Звёздный Путь Сантьяго
На вокзале Байоны в вагон вваливается толпа людей с рюкзаками. Организованная группа немецких туристов чётко, по-военному рассаживается в голове состава. Разгорячённый испанец с гитарой устраивается на полу и начинает нежно перебирать струны, бросая призывные взгляды златокудрым девам возле окна. К пассажирам присоединяется степенная французская пара: седовласый мсье с тщательно уложенными усами и мадам в белоснежной панаме. За их плечами – походные торбы от-кутюр, щедро расшитые ракушками, и шлейф из фиалки и сандала. Далее в вагон входят: японская семья из семи человек, включая безволосую старушку с младенческим изумлением в глазах; чета бледных, утомлённых фьордами норвежцев; бразильянка в форме песочных часов; группа снаряжённых национальными барабанами корейцев; чернокожий парень с серьгой и тощей сумой на плече; шумная компания итальянцев в ярких ветровках; пожилой джентльмен с бородкой в стиле Рембрандта, уткнувшийся носом в путеводитель… и другие колоритные персонажи. Все они едут в Сен-Жан-Пье-де-Пор.
В вагоне становится тесно и весело. Кто-то извлекает гнусавые звуки из купленной на перроне пастушьей дудки, чем вызывает всеобщий взрыв хохота. Пассажиры томятся: зевают, жуют, смотрят в окно, болтают по телефону, шнуруют ботинки, читают, пишут, фотографируются…
Но вот поезд останавливается, грассирующий женский голос вкрадчиво объявляет название конечной станции. Разношёрстная, разноязыкая толпа шумно выплёскивается на перрон.
Сен-Жан-Пье-де-Пор – игрушечный городок на юго-западе Франции у подножия Пиренеев. Это столица провинции Басс-Наварра – французской части Страны Басков. Помимо байонской ветчины и шоколада, город прославился на весь мир как старт самой популярной французской ветки Пути Сантьяго (Camino Frances)[21]. Всего же существует пятнадцать разных маршрутов[22]. Все они переплетаются между собой, опутывая паутиной дорог территорию Испании. Но все пятнадцать встречаются в соборе Святого Иакова.
Путь Сантьяго (Camino de Santiago) – один из трёх паломнических путей, возникших в первое тысячелетие христианства[23]. Это важнейший католический маршрут, пройти который для истинного католика дело чести и способ получить отпущение всех грехов. Однако сегодня мотивы прохождения Пути Сантьяго не ограничиваются религиозными убеждениями. Большинство путников идут в надежде кардинально изменить свою жизнь – разнятся лишь масштабы перемен. Кому-то достаточно расстаться с лишним весом или вредной привычкой. Другие хотят сменить работу, образ жизни, обрести вдохновение или внутреннюю гармонию. Третьи мечтают о второй половинке. Кто-то верит в физическое исцеление, кто-то – в душевное.
Прибывшие в Сен-Жан-Пье-де-Пор путешественники отправляются на улицу Каро, в офис пилигримов. Когда-то в этих стенах располагался монастырь францисканцев. Много веков назад здесь так же записывали имена паломников, отправлявшихся в Путь Сантьяго.
Почтенная мадам в кружевном воротничке пишет под диктовку обычные анкетные данные, мерно покачивая седой головой, но, услышав, что я из России, вскидывает брови.
– О! Из России?! У нас не так много пилигримов из России. – Она поправляет очки. – Вы католичка?
– Нет.
– А каковы причины паломничества?
– Просто хочу разобраться в себе.
Мадам понимающе кивает и ставит галочку в соответствующий квадратик анкеты.
– Как вы узнали о Пути Сантьяго?
– Из книги.
– Вы идёте пешком?[24]
– Да.
Когда вопросы иссякают, она вручает мне сложенную гармошкой карточку с моим именем и первой печатью. Это «креденсиаль»[25] – главный документ пилигрима, по которому его размещают в альбергах[26] на всём протяжении маршрута, каждый раз проставляя штамп-отметку. Кроме того, мне выдают буклет с подробной картой, профилем высот, пунктами пересечения с транспортом, списком приютов и другой полезной информацией. В завершение ритуала мадам предлагает выбрать ракушку из розоватой груды в корзине – я беру ту, что лежит сверху, и привязываю её к своему рюкзаку. Формальности завершены – впереди знакомство с французской Басконией!
На главной площади шумно и людно. Гудит оркестр, журчат голоса, смех перекатывается до самых гор и отскакивает обратно мягким округлым эхом. Сегодня выходной, а значит – по умолчанию праздник. Праздновать баски по обе стороны Пиренеев любят не меньше, чем готовить и есть! Народные игры и забавы демонстрируют культивируемые веками мужские добродетели: силу, отвагу, бесстрашие. Баски играют в пелоту[27], косят на скорость траву, поднимают неудобные тяжести (например, живых быков). А ещё танцуют. В народных танцах басков слышны отголоски древних боевых плясок: виртуозные подскоки, сложные перестроения и даже акробатические элементы, имитирующие схватку с противником. Зрители подплясывают и подпевают.
В бурлящей толпе на площади смешались местные и приезжие, включая прибывших из Байоны пилигримов. Я подхожу как раз к началу турнира по айсколари – рубке дров на скорость. Участники состязания выходят на огороженную площадку вроде боксёрского ринга. Каждая команда состоит из двух-трёх человек: главного рубщика и ассистентов, в обязанности которых входит менять затупившиеся топоры и подсказывать, куда лучше метить удар. Подсказывать нужно голосом, ни в коем случае не рукой – иначе вмиг можно лишиться пальцев. Арсенал для айсколари хранится в специальном чемоданчике и впечатляет разнообразием: неподъёмные секиры, обоюдоострые тесаки, бердыши и колуны, миниатюрные топорики для рубки сучков.
Рубщики закатывают рукава и по свистку принимаются разделывать каждый своё полено, подбадриваемые криками болельщиков. Несколько минут – и всё кончено: гора щепы, расчленённые чурбаки – и ликующий победитель гордо потрясает топором над головами потрясённых зрителей. Приносят следующее бревно, посложнее первого – тут сучок, там щербина. Ассистент выбирает подходящий инструмент, и всё повторяется заново. По результатам нескольких подходов определяют победителя. В этот раз им становится мелкий, но необычайно сильный и ловкий гасконец. На радостях он даёт показательную рубку на бис, искрошив в минуту внушительную колоду.
Турнир завершается плясками и массовым гуляньем. Туристы, ошеломлённые зрелищем, разбредаются по кафе и сувенирным лавкам, в которых наверняка имеется что-либо на тему айсколари. А пилигримы муравьиной тропой стекаются в приют: завтра вставать на рассвете.
Вспомнив об аппетитном пакете Тоды, я приглашаю польскую семью, с которой мы познакомились во время турнира, на ужин. Вчетвером – Агнета, её сын Ежи, дочь Ева и я – рассаживаемся вокруг выскобленного добела деревянного стола. Поляки приносят хлеб, помидоры и головку овечьего сыра. Я достаю из пакета – о милая Тода! – промасленный свёрток жареных сардин, сваренные в мундире картофелины, пузатую банку ароматного соуса и домашний пирог, всё ещё тёплый и пышный, как пуховая подушка. И – привет от Эррандо – бутылка чаколи с самодельной биркой. Всё это уничтожается в один присест и с отменным аппетитом!
Мы прощаемся до завтра, условившись идти вместе. Агнета с детьми отправляется спать, а я выхожу на улицу, к стенам древней цитадели, чтобы собраться с мыслями, переварить обильный ужин и впечатления длинного-длинного дня.
…Сидя на лужайке среди мерцающих камней, зачарованно смотрю вниз, на затерянный в горах, застрявший в веках городок. На убаюканные закатным солнцем улицы, бело-розовые дома с кукольными ставнями, на ржавую черепицу крыш и дымные струи, уходящие отвесно в небо. Речка, стиснутая гранитными парапетами, устало дремлет. Старая водяная мельница, как и столетия назад, лениво вращает тёмными, разбухшими лопастями.
На освещённом склоне свет ещё играет с тенью: от нежно-салатной и изумрудной зелени – к тёмно-малахитовой гуще, а с другой стороны гор уже ползёт чёрно-зелёная тень. Ещё минута – и солнце скроется за гребешком перевала, который предстоит преодолеть первым. Завтра начнётся мой Путь, к которому я так долго готовилась, о котором так давно мечтала.
Рука в кармане нащупывает плотный листок бумаги. Я вспоминаю о записке Эррандо и бережно разглаживаю её на коленях. Передо мной старательно выведенные слова молитвы, которой благословляют пилигримов в Путь их наставники:
«Да пребудет с тобой святой апостол Иаков, да явит он тебе то единственное, что ты должен открыть. Да не затянется твой поход, да не оборвётся до срока, но продлится ровно столько, сколько потребуют Законы и Необходимости Пути. Да пребудет с тобой дух паломников иных времён. Шляпа убережёт тебя от солнца и чёрных мыслей, посох защитит от врагов и дурных поступков. Да осеняет тебя днём и ночью благословение Господа, Сантьяго и Пречистой Девы. Аминь».
