Я в полном обалдении смотрел на лист бумаги, дрожащий в моей руке. «Судьбам Вышнего угодно было» не поразить Россию роковым ударом — ничего божественного в ударе золотой табакеркой в висок Павла I я не усматривал. Этим судьбам было угодно вложить мне в руки судьбу индийского похода — безбожной авантюры или, в случае успеха, достижения, способного перевернуть ход мировой истории!
Оглянулся, как вор, чтобы убедиться, что свидетели отсутствуют. Кругом только мертвые. Вдали рассмотрел возвращавшихся казаков, гнавших небольшой табун захваченных лошадей. Моя рука, будто сама по себе, словно подчиняясь неведомой воле — то ли древней, казачьей, то ли моей, из двадцать первого века — не дрогнув, отправила письмо за ворот нательной рубахи.
Я быстро разрыл шашкой ямку в земле. Бросил туда сумку и прикопал.
Глава 2
Для казака война не смертоубийство, а в первую голову доходный промысел. Потому я был совсем не удивлен, когда возвратившиеся назад после преследования станичники не хвалились геройством и удачной погоней, а горевали:
— Эх, сходили за зипунами, а воротились с драными халатами, — жаловались мне по очереди.
А глаза у всех такие честные-честные, особенно у одного, который, к моему удивлению, был вылитым татарином, хоть и носил синий чекмень. Будто я не видел, что привели с собой немало коней, и на них было что понавешено. И в карманах, поди, кое-что можно сыскать. Да и вокруг добра немало валялось.
Что делать с казенными лошадьми, оружием и формой? Откуда ж мне знать?
— Уважение к мертвым проявите! Девять русских служилых людей головы сложили. Проводим по-людски.
— Как ни проводить? Конечно, проводим по-походному. Отпеть некому, так хоть сами молитву прочтем, — потупили глаза казаки, избавляясь от боевого азарта.
— Кто на них наскочил, как себе меркуете?
— Да кто его в степи разберет? Азиатцы, все они на одно лицо. Может, калмыки балуют, или киргизы из Младшего Жуза, хотя они вроде нашу руку держат, а то и вовсе туркмены аль хивинцы могли так глубоко забраться. Отощали после зимы, — посыпались разные предположения.
— Ладно! Кто бы они ни были, все одно уже трупы. Добычу — на общий кош, — сказал всем, сурово сдвинув брови. — Драгунов раздевайте до исподнего и хороните, лошадей их и все армейское сдадим полковнику.
Казаки заворчали, но подчинились. Кто-то громко крякнул: «эх, пропали сапожки, бедны мои ножки». Видать, положил глаз на драгунские сапоги.
— Вашбродь, — подкатил ко мне с предложением тот самый щуплый кривоногий татарин, на которого я обратил внимание. — А давайте на лучшего казенного коня сбрую от киргизов навесим и себе заберем.
Многие, расслышав, начали подначивать:
— Ты, Муса, как привык лошадей у немирных воровать, все не успокоишься.
— Шалишь, брат, клеймо не скроешь.
— Где это видано, чтоб у азиатцев рысак задоньской породы объявился? Как глаза не жмурь, все одно видать!
— А ну отставить разговорчики! — прикрикнул я, заставив всех подобраться. — Нам тут зимовать не с руки, полковник нас ждать не будет. Быстро за работу!
Казаки тут же прекратили зубоскальство и принялись за дело. Офицер сказал — надо исполнять. Бросили на землю несколько драгунских шинелей и начали на них грудой сваливать все, что находили. Отдельно аккуратно складывали казенное добро.
— Эй, как там тебя… Муса! Подойди, — окликнул я татарина.
Тот подошел, настороженный, насупленный. Разноса что ли ждал?
— Тебя как величать? Фамилия есть?
— Тахтаров я, Муса, — удивившись, ответил он.
— Видишь офицера? — показал я глазами на фельдъегеря. — Похоронить надо с честью. В форме. И хоть холмик небольшой сложить из камней, крест сладить. Возьми себе кого-нибудь в помощь.
Момент истины. Распознают казаки мою уловку или нет, поймут ли что я офицером обозвал посланца государя?
Муса не распознал. И бровью не повел, со всех ног побежал исполнять мое приказание. Привел молодого казака — кажется, того самого, кто вчера звал меня кулеша отведать — и принялся разрывать землю, используя дрянные клинки, подобранные после степняков.
Я присел рядом на валун, окинул командирским взглядом, все ли при деле, и ушел в свои мысли.
Скрыв курьерскую сумку и письмо — я, считай, уже повернул историю в другое русло. Пока нарочных хватятся в Питере, да пошлют новых, да те заново доскачут сюда… Это месяца два пройдет. А то и поболее. За это время армия уйдет далеко на юг, в степи. Пойди ее найди — тут все мигом зарастает травой. Особенно по весне. Выходит, что минимум — бухарский поход состоится. Ну а максимум… То, как двадцать тысяч человек могут перейти через памирские перевалы, мне представлялось с трудом. Ну да только взятие Бухары и Хивы уже будет огромным делом. Сколько вреда причинили кочевники под рукой этих государств нашей стране… Не передать.
