— Бактрианы, — пояснил Муса. Видимо, подумал, что я спросил у азиатцев о породе верблюдов.
— Кто это такие? — показал ему на сопровождавших караван.
— Толмачи. Или проводники, — пожал плечами Муса. — Вашбродь, это на каковском вы к ним обратились? По-персидски? Вроде, непохоже. Чуток его знаю, вон те, что слева стоят, на нем балакают. Стрекочут: мол, не пройдут урусы по степи.
Я не удостоил его ответом — мой взгляд оказался прикован к одной точке. К красной точке на лбу одинокого мужчины-оборванца, неловко сидевшего на низкорослой татарской лошади. Тилак — так называется такая точка, «третий глаз» для особой прозорливости и чтобы видеть скрытое от других. Такие знаки наносят себе индусы.
Моя рука сама собой коснулась груди — там, где под бешметом пряталось письмо. Я развернул коня и решительно поскакал обратно к полковнику.
Спрыгнул с лошади, выпрямил спину и твердым шагом приблизился к командиру.
— Емельян Никитич, дозвольте обратиться! Мне нужно сообщить вам важные сведения.
(бухарская шашка из собрания Эрмитажа)
Глава 3
«Полковник наш рожден был хватом», — как про нашего командира написано Михаилом Юрьевичем. Все замечает, везде успевает, чуть меня не расколол. Меня! У которого таких полковников перед глазами прошло видимо-невидимо. И все же я решился немного сыграть.
— Емельян Никитич, не по службе, а из чувства долга. В Калмыковской крепости с гарнизонными казачками потолковал, толмачей, с караваном прибывших, поспрашивал. Нельзя нам в степи задерживаться. Отстаем сильно по времени. Уйдет вода, высохнут колодцы — и Хиву не возьмем, и людей погубим.
Полковник не мог не заметить, что я подъезжал к прибывшим с караваном, что-то у них спрашивал. Он улыбнулся по-отечески.
— Думал в Калмыковской тебя больше девки волновали. Отрадно, что о долге и службе не забываешь ни на секунду, несмотря на молодые годы. Я вот на службе с двенадцати годков, а на войне с 16-ти. Через три года получил первого своего Егория, — не удержался от похвальбы полковник. — Значит, думаешь не пройдем бухарскую сторону?
— Если поспешить, то пройдем, — я постарался, чтобы мой ответ прозвучал как можно убедительнее.
Емельян Никитич кивнул, словно я подтвердил его собственные мысли, но сказал иное:
— Беспокоит меня тот отряд, что вы разогнали. Не похожи они на барантщиков, те от солдат скрываются, а не нападают[6]. А вдруг то разведка хивинская была? Мы вот что с тобой, Петр, сделаем. Сейчас я напишу своему командиру, генерал-майору Платову, письмо. Доложу, что караван прибыл, что замечены немирные степняки, что суждение имеется — нужно поспешать. Ты это письмо доставишь в отряд. Только людей с собой возьми, хоть тех, из коих твой деташемент составили. Раз появились азиатцы, нужно ухо востро держать. И задание у тебя будет ответственное, провалить его никак нельзя, понеже повезешь не только мое, но и письма оренбургского генерал-губернатора Бахметьева к походному атаману. На словах передашь, что прибыли они с караваном. Что в них, то мне неведомо, но соображаю, что важное. И про убитых драгун перескажи. Кто они? Откуда ехали? Не подведи.
— Разрешите исполнять?
— Пополдникайте, лошадей подготовьте, а я пока тут закончу и напишу бумагу.
Я отдал честь — не ладонью козырьком, а сорвав с головы черную смушковую шапку со шлыком и слегка склонив голову, как недавно на моих глазах поступил со своей треуголкой драгунский офицер,– развернулся и отправился к лошади. Муса держал ее под уздцы и хотел было подхватить стремя, но, заметив мой останавливающий жест, не тронулся с места.
— Эх, хорунжий, Петро! — окликнул меня Нестреляев. — Продай шашку татарскую. Хорошую цену тебе дам.
— Извиняй, сотник, первый мой дуван. Продам — не будем мне счастья в военной добыче, — необидно отказал я, хотя на самом деле не продал бы ему и ржавого гвоздя — он мне не нравился. Категорически. Такую завистливую породу чую за версту. И фамилия у него — неправильная, казаку не годится. И морда рябая.
Он что-то принялся бубнить насчет того, что я его сотню располовинил, что с таким, как я, казаки забалуют. Не слушая его нравоучений, вскочил в седло.
— Муса! Время не ждет. Нам снова в поход. Показывай, где ребята.
Повезло мне с татарином, вовремя он под руку подвернулся. Конечно, справился бы и без него, но с ним все вышло куда шустрее. И свою заводную разыскать, и к казначею заглянуть, и казачков предупредить о скором выступлении, и с ними горячего похлебать. Боялся, огорчатся, что часть лошадей придется отдать и что прибыток нам урезали, но мой отряд к таким перипетиям оказался готов и отнесся к ним философски.
— Не вышло польготиться — значица, не судьба, — мудро подытожил урядник Козин.
— Это все Нестреляев, — наябедничал Муса. — Вот же ж прорва ненасытная, все в свой курень норовит заграбастать. Нашими слезьми не побрезгует, дай ему случай.