Солнце тает. Бьёт колокол. Город погружается в сизый сумрак, наполненный таинством и предвкушением пути. Вот последний луч скользит по кромке гор и, вздрогнув, меркнет. А в далёкой прогалине меж вершин, за бронзовыми отсветами, где-то там, засыпает длинная, трудная дорога, которую мне предстоит пройти…
Пиренейский перевал
…Если бы можно было спросить благочестивого католика средневековой Европы, у кого он попросит благословения, отправляясь в путь, то он ответил бы не задумываясь – у святого Иакова. Если задать тот же вопрос современному пилигриму – ответ будет тем же. Во все времена Сантьяго покровительствовал путешественникам, идущим особой дорогой – удалённой от шумных магистралей, фешенебельных курортов и проторённых экскурсионных маршрутов. Путь сердца, путь обретения себя, путь ученичества… И пусть эти слова звучат несколько наивно в наш прагматичный век, однако такие дороги существуют и поныне. Их география охватывает не только города, страны, континенты, но и внутренние миры людей, бесконечно глубокие и до конца никогда не изведанные. Так уж случилось, что слово «пилигрим», которым раньше называли паломника, идущего Путем Сантьяго, постепенно превратилось в синоним искателя, странника…
Кем же был святой Иаков? И как появился Путь, названный его именем?
Иаков – один из двенадцати апостолов Христа, призванный Им в числе первых. Вот как это произошло: «И, пройдя… немного, Он увидел Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, также в лодке починивающих сети, и тотчас призвал их… И они, оставив отца своего Зеведея в лодке с работниками, последовали за Ним»[28]. Так галилейский рыбак стал проповедником. По матери своей, Саломее, приходящейся сестрой Богородице, он был двоюродным братом Иисуса Христа. Вместе с Петром и Иоанном Иаков стал одним из наиболее приближённых Его учеников. Он был неоднократным свидетелем творимых Христом чудес, видел воочию воскрешение из мёртвых дочери Иаира, в числе избранных наблюдал Преображение Господне на горе Фавор и беседу Его с Илиёй и Моисеем. Иаков был рядом с Учителем той ночью, когда стража схватила Его в Гефсиманском саду, и в те минуты, когда Христос молился в преддверии страшных мучений, принятых Им во благо спасения человечества.
Учитель предсказал Иакову мученическую смерть за веру, предрекая «испить до дна чашу страданий». Но пророчество не остановило преданного ученика. Вместе с другими апостолами он отправился проповедовать слово Божие. Иаков распространял Евангелие в римской провинции Испания. Спустя несколько лет, в 44 г. н. э., страшное предсказание сбылось: по возвращении в Иерусалим апостол Иаков был схвачен царем Агриппой и казнён. Он стал первым апостолом, принявшим мученическую смерть во имя веры.
После казни ученики и последователи Иакова тайно погрузили тело апостола в мраморный саркофаг, положили его в лодку и отправили морем на Пиренейский полуостров, чтобы похоронить там, где проповедовал мученик. Чудесным образом миновав все шторма и бури, лодка с телом Иакова прибыла к берегам Испании, но в самом конце перевернулась и вместе с саркофагом погрузилась на дно. После подъёма из пучины и лодка, и гроб оказались густо облеплены ракушками морских гребешков – виейрами. С тех пор виейра является главным символом Пути святого Иакова. Нашедшие останки апостола испанские христиане захоронили их в местечке под названием Ириа Флавия (современный Эль-Падрон) и забыли на несколько столетий.
Спустя века монах-отшельник по имени Пелайо однажды ночью услышал хор ангелов и увидел яркую звезду, воссиявшую над неприметным холмом. Из-под земли поднималось волшебное свечение. Именно здесь впоследствии и обнаружился саркофаг с останками святого Иакова. Над ними возвели церковь, вокруг которой начал расти город, названный Компостела (Campus Stella, дословно – Поле Звезды).
В те времена христианство переживало не лучшие времена. Пиренейский полуостров был почти полностью захвачен маврами. И лишь северные земли – Астурия, Галисия и Леон – оставались непокорёнными. Для христиан обретение мощей святого Иакова по силе духовного воздействия было сопоставимо с благой вестью о Воскресении самого Спасителя. С тех пор началась череда чудес, обраставшая постепенно ореолом легенд и противоречивых толкований. Но достоверно лишь одно – то, во что ты веришь… Со временем маленькая церковь превратилась в величественный собор Сантьяго-де-Компостела – это конечная географическая точка Пути. Но ещё раньше к месту обретения мощей стали стекаться паломники, чтобы поклониться священным останкам Иакова. Путь себе они прокладывали по звёздам, отсюда другое название – Звёздный Путь Сантьяго – он в точности повторяет небесную линию Млечного Пути.
Идти приходилось буквально на ощупь, блуждая меж гор и лесов, испытывая нужду и подвергаясь всевозможным опасностям, начиная от зубов и когтей диких зверей, заканчивая налётами разбойников, свирепствовавших на безлюдных дорогах. Поэтому ещё один символ Пути – посох – был призван защитить пилигрима от врагов и облегчить преодоление горных круч. Другие атрибуты Камино – шляпа, защищавшая от зноя, походный плащ, служивший одеялом, и высушенная тыква для воды. Больше у паломников ничего не было…
Я разглядываю первоклассную экипировку современных пилигримов: эргономичные рюкзаки, удобные кроссовки и ботинки, костюмы-трансформеры, палки для трекинга, альпенштоки и хитрые системы утоления жажды на ходу – и понимаю, что физические тяготы нынешних паломников не идут ни в какое сравнение с испытаниями их средневековых предшественников. Но постепенно мой оптимизм иссякает. После трёх километров пути разница стирается. Организм рафинированного жителя мегаполиса, не привыкшего много ходить, испытывает колоссальные перегрузки. А дорога между тем идёт всё вверх и вверх, лишь прибавляя крутизны. Туда же устремляется и солнце, превратившись из утреннего жёлтого одуванчика в безжалостно палящее светило.
Сразу три мои оплошности вскрываются в процессе движения в первый же день. Первая – совершенно неподходящий рюкзак. Я наивно полагала, что чем меньше по габаритам заплечный багаж, тем легче будет его нести. Ничего подобного! Набитый до кирпичного состояния мешок больно упирается прямо в лопатки, плечи растёрлись в первый же час, так как каждые десять минут я пытаюсь вскинуть рюкзак и поудобнее расположить его на себе. К полудню ощущаю себя каторжником-бурлаком, волочащим за собой маленькую баржу, или египетским рабом – передовиком производства на строительстве пирамид. Чтобы попить воды, нужно сначала снять это чудовище с натруженных плеч, затем опустить дрожащими руками на землю, выковырнуть из тесного кармана пластиковую бутылку и только тогда испить несколько глотков. Но мысль о том, что его надо возвращать обратно на спину, кажется в этот момент невыносимой!
Второй прокол – отсутствие посоха. Я скептически наблюдала за «избалованными» европейцами, идущими даже по ровному асфальту с «лыжными палками», издающими смешной цокающий звук. Вот чудики! – думала я. Но когда наступило время подъёма в гору, я сильно изменила своё мнение. На самом деле чудиком оказалась я! Лишняя точка опоры была бы сейчас отнюдь не лишней. В конце концов, заприметив первый же перелесок недалеко от дороги, я ответвляюсь туда и нахожу себе крепкую суковатую палку. Не бог весть какую – но всё же лучше, чем совсем никакой! Я проверяю её на прочность, наваливаясь всем телом, включая рюкзак, ставший с недавних пор неотъемлемой частью спины, и, удовлетворённая результатом, иду дальше уже с настоящим посохом. Некоторые из проходящих мимо пилигримов одобрительно цокают языками и показывают жестами, мол, молодец! – блюдёшь традиции по полной программе. Я лишь вымученно улыбаюсь в ответ.
