лошадей. Послушные тренированные кони перешли на резвый галоп.
Ветер засвистел в лицо, рука привычно потянула из ножен шашку. Пистолет из седельной кобуры не доставал — черт его знает, как им пользоваться.
Проворонили нас степняки, увлеклись добиванием жертвы. Подставили нам спины в грязный халатах, за что и поплатились. Я, будто всю жизнь только этим и занимался, полоснул одного по нечесанной башке, другому ткнул в подмышку, когда он замахнулся. Скакавшие рядом казаки не зевали — враги валились снопами, вылетали из седел, сбитые точным ударом. Некоторые своей смертью отнимали у моих братьев пики, и тогда донцы хватались за пистолеты и шашки.
Точно враги! Ошибки нет!
На земле я увидел окровавленные тела в мундирах. В этой степи в военной форме можно встретить только русского.
Осадил коня, завертел головой в поисках живых. Казаки погнались за противником, разделывая банду под орех. Степняки уносились прочь, не помышляя о сопротивлении и позабыв, как маму звали. Под три десятка тел оставили в молодой траве. И еще неполный десяток принадлежал русским. Зеленые форменные кафтаны, пудренные парики, двууголки, карабины — видимо, драгуны. Все мертвые — кто зарублен, кто застрелен.
Слез с коня и двинулся на поиски живых.
— Корнет! — раздался слабый не то возглас, не то стон[2].
Я завертел головой, пытаясь понять, кому среди зеленых мундиров принадлежал этот голос. Чтобы добраться до его владельца, пришлось осторожно сдвинуть два тела.
Не жилец! Это я определил сразу, как только увидел рану лежавшего без движения на холодной земле человека. Зеленый мундир распахнут, на груди кожаная сумка, верхний угол которой пробит пулей из карамультука кочевника. Сделанное на коленке, с фитильным замком, такое ружье оставляло в теле страшную дыру. Если в районе легкого, шансов выжить в полевых условиях никаких.
— Вы драгун, офицер? — спросил я, наклоняясь к самому лицу несчастного мужчины.
Он захрипел, вытолкнул с трудом слова:
— Вас ввел в заблуждение мой мундир. Я императорский фельдъегерь… Приказ… Везу походному атаману Орлову важное письмо…
— Как же вас занесло так далеко к югу?
— Думал вы уже у Калмыковской… От Царицына по степи на восток… Искал…
Он говорил все хуже и хуже. Тонкая струйка крови потекла из края рта.
— Доставить… Сумка на груди… Атама…
Глаза его закатились. Через несколько мгновений он уже не дышал. За неимением зеркальца, поднес плашмя шашку к самому его рту. Дыхания не было.
Я подцепил лезвием ремень сумки. Он натянулся, но остро заточенная шашка легко справилась с яловой кожей. Сумка у меня в руках. Оттер ее от крови о землю, раскрыл.
Внутри плотный пакет, залитый кровью. Бумага слегка размягчилась, большая сургучная печать с выдавленным на ней двуглавым орлом с опущенными крыльями отклеилась. Чтобы спасти важный документ, вскрыл конверт и вытащил из него плотный свернутый дважды лист бумаги. Развернул. Глаза впились в текст, выхватывая отдельные фразы:
«Судьбам Вышнего угодно было поразить Россию роковым ударом… ЕИВ Павел I скоропостижно скончался… восшествие на престол нового императора, реченого Александром Первым… достигнем вознести Россию на верх славы… привести к присяге… Поход срочно прекратить… одарить казаков родительскими домами… хранить все в строжайшей тайне…».