— Не тужи, татарин! У нас ноне новый командир, — сказал Никита, обращаясь к всей честной компании. — Погнали что ль, односумы[7]?
Большая калмыцкая кибитка походного атамана Орлова и точно такая же его правой руки и командира первого корпуса Платова стояли не в центре бивуака, а как-то наособицу. Покрывавший их белый войлок прилично уже изгваздали, словно для масировки. Без провожатого, которого мне выдали, когда нас задержали дальние секреты казацкого лагеря, в жизни бы не сыскал.
До лагеря добрался за один дневной переход. Заметил его издали — степь без холмов и впадин, ровная как море без конца и края, на ней сложно что-то утаить. Под охраной пушек на углах раскинулись хаотичные ряды шатров, палаток, шалашей, возов. Между ними дымили костры — судя по характерному запаху и отсутствию пламени, казаки жгли не хворост, а кизяк, готовили себе кашу в котлах. Порядок соблюдался точно такой же, как на полковом бивуаке, который я покинул — сторожевые посты, табуны и обозы под охраной. Разве что много легких пушек в походном и боевом положении — в нашем передовом полку их не было.
Полог, закрывавший вход в атаманскую кибитку, был откинут, из шатра вырывались клубы дыма. И внутри было накурено так — хоть топор вешай. Если полог не открыть, можно угореть — пропитанный жиром войлок на обрешеченных изнутри стенах не пропускал ни дыма, ни воздуха. Стриженный под горшок Орлов с одутловатым болезненным лицом пыхтел трофейным турецким дорогим черешневым чубуком, отделанным костью и янтарем. А Платов, все еще мертвецки бледный после отсидки в Петропавловке, смолил корешковую трубку, способную и фунт табаку в себя принять.
О том, что в Индийский поход Платов отправился прямиком с тюремных нар, знает любой школьник, как и то, что Матвей Иванович — самый знаменитый донской казак, можно сказать, его бренд. Я во все глаза пялился на него, не замечая Орлова, хотя тот был в свое время не менее уважаем и почитаем донцами. Платов отметил для себя мой интерес, довольно усмехнулся в усы.
— С чем пожаловал, хорунжий?
— Донесение от полковника Астахова и письма от генерал-губернатора Бахметьева! — молодцевато гаркнул я, стараясь не закашляться. Хорошо, что фамилию своего полковника я уже знал — просто прочел на конверте, иначе бы вышел конфуз.
— А ну ка, давай сюда! — оживился Орлов, до этого дремавший с чубуком в зубах. — Сам-то кем будешь, корнет? — спросил, принимая письма и протягивая Платову предназначенное для него донесение Емельяна Никитича.
Я понял его вопрос и потому ответил без запинки:
— Петр я, сын войскового старшины Василя Черехова.
Орлов неожиданно вскинулся.
— Не старшины, а майора! Сколько можно вас учить⁈ Для чего я вам, бестолковым, уравнение в правах с армейцами выбивал? Вы теперь не голытьба, а дворяне.
— Не кипятись, Василий Петрович, — попытался успокоить его Платов. — Не шибко спешат наши казачки в дворян писаться, — повернулся ко мне. — Знаю твоего отца, Петро. Из доброй казацкой семьи ты.
Тем временем бритое лицо Орлова нехорошо покраснело, он принялся тереть виски.
— Выпил бы ты, господин генерал от кавалерии, моей любимой горчичной водки, вмиг полегчает, — участливо предложил Платов, кивнув на рюмку, стоявшую на низком круглом столике.
Орлов покачал головой и принялся за письма.
— А ты что носишься, как худой щенок? — обругал он меня, хотя я стоял на месте не шевелясь. — Падай на стул, пока письма просмотрю. Вопросы к тебе есть.
Как по мне, так лучше сбежать на свежий воздух, оба атамана буквально травили и себя, и меня своими трубками. Но не смея спорить, я осторожно присел на резной раскладной стул.
«Наверное, ногайской работы, как и кибитка. Достались казакам как добыча после Закубанского похода Суворова», — предположил я[8].
Атаманы шелестели бумагами, вскрывая конверт за конвертом. Из одного выпала сложенная карта, но до нее пока дело не дошло.
— Пишет мне оренбургский генерал-губернатор, что подыскал нам драгоманов, способных объясняться на диалектах хивинских, бухарских, индейских и персидских, — зачитал Орлов отрывок письма. — А еще дописал, что путь в области Хивинскую и Бухарскую сопряжен не только с чрезмерным затруднением, но даже и совсем почесть невозможный, грозящий немалою потерей людьми и лошадьми.
Платов громко закашлял и принялся таращить глаза, намекая Орлову на мои уши.
— Не извольте волноваться, господин генерал-майор, — вдруг прорвало меня. — Я и индуса-переводчика в караване видел, и считаю возможным добраться до Хивы в этом году, если действовать стремительно, по-суворовски.
— Нет, ты только глянь, Василь Петрович, какая у нас юность пошла! Все-то они видели, все-то они знают. А мы уже старичье — выходит, на покой пора.
Орлов оторвался от бумаг и широко улыбнулся.