Третья моя оплошность – русское авось: ну зачем я не послушалась Агнету и не перебинтовала стопы эластичным бинтом? Во время преодоления крутых подъёмов и спусков суставы ног должны быть прочно зафиксированы либо специальными высокими ботинками для трекинга, либо (за неимением оных) любыми подручными средствами. И ведь бинт-то у меня есть, лежит себе в аптечке в спрессованном чреве рюкзака, только как его оттуда теперь достать? Страшно подумать! Вот так, в осмыслении ошибок, под жгущим немилосердно солнцем продолжаю я свой нелёгкий путь…
Буклет, выданный в офисе, гласит: маршрут первого дня Сен-Жан-Пье-де-Пор – Ронсесвальес составляет 27 км, перепад высот – 1,5 км. Высшая точка этапа – перевал Lepoeder. Иду дальше…
Сегодня, ранним утром, когда пилигримы стройными рядами, чуть ли не марширующими колоннами, покидали сквозь Испанские ворота Сен-Жан-Пье-де-Пор, мне казалось: вот и мечта сбылась! Теперь я только и буду делать, что любоваться первозданной природой, вдыхать целебный воздух, тренировать обленившееся тело и предаваться возвышенным мечтам! Но в эту самую минуту мне хочется только одного: скинуть ненавистный рюкзак, рухнуть на землю и лежать, лежать, закрыв глаза… вечность. Но в голове звучит хриплый голос Эррандо: «Элена, надо идти!» И я иду…
Узкая горная тропа, усеянная камнями, – самое подходящее место для философских дум. Как не вспомнить на ней про первых пилигримов X века – тех, что отправились в Путь в чистосердечном стремлении избавиться от грехов и достойно предстать перед Страшным судом. То была эпоха эсхатологических настроений: в воздухе витало предчувствие конца света, приуроченного к окончанию грядущего тысячелетия. Знакомая ситуация – не правда ли?! Конец света, к счастью, тогда не наступил, но мир потрясли новые войны, неурожаи, эпидемии и катаклизмы. В последние годы человечество так же активно говорит и спорит о конце света, перетасовывая даты и выдвигая массу научных и не очень гипотез[29]. Природа и социум подливают масла в огонь: то новый виток мирового кризиса, то очередное леденящее кровь преступление, то трагический разгул стихии… Быть может, каждому человеку изначально назначен свой личный апокалипсис? И страх его пережить (точнее – не пережить) и толкает его на путь самопознания и развития? Хорошо бы, если так, ведь проще навести порядок в своем собственном «сарае», нежели вступать в партию по борьбе с грязными сараями планеты и увязнуть в бесконечной и бесплодной битве за… или против – неважно.
Резкий и мощный шквал ветра вмиг выдувает из головы сложные умозаключения. За раздумьями я и не заметила, как дошла до заветного перевала, миновав первый рубеж – неприметную границу между Францией и Испанией. Пиренейские горы во всём своём необъятном величии предстают перед застывшими над пропастью людьми. Здесь царство ветра и свободы. Лесистые склоны – все в пятнах света, будто шкура благородного оленя. Бескрайние луга с пугливыми стадами облачно-воздушных черномордых овец, тонкий звон их бубенцов. Ледяные ручьи с тающих вершин скрываются в тёмных зарослях плюща. Стремительные табуны тонконогих лошадей, парящие высоко в небе орлы и петляющая вдали белая дорога…
Рюкзаки, палки, фляжки – всё летит в общую кучу. Щёлкают затворы фотоаппаратов, жужжат камеры, тренькают мобильники. Мужчины снимают пропотевшие майки, играя мускулами и сверкая содранными локтями. Женщины лезут в рюкзаки – кто за помадой, кто за пластырем. Запруда из живых людей охает, ахает, шепчет, вздыхает, лепечет на разных языках. Слышится тихий смех и приглушённый стон: кто-то снимает обувь с растёртых ног. Бо́льшая и самая трудная часть сегодняшнего перехода – позади. Теперь дорога пойдёт вниз, к Ронсевальскому ущелью. А сейчас надо встать и идти…
Спускаться вниз ничуть не легче, чем подниматься в гору. Стремительно темнеет. Сумрак сгущается на глазах, сливаясь с мрачной тенью леса. Зловещие призраки прячутся за стволами вековых дубов, тают в сырых расселинах, неприкаянно блуждают по острым скалам. Кажется, физической усталости нет предела… Проходят бесконечно долгие часы, прежде чем в окружающих приметах я начинаю угадывать признаки близкого селения: старуха с хворостиной, бредущая вслед за коровой, парочка без рюкзаков, собака в ошейнике. Ноздри улавливают щекочущий запах дыма, а значит – близкого ночлега. Последний рывок, влажный лесной тоннель со скользкими корнями, полуразрушенный каменный мост – и передо мной будто из-под земли вырастают стены древнего монастыря. Здесь начиная с XII века обретают приют паломники, осеняемые защитой Нашей Сеньоры Ронсевальской, на французский манер – Нотр-Дам де Ронсесвальес. Церковь её имени недалеко от альберга. Прохожу внутрь в надежде, что для меня осталось местечко: явилась я одной из самых последних. О счастье, да!
На лестнице встречаю свежую жизнерадостную Агнету, которая уже третий час как здесь – успела принять душ, вздремнуть и даже пройтись по улицам деревни. Она сочувственно глядит на мои опухшие ноги и приносит мазь, способную, по её заверениям, к утру меня реанимировать. Делаю вид, что верю, но получается с трудом. Улиткой доползаю до своей кровати, скидываю с плеч каменную глыбу, со стоном выпрастываю из кроссовок измочаленные ноги, придирчиво их осматриваю. Левая нога: три мозоли на пяти пальцах, пятка стёрта до крови. Правая: сизый вспухший голеностопный сустав и мизинец, превратившийся в сплошной волдырь. Иду в душ и долго стою под тёплой струёй воды. Плечи щиплет от мыла, на них две свежие ссадины от лямок рюкзака. Правая ладонь, ободранная корявым посохом, не разгибается. Спина – сплошная боль. Только сейчас вспоминаю, что с утра, кроме банана, ничего не ела. На мысли о еде желудок отзывается нежным, но настойчивым мурлыканьем. Я кое-как вытираюсь, переодеваюсь в чистое, мажу ноги мазью Агнеты и вместе с другими голодными пилигримами иду в трапезную, где нас ждёт простой, но сытный ужин. Сытный и чрезвычайно короткий: через полчаса я уже в кровати. Лежу, глядя в потолок, на старые дубовые балки, которые, наверное, помнят тысячи уставших паломников, блаженно растянувшихся под ними, благодарящих небеса за хлеб и кров.
…Удивительное состояние. Ни следа от недавней боли, ни тени мысли в голове, «ни слов, ни музыки, ни сил»… Кажется, душа моя на время покинула свою телесную оболочку, предоставив ей право самой справляться с непривычными физическими ощущениями. Предельная усталость поглотила всё лишнее, ненужное. Померкли некогда важные проблемы и суетливые заботы, никчёмные переживания и мелкие обиды. Обнулилась оперативная память, безжалостно вытряхнув в корзину цифры, номера телефонов, строчки документов и списки неотложных дел. Отпустили тревоги, исчезли угрызения совести, рассеялись сомнения. Стало всё равно: кто ты, откуда, как тебя зовут… И даже цель, следуя которой пустилась я в этот отчаянный поход, в эту безрассудную авантюру, ускользает от понимания. А может быть, её никогда и не было, этой цели?.. Может быть, и не было… Никогда… Может быть…
Песнь о Роланде
Просыпаюсь от мелкой вагонной тряски, кто-то крепко сжимает моё плечо. Открываю глаза – вижу Агнету. Её взгляд встревожен, губы беззвучно шевелятся: она что-то хочет сказать, но я ничего не слышу. Мне требуется минутное усилие, чтобы сообразить, что в ушах у меня беруши. Когда я их наконец вытаскиваю, слух возвращается ко мне – слава Богу, я не оглохла!
– Элена, пора вставать! Уже все ушли. Мы – последние! – В её голосе слышится крайняя озабоченность человека, живущего по расписанию и не привыкшего быть последней.
– Который час?
– Половина восьмого! – Агнета произносит это так, как будто на дворе уже по меньшей мере полдень. – Давай поднимайся, я иду варить кофе.
– Встаю, – отзываюсь я, окончательно осваиваясь в реальности.
В комнате, где вчера устроились на ночлег десятка три пилигримов, действительно почти никого не осталось. Я свешиваю ноги с кровати и осторожно наступаю, приготовившись к острой боли, однако ничего подобного не чувствую. Ай да мазь! Делаю шаг, второй, встаю на носочки, аккуратно приседаю – ничего. Ноги мои вполне работоспособны и почти здоровы, полноценно отдохнув и подлечившись после вчерашнего марш-броска. Спина и плечи побаливают, но тоже терпимо. А главное, в душе вдруг вспыхивает праздник! Только сейчас до меня доходит, что я осилила 27 километров и перевал через Пиренеи. И пусть это только первый день пути, зато самый сложный, и я его прошла! Я бегу в душ, потом на кухню, где меня уже ждут, чинно усевшись на лавках, Агнета и её дети. На столе дымятся четыре чашки кофе, между ними – тарелка с хлебом, дощечка с сыром и блюдце абрикосового варенья.
– Агнета, спасибо тебе! И за мазь, и за кофе!
– Да ничего особенного, – улыбается она. – Подумала, а почему бы нам не пойти сегодня вместе? Ты как на это смотришь?
– Я – за! Если дети не возражают.
– А мы всё равно отдельно пойдём, – сообщает двадцатилетний верзила Ежи, на голову выше матери, на полторы – сестры. – А то слишком много контроля. Вон вчера не дала даже в сиесту поспать.
– Тогда бы мы не успели вовремя сюда, – терпеливо поясняет мать. – Дистанция слишком длинная!
– Тебе только дай поспать – потом пушкой не разбудишь! – Сестра мелкими кулачками стучит по спине брата.
– А ты пробовала?