Отдавать письмо или не отдавать? Я никак не мог найти правильного ответа и уже корил себя за то, что возомнил себя чуть ли не творцом мировой истории. А бумага за пазухой словна жгла грудь, не давала покоя… В голове бился самый важный вопрос русской литературы: «тварь я дрожащая или право имею?». Если я попал в прошлое со всем послезнанием… То наверное, не просто так? Значит, я Игрок. Могу менять эту реальность в нужную сторону. Или не могу?
— Готово, Вашбродь! — вернул меня в степь голос Мусы.
Я тряхнул головой, освобождаясь от рефлексий, оценил работу, проделанную казаками. Могила для фельдъегеря была отрыта отдельно, он уложен в яму, руки скрещены на груди.
— Зови всех!
Пока татарин выкликал казаков, стоял у открытой могилы и мысленно просил прощения у служивого. Он исполнил свой долг до конца, можно сказать, подвиг совершил, добравшись так быстро до войска по весенней распутице, рискуя жизнью, переправляясь через вскрывшуюся ото льда Волгу, а я, как возомнил себя «Игроком», вот возьму и не исполню его последнюю просьбу. Грех.
— Господин хорунжий! — обратился ко мне самый старый из казаков, из ветеранов, седой уже, с серебряной медалью «За отменную храбрость при взятии Измаила».
Такого бывалого воина нелишне и послушать.
— Есть что предложить, старинушка?
Казак одобрительно крякнул от уважительного вопроса.
— Урядник Никита Козин, из сотни Багаевской станицы, — представился он по всей форме. — Не стоит, вашбродь, над могилой ни холма земляного возводить, ни камней набрасывать, ни креста ставить. Разроют татары, осквернят.
Я хлопнул себя по лбу, вспомнив старый обычай Кавказской войны, вычитанный у Лермонтова.
— Точно! Не сообразил. Землю ровно утрамбуем и костер над могилой разведем. Всю басурманскую дрянь в нем сожжем. Скроем могилу. Трава в рост пойдет, зарастет земля. Будет лежать наш офицер спокойно, не потревожен.
Казаки одобрительно загудели, удивляясь, что хорунжий молод, но соображает.
Так и поступили с офицерской могилой. А над общей, солдатской, навалили трупов врагов, раздетых догола. Только прежде чем зажечь костер, прочли отходную молитву, а потом, по моему приказу, дали холостой залп. Я не знал, есть такой похоронный обычай у казаков или нет, мне было все равно: только там, по-моему, мнению, следовало провожать в последний путь погибших солдат. И судя по одобрительным понимающим взглядам, не ошибся.
— Вашбродь, — снова обратился ко мне бывалый урядник, протягивая не то саблю, не то шашку — гарды нет, но прилично изогнутый клинок миллиметров 850 имел мощную елмань. — Дуван собрали, нашли для вас бухарской работы меч. Доброе оружие. Не сочтите за хабар, от сердца предлагаем и по обычаю[3].
Я принял клинок, взвесил в руке. Необычное оружие. Со смещенным к острию центром тяжести. Не шашка, а настоящая секира в умелых руках. Но требующая долгих тренировок. Конечно, с коня такой рубить, особенно с оттягом, одно удовольствие.
Руки сами собой пробудились, потребовали ее испытать. Отступил от Козина на несколько шагов, перекинул из ладони в ладонь простую рукоять с небольшим клювом, привыкая к балансу, сделал пару восьмерок-колоброд в разных плоскостях. Мышечная память проснулась, похоже Петр Черехов был мастером фланкировки — несмотря на непривычный центр тяжести, крутки выходили у меня без особых проблем.
Казаки заулюкали, засвистели.
Я, вздохнув, протянул шашку обратно уряднику.
— В общий кош. Попробую весь дуван гамузом продать в полковую казну, деньгу поделим в равных долях. Если, конечно, лошадей не хотите на завод себе оставить.
Похоже, мне удалось заработать еще несколько плюсов у казаков. Татарин Муса аж громко крикнул, хлопнув себя по ляжкам от переизбытка восхищения:
— Как бы нам нажить такого командира!
— Оставляйте себе «бухарца», господин хорунжий! Всем опчеством просим, — подвел итог ветеран-урядник и протянул мне обтрепанные ножны.
Мы возвращались обратно, а письмо все также не давало мне покоя. Я знал с абсолютной, леденящей душу уверенностью, что оказался на исторической развилке. Пакет, который может изменить все не только для двадцати тысячной армии Орлова, но и для всей страны, лежит у меня за пазухой. И одна мысль мучила меня. А точно ли я Игрок и могу менять реальность? Проверить это очень легко — просто улучить момент и бросить письмо в огонь.
И что из этого выйдет?
Я оглянулся на покачивающихся в седлах казаков и не мог не подумать: вот скрою письмо, и пропадет Дон! Столько будущих отцов собралось в этот подход — они не оставят после себя наследников[4]. Как много ниточек оборвется, сколько узелков не завяжется! Стольких героев будущей войны с Наполеоном лишится Россия — и тех, чьи портреты висят в знаменитой галереи Зимнего Дворца, и тех, безымянных, без которых не вышло бы ни платовского рейда на Бородино, ни преследования до Березины Великой Армии, ни многих славных викторий европейского похода, ни купания коней в Сене. Ради чего? Чтобы отучить англичанку гадить по всему миру?