– Ну, хватит! – вмешивается мать. – Если хотите, сегодня можете идти отдельно, но только чтобы я вас видела! Договорились?
Мы моем чашки, берём у входа свои посохи и выходим в новый день.
Только сейчас, освободившись от усталости и боли, в свете дня мне удаётся как следует рассмотреть могучие стены монастыря августинцев, соборную церковь Святой Марии, а заодно и припомнить историю, придавшую сказочно-героический ореол здешним местам. Я имею в виду легендарную битву в Ронсевальском ущелье, увековеченную в «Песни о Роланде». Эта красивая средневековая поэма на старофранцузском языке – пример того, как из заурядного и не очень-то героического по своей сути события можно сделать высокий гимн доблести и чести. Что же произошло в те тревожные, непростые для Европы времена?
Карл Великий, король франков, долгие годы продолжавший войну с маврами на испанской территории, в 778 году встал перед дилеммой: продолжить штурмовать непокорённую Сарагосу – последний оплот арабского владычества – или отступить, поверив на слово сарагосскому правителю Марсилию, обещавшему повиновение и принятие христианства в обмен на отказ от осады. Лучший полководец и племянник Карла рыцарь Роланд не доверял словам ненадёжного Марсилия. Однако хитрый и коварный интриган Ганелон – отчим Роланда – убедил короля франков принять предложение врага. Взаимная неприязнь рыцаря с наречённым отцом обернулась роковыми для Роланда последствиями. По мнению историков, именно Ганелон имел прямое отношение к разгрому франкского арьергарда в Ронсевальском ущелье. Другая гипотеза учёных говорит о битве между войсками Карла Великого и свободолюбивыми басками, опасающимися порабощения франками и потери независимости, а потому вступившими в сговор с сарацинами. Как бы то ни было, арьергард королевского войска во главе с Роландом оказался зажатым в узком скалистом ущелье и стал лёгкой добычей для врага. Атака стала для франков полной неожиданностью, а дислокация битвы не позволила оказать достойного сопротивления.
Тщетно друг Оливье призывал Роланда вострубить в волшебный боевой рог Олифант, чтобы призвать на помощь подкрепление. Не позволила гордость рыцаря послушаться доброго совета товарища, не сумела юношеская бравада уступить мудрой подсказке старшего. Пал в бою храбрый Роланд, а с ним и «воин меча и мысли» Оливье, и епископ Турпен, и все двенадцать пэров Карла Великого. И хотя раздался под конец сражения зов Олифанта, было уже слишком поздно. Вернувшись на клич рога, король франков застал лишь обагрённое кровью поле битвы и погибших в неравном бою своих доблестных воинов.
«…Лёг Роланд на землю, лицом к врагу. Поднял руку в рыцарской перчатке к небу и бестрепетно встретил смерть, как подобает воину. Лежит неистовый, безудержно отважный, безмерно храбрый и беспримерно преданный милой Франции рыцарь Роланд в долине Ронсеваля. Он лежит в своих золотых доспехах, обагрённых кровью, с белым рогом своим Олифантом и с мечом Дюрандалем. Так и нашёл его на поле битвы седобородый Карл…»[30] – это кульминация поэмы, в которой слились воедино боль и величие. Именно так беззаветно и преданно до́лжно служить сюзерену. Что до человеческих слабостей и пороков, помешавших призвать на службу не только храбрость и отвагу, но и разум, и мудрость, то эти мелочи нисколько не умаляют величия героя французского эпоса. Самое значительное в «Песни о Роланде», равно как и в других поэмах о рыцарях, – вовсе не исход конкретной битвы, а готовность воина сражаться с врагом до конца, «до последней капли крови». Лишь одному сюзерену помимо короля может присягнуть вассал – Богу, что и делает умирающий Роланд, поднимая к небу руку в рыцарской перчатке. А меч Дюрандаль, по преданию, и по сей день покоится на дне горной реки, куда сбросил его истекающий кровью воин, чтобы не достался он врагу.
Поэма заканчивается торжеством справедливости: Сарагоса пала, Марсилий убит, коварный Ганелон предстал перед судом Божьим, а Карл Великий вновь отправляется в поход. Но страна франков долго ещё скорбела о своём герое. Легенда настолько овладела сердцами людей, что позже Роланд обрёл собственную поэтическую судьбу: были сложены поэмы о его рождении, детстве, первом знакомстве с королём Карлом и обретении меча Дюрандаля, о его подвигах и деяниях, любовных приключениях и воинской дружбе. Артефакты, связанные с его судьбой, памятники, посвящённые герою, рассеяны по всей Европе. Изображение Роланда украшает гербы и эмблемы европейских городов и стран.
Героический образ доблестного рыцаря, несмотря на гипотетичность сюжета, снисхождение к историческим неточностям, допискам и дополнениям, – это прежде всего великая идея, обладающая нерушимой силой и святостью, идея преданного и беззаветного служения своей земле и вере…
Вот по какой легендарной дороге мы идём в эту самую минуту. Великий рыцарский путь из Франции в Испанию, дорога завоевателей и паломников, королей и контрабандистов, мирных послов и свирепых разбойников. Сейчас это увлекательный и весьма прибыльный туристический маршрут, вписанный в исторический ландшафт и приправленный изрядной толикой мистики и романтики, а для кого-то ещё и действенный способ испытать себя.
Дети Агнеты ушли далеко вперёд, на горизонте видны их худенькие фигурки: одна долговязая, другая пониже. Угловатая, как новорождённый оленёнок, Ева – тринадцатилетний нескладный подросток с брекетами и модной крашеной чёлкой – и вечно сонный студент Ежи – добродушный ворчун с печальными серыми глазами, в недавнем прошлом безнадёжный наркоман. Агнета как-то вскользь упомянула, чего ей стоило вырвать сына из наркотического ада. Два года отчаянной борьбы на грани возможного без права на передышку. Но теперь всё позади. Её Ежи с ней, он здоров и скоро станет, как и мама, инженером-судостроителем. Мне редко приходится видеть такие нежные отношения между взрослым братом и младшей сестрой: всё-таки семь лет разницы в таком возрасте – непреодолимая пропасть.
– Ева росла на руках у Ежи, – рассказывает Агнета. – Когда девочка пошла в школу, он брал её с собой на каток и учил играть в хоккей. Если дворовых мальчишек не хватало для ледового боя, на ворота ставили Еву. А она… Она была страшно горда, что большие мальчики берут её в свою игру. И даже скрывала от меня свои спортивные раны – шишки и синяки, представляешь?
– А Ежи тоже участвует в её девчачьих затеях? – интересуюсь я.
– Ты знаешь, да! Как-то они вместе пошли покупать для Евы первую губную помаду. Я хорошо помню, как они встретили меня у порога с заговорщическим видом, их распирала изнутри общая тайна. А дело было всего лишь в оранжевом блеске на губах дочери. Я не сразу заметила, а сын оскорбился едва ли не больше, чем сестра. Ещё бы, ведь это он выбирал цвет!
Посерьёзнев, Агнета добавляет:
– Если бы не Ева, не уверена, смогла бы я спасти сына… – и надолго замолкает, присев к развязавшемуся шнурку.
Я жду, когда она перешнурует ботинки, и аккуратно меняю тему.
– Агнета, давно хотела тебя спросить: откуда ты так хорошо знаешь русский?
– Учила в школе – это раз. – Агнета, пыхтя, выпрямляется. – А ещё была активисткой школьного Клуба интернациональной дружбы и целый год переписывалась с русским мальчиком, кажется, из Киева. Ведь тогда ещё был Советский Союз!
– Помню-помню! – оживлённо подхватываю я. – В СССР в те годы выходил журнал «Польша», и там были адреса польских школьников, желающих переписываться со своими русскими сверстниками. Ты не поверишь, мы с братом тоже переписывались тогда с поляками!
– Ну а главное, – продолжает Агнета, – я уже долго работаю на верфи, где строятся и ремонтируются корабли, среди которых немало русских, то есть теперь уже российских. Поэтому русский я знаю не хуже, чем польский!
Мои глаза округляются: второе совпадение оказывается ещё более поразительным.
– Постой, ты ведь живёшь в Гданьске?
– Ну да.
– И работаешь на Балтийской верфи?
– Да.
– Не может быть! – изумляюсь я. – Выходит, мы с тобой ходили по одним и тем же стапелям весь прошлый год!
– Ты что, работала на нашей верфи? – недоумевает полячка.
– Представь себе! Ну не то чтобы работала… Часто приезжала к вам в Гданьск, потому что участвовала в оборудовании парусника «Алые паруса». Слышала о таком?
– Ещё бы! – Теперь очередь Агнеты округлять глаза. – О нём говорила вся верфь. Только русские могут придумать шить оснастку из красной парусины! И делать осадку, которой не может быть в принципе.
– Но у нас это получилось!
– О да!
Мы на радостях обнимаемся, как друзья-моряки, сошедшие на берег после долгого похода.
– Ну надо же! Почему же мы не встретились тогда? Никак не могу понять.
– С чего ты взяла? – отвечает рассудительная Агнета. – Может, десятки раз и встречались. Просто там была совсем другая жизнь, и мы не обращали друг на друга внимания. Мало ли кто приезжает к нам на верфь? А по работе тесно и не сталкивались.
– Это ещё что! – вспоминаю я. – Бывает так, что живут люди в одном городе, на одной улице, чуть ли не в одном доме, а знакомятся только на другом конце земного шара! У меня так было!
– У меня тоже!
– Вот видишь? Значит, просто теперь настало время, – заключаю я, и мы шагаем дальше.
…Бургете, Зубири, Ларасоана, Тринидад-де-Арре… Наваррские городки и деревни – все как один чудо-пасторали: тихие, маленькие, уютные и какие-то… кукольные, словно объёмные слайды из стереофильмов моего детства. Белёные домики, черепичные крыши, тёмные ставни, кружевные занавески в раскрытых окнах, горшки с цветами и розовые кусты у входа. Ватные облака, река из фольги, фонари из папиросной бумаги. Только вместо пушистых мишек и гномов из сказки – взаправдашняя бабулька с живой козой, старичок за рулём трактора или юный пастушок с медным рожком и длинной палкой. Возле каждого дома – непременная скамеечка, на которой можно передохнуть, в том числе и проходящему страннику. В любом селении есть своя церковка с поэтическим названием, бережно хранимая местная легенда, руины крепости, часовня или башня с аистом на крыше, на худой конец древний амбар, до сих пор исправно выполняющий свою сельскохозяйственную функцию. При виде этих пасторальных картинок рука инстинктивно тянется к фотоаппарату, но груз рюкзака и усталость часто перевешивают первый порыв, и восторги остаются запечатлёнными лишь в памяти.
По следам Хемингуэя
Земля Наварры полна природного магнетизма, притягивающего к ней людей творческих и страстных, неутомимых собирателей образов и впечатлений, коллекционеров острых ощущений и ярких, бодрящих чувств. Тех, кто во всём ищет свежесть и вдохновение.
Её история, уходящая узловатыми корнями к древним преданиям и традициям, её неистовые праздники и неуёмная страсть, ещё не тронутая цивилизацией природа и добродушная простота местных жителей привлекают сюда писателей и художников, музыкантов и поэтов, композиторов и режиссёров, да и просто ценителей прекрасного.
В 20-х годах прошлого столетия по этой земле путешествовал Эрнест Хемингуэй – старик Хэм, как называла его богема. Его ноги ступали по дорогам Наварры, он гулял в буковых пиренейских лесах и ловил форель в реке Ирати, сиживал с друзьями в местных барах, заполненных бородатыми горцами.
В Бургете сохранился в неизменности двухэтажный отель с зелёными ставнями, где когда-то ночевал писатель: «Мы пошли в гостиницу мимо выбеленных каменных домов, где целые семьи сидели на пороге и глазели на нас… Толстая женщина, хозяйка гостиницы, вышла из кухни и поздоровалась с нами за руку. Поднимался ветер, и в гостинице было холодно. Хозяйка послала с нами служанку наверх показать комнату. Там были две кровати, умывальник, шкаф и большая гравюра в рамке – „Ронсевальская Богородица“. Ставни дрожали от ветра…»[31]
Комната, в которой останавливался Хемингуэй, нисколько не изменилась за минувшее столетие. Тучная сеньора, по-видимому, правнучка той прошлой хозяйки, с гордостью показывает нам медную мемориальную табличку у двери. Мало изменился и сам отель, по-прежнему холодный и сырой. Да и дорога, по которой мы идём вот уже третий день, кажется, ещё хранит пыльный след башмака старика Хэма. Но больше всего имя писателя чтут в Памплоне, где разворачиваются основные события его знаменитого романа «Фиеста».
Памплона и праздник Сан-Фермин, свидетелем и неоднократным участником которого был Хемингуэй, пожалуй, наиболее ярко характеризуют Испанию как страну, соединяющую в себе язычество и христианство. Ну скажите, в каком ещё городе мира чествование святого заканчивается безумной вакханалией с риском для жизни? Где ещё пение религиозных гимнов соседствует с винными реками и земными удовольствиями? Как в течение девяти дней сдержанное католическое благочестие смешивается с пышными парадами и развлечениями, строгие церковные ритуалы – с фривольными уличными играми, торжественные мессы – с ярмарками и кровопролитными зрелищами? Видимо, отчасти это объясняется тем, что святой Фермин был не только первым епископом Наварры, но ещё и покровителем виноделия и хлебопечения. Отсюда и проистекает замысловатый дуализм верований, эклектичность традиций, синтез духовного и материального, поставленный нынче на службу городской казне.
Центральное событие праздника – пробег «энсьерро»[32]: экзальтированная толпа мчится перед разъярёнными быками, играя со смертью. От загонов Санта-Доминго до Пласа де Торос[33], где вечером проводится коррида, 850 метров, а бег продолжается всего три-четыре минуты, но ради них на праздник съезжаются тысячи туристов со всего света. В период фиесты население Памплоны удваивается, а то и утраивается. Часть гостей участвует в самом пробеге, а не просто довольствуется пассивной ролью зрителя. Дело это опасное и крайне рискованное, особенно для новичков. Опытные испанские бегуны от быков знают наизусть каждый изгиб улицы, каждый поворот и уступ, за которым можно укрыться от смертельной опасности, и то больше ста метров редко кто решается бежать. Но всё равно не обходится без жертв. Случаются особо кровопролитные годы, когда под копытами и рогами животных увечатся и погибают люди. Таким стал Сан-Фермин 1924 года: 13 погибших и 200 серьёзно раненных участников. Последний смертельный случай во время пробега быков был зафиксирован в 2009 году. Всего же за 88 лет (столько ведется статистика) на энсьерро погибли около двух десятков человек, число покалеченных исчисляется сотнями. И тем не менее количество людей, желающих поучаствовать в этом безумии, ежегодно только растёт. Наваррцы очень гордятся своими быками, считая их лучшими во всей Испании (впрочем, это утверждение охотно оспорили бы жители других провинций). Быкам прощается многое: их гнев и необузданная жестокость и даже кровь незадачливых безумцев. Тем более что к вечеру они сами становятся жертвами праздника: их забивают на корриде. Мясо таких быков уходит в самые дорогие рестораны Памплоны, а блюда из них продаются по ценам, не менее безумным, чем предшествующее действо.
Мы заходим в город по выщербленной булыжной дороге. Она вползает на холм вдоль толстых стен крепости. Жёлтые стрелки и вмурованные в мостовую ракушки безошибочно ведут нас к собору Иисуса и Марии, рядом – одноимённый альберг, тот самый, возле которого Эррандо встретил своего наставника Томаша. Я вспоминаю сурового старика в берете, и на душе теплеет.
Среди толпящихся возле дверей альберга людей мы видим много знакомых лиц. Вот японская бабушка гладит местную кошку, высекая искры из чёрного меха. Кошка терпит, потому что видит в её руках пакетик корма. Заметив нас, японка мелко, как заведённый болванчик, кивает, лицо её озаряет улыбка – узнала! Вот и французы с рюкзаками «от-кутюр», правда несколько запылившимися и потрёпанными в дороге. Белоснежная панама мадам уступила место деревенской соломенной шляпе, а холёные усы мсье потеряли былой лоск, повиснув вниз пыльными сизыми сосульками. Но настроение у обоих бодрое! Организованная немецкая группа распалась на отдельных людей, каждый из которых по-своему уникален: фрау Анна увлекается йогой, Петер не любит пиво и сосиски, чем вызывает насмешки друзей-баварцев, Сабина сочиняет стихи, подражая Гёте, хотя по профессии фармацевт. Компания итальянцев свои разноцветные ветровки поменяла на шлемы, перчатки и лосины: они решают продолжить путь на велосипедах. Все рады друг друга видеть и разнообразны в проявлении своих чувств.
Я предлагаю Агнете пройтись по следам Хемингуэя, а в качестве гида хочу пригласить Анатолия – того самого одессита-памплонца, что познакомил нас в поезде с Эррандо. С трудом нахожу номер телефона, нацарапанный на билете Сарагоса – Памплона. Волнуюсь. Звоню.
– А-а-а! Перегринос Элена из России! – распевает Анатолий. – Привет-привет! Никак уже в Памплоне? А я-то думал, Эррандо тебя удочерит!
– Останься я у него в гостях ещё на недельку – вполне возможно, так и случилось бы, – отвечаю.
– Занимательный старик этот Эррандо!
– Да, он классный. Знаешь, он ведь тоже прошёл Путь Сантьяго, и не раз!
– Ну, меня это не удивляет. Я не знаю ни одного испанца, который бы его не прошёл!
– Слушай, – перехожу я к делу, – как у тебя сегодня со временем?
– Оно всегда в моём распоряжении, – философски замечает Толик, – а что ты хотела?
– Украсть немного, – честно признаюсь я. – Не побудешь нашим гидом? Мы с подругой хотим пройтись по местам Хемингуэя – к кому, как не к тебе, я могу ещё обратиться?
– Да не вопрос! Для тебя и старика Хэма – всегда пожалуйста! – великодушно соглашается Толик. – Когда и где?
Уславливаемся встретиться через час у фонтана на площади Кастильо. Толик приходит через полтора, когда мы с Агнетой уже разуверились его дождаться. Как ни в чём не бывало машет рукой, а пунктуальная Агнета, вижу, еле сдерживается от негодования. Но в данной ситуации мы целиком и полностью зависим от благосклонности нашего гида-добровольца, поэтому берём себя в руки и улыбаемся.
И вот мы уже шагаем по улицам Памплоны к памятнику Хемингуэю на бульваре Пасео возле Арены Торо.
– Его здесь называют Папой, – комментирует Анатолий, указывая на грубо тёсанный серокаменный бюст писателя.
– Папой? Почему папой?
– Наверное, считают его в какой-то степени отцом города, он ведь очень любил Памплону, часто здесь бывал и со многими дружил.
Разглядываем выбитые на камне слова: «Памплона и Хемингуэй… Хемингуэй и Памплона… Они неразрывно связаны друг с другом…» И рядом достаточно подробное описание, в чём эта связь выражалась, когда началась и как повлияла на судьбу города. Проникновенно и даже сентиментально. Внешняя суровость басков часто скрывает чуткое ранимое сердце. Да и сам старик Хэм, в своём грубом свитере, с бородой и изрезанным морщинами лицом здорово смахивает на уроженца Эускади.
– Когда идёт фиеста, на шею ему повязывают красный платок, похожий на пионерский галстук из нашего прошлого, – улыбается Толик. – Это элемент национальной одежды басков и обязательный атрибут фиесты. У меня тоже такой есть.
Мы сворачиваем на Эстафету – именно на этой улице разворачивается энсьерро. На каждом доме висят указатели, в которых детально описано, что и как происходит в этой точке бегов. Например: «Здесь быки на большой скорости разворачиваются на 90 градусов вправо, при этом могут врезаться в забор» или «Здесь улица резко сужается – осторожно, не споткнитесь!» Так что при богатом воображении можно ярко представить себе, как всё происходит. Узкие балкончики, выходящие на главную магистраль энсьерро, во время праздника превращаются в VIP-ложи, с которых отлично видно зрелище, а главное – безопасно и удобно для съёмок. Круглый год Эстафета пестрит сувенирными лавками с разнообразной символикой фиесты. Из самых любопытных сувениров, что попадаются на глаза – светильник в виде головы быка (сенсорный выключатель позволяет регулировать степень красноты глаз), сурдинка, имитирующая бычий рёв, и… фотография быка, смотрящего угрюмо прямо в объектив, в белой рамке, залитой «кровью», с подписью «Не убивай меня!»… Последний сувенир продаёт с рук активист общества по борьбе с жестоким обращением с животными. Они выступают против убийства быков во время корриды. По словам Анатолия, в последние годы праздники часто сопровождаются многолюдными акциями протеста – как сейчас говорят, флешмобами. Во время их проведения люди в белых одеждах, испачканных в «крови», ложатся на брусчатку Эстафеты с плакатами против корриды. Это болезненный вопрос, делящий Испанию на два непримиримых лагеря: защитников животных и защитников традиций. Противостояние между ними продолжается уже десятилетия, но жестокие зрелища по-прежнему исправно пополняют казну королевства.
Даже если корриду когда-нибудь запретят (в чём я сильно сомневаюсь), энсьерро останется. И останутся посвящённые быкам памятники, которых по всей Испании великое множество. Вот один из них: скульптурная композиция «Бегущие от быков». Экспрессия такая, что хочется немедленно бежать. Многотонные туши, отлитые в натуральную величину с правдивыми анатомическими подробностями, застыли в могучем беге. Их стремительная мощь, слепая, необузданная ярость сокрушают всех и всё на своём пути. Старик, оказавшийся под копытами быка, с мольбой глядит на небо. Так и хочется крикнуть ему: «Ну куда тебя-то понесло, старый?» Молодой мужчина вот-вот попадёт на острый рог свирепого зверя. В его глазах и ужас, и восторг. Динамичность фигур людей и животных правдоподобно передаёт столпотворение во время энсьерро. Но монумент лишён звуков и запахов толпы: не слышно цокота копыт о булыжник, криков ужаса и визга женщин, нет острого запаха разъярённых животных и разгорячённых людских тел. А в остальном – блестяще запечатлённое мгновение энсьерро. Одно из тысячи.
И вот мы снова на площади Кастильо, перед роскошным и самым старым в Памплоне отелем «Ла Перла»[34]. В нём Хемингуэй останавливался 36 раз: первый – 6 июля 1923 года, за три года до написания «Фиесты», последний – в 1959 году, за два года до смерти. На втором этаже расположена комната № 201 с той же самой мебелью и обстановкой, которые были во время визитов писателя, а сегодня здесь ещё и небольшая экспозиция его личных вещей.
– Знаете, сколько стоит этот номер? – спрашивает Анатолий и сам себе отвечает: – Тысячу евро за ночь. Причём во время фиесты надо оплатить сразу пять дней. И бронируют его за полгода вперёд. Да и остальные номера не пустуют.
Тогдашний хозяин отеля «Ла Перла» Хуанито Кентано, который фигурирует в романе под именем Монтойа, был одним из близких друзей писателя в Памплоне. Яркая, незаурядная личность, крёстный отец матадоров и афисьонадос[35], он принял нового гостя сразу и навсегда. Хуанито разглядел подлинную страсть молодого Эрнеста, которую нельзя ни изобразить, ни подделать, и это было достаточным основанием для долгой дружбы и надёжной гарантией наличия свободного номера при любом аншлаге. Интересно, кто сейчас управляет отелем? И сохранилась ли традиция оставлять места для преданных афисьонадос?
А ещё я думаю о том, что Пётр Вайль[36] непременно назначил бы «гением места» Памплоны именно Хемингуэя. Потому что почти все достопримечательности города связаны так или иначе с именем писателя. Наварра приняла американца как родного. Его «Фиеста», написанная в Памплоне и о Памплоне, сделала Хемингуэя великим мастером слова, будущим нобелевским лауреатом и большим другом наваррцев.
– Ну а теперь, если не возражаете, пойдем в «Ирунью»[37], – предлагает Анатолий.
Мы с Агнетой не возражаем, и все трое бодрым шагом направляемся в знаменитое кафе наискосок через площадь. «Мы спустились вниз из отеля и зашагали через площадь в кафе „Ирунья“. На площади одиноко стояли две будки для продажи билетов. Окошечки с надписями были закрыты… Белые плетёные столики и кресла кафе стояли не только под аркадой, но занимали весь тротуар…»[38]
Кафе переполнено, и, хотя сейчас не время фиесты, в нём царит атмосфера праздника и беззаботного веселья. Следы присутствия Хемингуэя повсюду. Его фотографии развешаны на стенах, на некоторых снимках писатель стоит в обнимку с великими матадорами, афисьонадос и заводчиками племенных быков. Вот он со знаменитым Антонио Ордоньесом, героем будущего романа, названным в книге именем Ромеро. В баре обозначены любимые напитки писателя, среди которых, безусловно, и мохито, и дайкири. Но и местное вино Хэм уважал, особенно любил продемонстрировать умение пить из кожаного бурдюка басков. Любимец Памплоны, он и сейчас сидит в баре, отлитый в бронзе, тяжело опершись рукой о стойку, и, должно быть, крепко задумавшись над собственной фразой: «… Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения… Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».[39]
Два часа сидим мы за столиком недалеко от погрузившегося в раздумья Хемингуэя, пьём кофе, размышляем каждый о своём, прислушиваемся к неумолкающему гомону голосов, лишь изредка перекидываясь между собой парой-тройкой фраз. Бармен, заслышав иностранную речь, кладёт руку на плечо бронзового писателя и говорит с уважением: «Буэн омбре!»[40]
Высота Прощения
Поутру Наварру накрывает огромная дымящаяся туча. Она, как живая, колышется и вздрагивает всем телом от происходящих в ней внутренних процессов. Её фиолетовые края трепещут, как бока гигантской медузы перед штормом. Туча влажно дышит, сеет мелкие дождевые слёзы и издаёт сокрушённый грозовой вздох, давя рыдания в себе.
Агнета с утра похожа на эту грозовую тучу. Я так и не смогла добиться от неё объяснения, что же произошло. Мы молчим уже третий час, мерно шагаем по дороге, неуклонно ползущей в гору. Ева и Ежи, по обыкновению, ушли вперёд – их спины то исчезают за поворотом, то вновь появляются в окружении других гружённых рюкзаками спин. Дорога ведёт к Пику Прощения (Alto del Perdón) – невысокому, всего 800 метров, но знаковому перевалу Пути. Считается, что здесь все болящие и страждущие могут завершить свой поход, им простятся их грехи, достаточно трижды пройти сквозь символическую арку. Многие пилигримы несут с собой камни, олицетворяющие груз души. Некоторые привозят их прямо из дома, другие подбирают понравившиеся по пути. На Высоте Прощения камни можно оставить в живописно рассыпанных горках, но те, кто в силах нести дальше – несут до Фонсебадонского Креста.
На перевале ветрено. Гребешки гор утыканы ветряками, их лопасти проворно вращаются, ловя воздушные потоки и преобразуя их в экологически чистую энергию, питающую испанские города. Нелегко бы пришлось Дон Кихоту с этими железными мельницами! Но Дон Кихотов не осталось, и ветрякам ничто не угрожает, чего не скажешь о замёрзших, уставших пилигримах, с беспокойством косящихся в небо. Оно готово в любой момент разразиться проливным дождём. Живая туча на глазах мнётся и множится рваными клоками, наползающими друг на друга в темнеющей ярости. Лишь плоская процессия железных паломников с ослами, собаками и лошадьми не страшится непогоды. Она появляется неожиданно – тёмная вереница людей и животных на фоне синеющих вдали гор под грозовым небом Наварры. Обычно возле памятника много народу: все желают сфотографироваться с железными паломниками. Но сейчас пилигримы не намерены надолго задерживаться на ветреном перевале и группами устремляются вниз, в безопасную долину, к тёплым приютам, накрытым столам.
– Всё, больше не могу! – выдыхает Агнета и вдруг… всхлипывает. Устыдившись слёз, бредёт в сторону, безуспешно пытаясь овладеть собой.
– Да что с тобой случилось, Агнета? – Я не на шутку встревожена состоянием подруги. Такой я её не видела за все дни, что мы идём вместе. Я трясу её за плечи, слёзы градом катятся у неё из глаз.
– Ты устала? У тебя что-то болит?
– Да, я устала. Очень устала… – Она мотает головой. – Но это не та усталость. Я просто устала… – И снова плач.
– Так, – я решительно усаживаю подругу в безветренный закуток позади монумента, – мы не сдвинемся с этого места, пока ты мне всё не расскажешь!
Ещё какое-то время Агнета борется с рыданиями. Потом вытирает слёзы ладонью, размазывая грязные мокрые полосы по щекам, опускает глаза в землю и начинает говорить. Сначала её рассказ сбивчив и сумбурен, то и дело прерывается всхлипами и паузами. Но потом голос Агнеты перестаёт дрожать, и, зацепившись невидящим взором за кромку гор, она говорит ровно и обречённо.
Рассказ Агнеты:
…Знаешь, Элена, я плачу впервые за последние десять лет… Просто не узнаю себя… Это всё нервы. Последние годы были очень трудными. Умер отец. Изнурительная борьба за сына… На работе я успешная и благополучная женщина. А внутри – пустота…
Всё началось ещё в детстве. Я всегда была первая: в учёбе, спорте, во дворе и в школьной жизни. Отличница, активистка, заводила. Грамотами, медалями, похвальными листами забит целый ящик стола. После школы пошла на судостроительный факультет. Так хотели родители. Диплом с отличием пополнил копилку наград. По распределению попала на верфь, да там и осталась на всю жизнь. Сделала блестящую карьеру от младшего инженера до крупного руководителя. Сейчас управляю департаментом по работе с иностранными заказчиками, причём во всём холдинге… Но я всё не о том…
С юности мне вдалбливали, что я должна быть независимой, самостоятельной, свободной. Когда Польша из народной республики превратилась в капиталистическую страну, идеями о независимости женщины были наводнены все журналы и программы на телевидении. Эти идеи были новы и невероятно притягательны для юных девушек, таких как я. Ведь они так сильно отличались от всего того, чему нас учили раньше. Моя мать всю жизнь страшно жалела, что не сделала карьеру, не стала звездой, а погрязла в быте и семейных заботах. Вот и хотела, чтобы я не повторила её судьбы… Но я на неё совсем не похожа…
Мой первый брак распался через год, сразу после рождения Ежи. Уже тогда я была «железной леди» – неисправимой карьеристкой со своим твёрдым мнением обо всём, презирающей слабых мужчин. Муж не смог вынести моих требований и ушёл к тихой спокойной женщине, серой мышке, к тому же на шесть лет старше его и на десять – меня. Это был ужасный удар по самолюбию: как же так, ведь я само совершенство, а меня променяли – и на кого?! С ещё большим рвением я принялась совершенствоваться и расти: получила второе высшее образование, стала ездить на международные конференции, выставки и прочие профессиональные собрания.
Однажды на одной из конференций я познакомилась с интересным человеком. Довольно известный учёный, крупный бизнесмен и импозантный мужчина. Мы сидели в конференц-зале рядом и испытывали друг к другу не только профессиональный интерес. Темы для общения были неисчерпаемы. Мне было лестно, что мой новый знакомый заинтересован мною одновременно и как коллегой, и как женщиной. На фуршете он пригласил меня на танец, но после нескольких тактов изумлённо вытаращил глаза: «Ты что, всегда так танцуешь?» Я оцепенела, не понимая, что не так. «Ты же ведёшь! – возмутился он. – А женщина должна следовать за партнёром в танце». Мне было так стыдно, что, сославшись на головную боль, я покинула ресторан. И крепко призадумалась… Роль лидера, роль ведущей настолько въелась в мою плоть и кровь, что даже во время отдыха не оставляла меня. Даже в тех ситуациях, где можно и нужно быть слабой и ведомой, я не могла расслабиться и подчиниться…
За свою жизнь я привыкла быть сильной. Я никогда не плачу, не устраиваю истерик, не выхожу из себя. Я безупречно владею собой, и по мне ни за что не скажешь, что у меня на уме, что в сердце. Я изучила технологии управления людьми и с блеском применяю их в работе и жизни. У меня всё есть, и всего я добилась сама, исключительно благодаря своему интеллекту, упорству и сознательно развитым способностям. Я всегда презирала глупых кокеток, забитых домохозяек и пустых кукол-содержанок.
Свою дочь Еву я родила на взлёте карьеры принципиально для себя. Одна, без мужа, даже гражданского. Я пыталась доказать всем, что женщина в состоянии и родить, и вырастить ребёнка, и сделать его счастливым – и для этого ей никто не нужен. От мужчины требуется всего лишь одна клетка. Ева никогда ни в чём не нуждалась, у неё, так же как и у брата, было и есть всё. Всё, кроме полноценной семьи.
А восемь лет назад я встретила мужчину. Своего единственного – так мне тогда казалось. Он в разводе, я тоже. У него взрослые дети, и у меня. Но главное не это. Рядом с ним мне хотелось отбросить прочь свою силу, забыть о том, что я – босс, и вспомнить, что я – женщина. Я готовила для него ужины. Несколько раз отказывалась от важных командировок и даже пропустила ежегодную конференцию в Гамбурге. Я терпеливо ждала предложения от него или хотя бы намёка о возможности совместной жизни. Тщетно. Однажды я решила забеременеть от любимого и прекратила использовать противозачаточные таблетки. Ничего не вышло. А год назад он пришёл ко мне домой и сказал: «Агнета, ты очень хорошая, да что там – ты самая лучшая! Ты необыкновенная. И ты поймёшь меня, я знаю. Я должен быть рядом…» – и он назвал имя своей бывшей жены. Дальше он долго объяснял, как ей тяжело, какой у неё сложный период в жизни, что сын отбился от рук и тому подобное… Я сидела напротив и смотрела на него расширенными от ужаса, абсолютно сухими глазами. И даже приговаривала: «Да-да… какой кошмар!.. Конечно, я всё понимаю… всё будет хорошо…». Когда он ушёл, я откупорила виски и выпила почти всю бутылку… А наутро снова проводила совещание, встречала делегацию, вела переговоры…
…Ты спрашиваешь, устала ли я? Я смертельно устала. Я устала быть сильной, понимающей, мудрой. Я устала от одиночества. Я устала делать то, чего я делать не хочу. Я устала бороться и что-то кому-то доказывать. Я устала жить без слёз, сомнений, глупостей, слабостей… Я устала жить…
Агнета умолкает, а ветер продолжает гудеть в плоских железных фигурах, неистово вращать лопасти ветряков и рвать в клочья облака. Я обнимаю подругу, согреваю в руках её ледяные пальцы, поправляю прядь волос, выбившихся из-под капюшона.
– Ну какая же ты сильная? – ласково журю её. – Плакса, да и только!
Агнета улыбается. Впервые за сегодняшний день.
Мост Королевы
…Восемь километров под горку кажутся лёгкой прогулкой. Перезревшая туча грозится дождём, однако угрозы свои откладывает на потом, давая нам с Агнетой возможность добраться до города. Но как только мы пересекаем заветную черту, обрушивается такой ливень, что доставать дождевики из рюкзаков уже бессмысленно – мы вмиг промокаем до нитки. Буквально через десять минут, когда, хлюпая водой в ботинках и оставляя за собой лужи, мы прячемся под крышей альберга, дождь резко прекращается. Сквозь поредевшие тучи выглядывает умытое слезами солнце… Отправляю Агнету в постель, а сама иду гулять.
Мост Королевы, давший название городку Пуэнте ла Рейна, по-прежнему главное украшение и основная достопримечательность места. В его облике я обнаруживаю знакомые черты: именно он стал декорацией встречи Эррандо и Тоды. На одной из фотографий, что показывал старик, пара, вымокшая до нитки после такого же, как сегодня, ливня, стоит посередине его горбатого перешейка. Оба опираются на седые каменные перила, знававшие руки королей, рыцарей и пилигримов. Высокие арки отражаются в зеркальной глади реки Арга. Вот и сейчас граница между отражением и изгибами моста неразличима, а оттого возникает ощущение таинственного слияния мира и его зазеркалья.
Этот мост стал подарком королевы Муньи Рейны, жены Санчо III Великого, паломникам Камино. Случилось это в XI веке, а до того пилигримам приходилось прибегать к услугам лодочников, переправлявших путников с одного берега на другой. Услуги их не всегда были бескорыстными, а у странников, как известно, с собой только посох, фляга с водой да благословение святого Иакова. Вот и решила королева внести свою лепту в поддержание духа и облегчение пути верующих и обратилась с просьбой к мужу – могущественному королю Наварры, а по совместительству графу Арагона, Кастилии и Рибагорсы. Тот не мог отказать любимой супруге и возвёл над водой пешеходный переход на шести арках. В нише моста когда-то стояла статуя Девы Марии, с которой связана одна орнитологическая легенда.
Как-то чудесным утром к лику Девы Марии прилетела крохотная птичка и давай заниматься уборкой! Она приносила в клювике воду из реки и омывала лицо статуи, чистила складки её одежды от грязи и отряхивала крылышками пыль. С тех пор птичка стала прилетать регулярно и поддерживать в чистоте вверенную ей святыню. Люди настолько умилились увиденному, что отразили это в названии образа – Дева Птички (Virgen del Txori). Сейчас статуя Девы Марии находится в близлежащей церкви Сан-Педро, где её не менее заботливо опекают служители и прихожане. А маленькая птичка вместе со своими подругами беззаботно летают над рекой Арга и радуют своим щебетанием проходящих по мосту людей.
Я ступаю на истёртые плоские камни моста. Они ещё не высохли после дождя, но уже нагрелись под солнцем и дымятся едва заметным дрожащим маревом. Странно, у меня возникает стойкое ощущение, что здесь я уже была. Неужели это лишь эффект от чёрно-белого пейзажа, впечатанного в сетчатку с фотографии Эррандо? Я вспоминаю рассказ Агнеты там, на вершине Пика Прощения. Её слезы, её горечь и обиду. Не потому ли он так задел меня, что до боли напоминает мою собственную историю? Исповедь сильной женщины, осознавшей однажды свою слабость. История проживания не своей, а чужой жизни. Опыт разочарования в ценностях, оказавшихся на поверку пустышкой, и – как такое могло произойти? – в людях, которым верила больше, чем себе. Да, я здесь была… Я это проходила, пережила это. А может быть, прохожу и переживаю до сих пор.
Так просто взять и положить камушек в общую кучу грехов. Символическое избавление от «камня с сердца» – всего лишь внешний ритуал, формальный штрих в сложной внутренней работе над собой.
Умеем ли мы прощать? Сказать «прощаю» – это одно, освободиться от обиды – совсем другое. Третье – полностью принять обидчика таким, каков он есть. Ну что поделать, и такой человек зачем-то нужен миру и угоден Богу. Высшая степень прощения – полюбить своего «обидчика», разглядев в его поступке высший замысел. А если «обидчик» ты сам или твоя судьба? Сделать это куда сложнее…
Прощая, мы прощаемся. С тем, что было или чего так и не случилось, с потерянным временем, разбитыми надеждами, несбывшимися мечтами. Мы отрезаем ломоть прошлого, ампутируем привязанности и привычки. Мы больно расстаёмся с близкими людьми и отжившими отношениями, со своими иллюзиями и ошибками, с местами, вещами, обстоятельствами и воспоминаниями… Прощаемся и прощаем. Прощаем и прощаемся… Так, прощаясь и прощая, мы обретаем способность жить дальше… Мы идём по мосту через вечность от себя к себе, по мосту забвения, по мосту новых встреч и надежд. Там, на другом берегу реки, по ту сторону переправы, мы уже не те, что были раньше, мы – другие. И всё же это по-прежнему мы…
Здесь, в Пуэнте ла Рейна, сливаются разные ветки Пути Сантьяго. Здесь же причудливо сплетаются людские судьбы. Эррандо и Тода встретили друг друга. Мы с Агнетой обнаружили поразительное сходство линий судьбы. И все мы обрели что-то очень важное, возможно самое ценное в жизни, – самих себя…
– Привет. – Я вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь – передо мной стоит Агнета.
– Я думала, ты спишь.
– Что-то не спится… Знаешь, я вот о чём подумала: я напишу письмо.
– Письмо? Кому?
– Ему, – взгляд подруги печален, но твёрд, – тому мужчине, про которого я тебе рассказала. Тому, кто ушёл от меня к слабой женщине… Он сказал, что я мудрая и сильная, что пойму его. Пусть и он попытается меня понять. – Агнета замолкает, борясь с комком в горле. – Я не могу выкинуть его из головы. Может, когда выскажусь, это получится?
– Идея здравая, – одобряю я замысел, – по себе знаю: когда выплеснешь мысли на бумагу, они перестают так сильно мучить. Ты как бы расставляешь всё по полочкам, облекаешь в слова свои эмоции, чувства, какими бы тяжёлыми они ни были… Бывает, напишешь – и станет легче. Я, кстати, поэтому уже семь лет дневник веду.
– Вот как? Интересно! – Подруга оживляется. – И что, помогает?
– Мне – да, очень. Можно сказать, что это письма самой себе или разговор с собой… Попробуй!
– Ну… не знаю. Я же не писатель, – вздыхает Агнета.
– Ну и что? Для того, чтобы вести дневник, не нужно быть писателем, достаточно быть честной с собой. Вот и всё.
– А чтобы письма писать?
– Тоже.
– Сто лет не писала личных писем… А таких – и вообще никогда.
– Просто напиши всё, что думаешь и чувствуешь.
– Да я, собственно, уже… написала. – Агнета достаёт из кармана сложенный вчетверо листок бумаги. – Прочтёшь?
– Я???
– Просто прочти. – Агнета отдаёт мне письмо и медленно отходит в сторону…
Письмо Агнеты:
«Здравствуй, Вацлав!
Я никогда не писала тебе писем. Но сейчас, мне кажется, это единственный способ сказать тебе то, что я никогда бы не осмелилась произнести вслух. Я иду сейчас Путем Сантьяго – древней дорогой Испании, пройденной до меня тысячами пилигримов. Может быть, именно этот Путь и всё, что произошло со мною здесь, помогли мне решиться на этот шаг…
Мы расстались год назад, но это было только внешнее расставание. Просто ты уехал, а я осталась. А внутри меня осталось чувство, мучительное и горькое… Оно умирало долго, точно раненое агонизирующее животное, до последнего вздоха борющееся за свою жизнь. Я и чувствовала себя порой таким вот полубезумным загнанным зверем, цепляющимся за каждый кусочек жизни, за каждый миллиметр надежды. Но… всё кончено. На этот раз безвозвратно. И тем не менее…
Прощаясь сегодня с тобой, я испытываю огромную благодарность за то, что ты был в моей жизни. До нашей встречи я не испытывала ничего подобного. Я не понимала раньше глупых выражений из женских романов „сладкие муки“, „колдовской напиток любви“, просто потому, что не пробовала этого зелья, поражающего незаметно и наповал. Я не чувствовала раньше, до тебя, этого восторженного трепета, этого жаркого озноба просто оттого, что любимый рядом. Я не знала мук выбора, когда всё кладёшь на чашу весов в обмен на мимолётную встречу, случайное прикосновение и краткое безмолвие вдвоём…
Я не умела отдавать, а только брала от других. Не ценила то, что имела. Многим я делала больно, обижала вольно или невольно, теперь я понимаю, кого и чем. Я не предполагала, что открытая душа так беззащитна, а сердце влюблённого столь уязвимо. И сейчас я мысленно прошу у всех прощения… И у тебя тоже.
Как описать мои нынешние чувства? Это похоже на выздоровление после изнурительной, казалось, неизлечимой болезни. Болезни длиною в долгие восемь лет. Если бы не она, я бы оставалась прошлой, не такой, как сейчас. А теперь я другая. Конечно, операция не проходит бесследно. Но ведь она, отнимая одно, даёт что-то другое, несравненно большее. Что? Наверное, великое очищение души, светлую грусть, глубокое смирение… Она задевает какие-то особые струны где-то глубоко-глубоко внутри. Заставляет прозреть и увидеть то, что раньше не представляло для тебя интереса или какой-либо ценности. Потеря оборачивается обретением, обретением себя, своей целостности, истинности… Трудно выразить словами, ты уж прости…
Я благодарю тебя за всё, что ты дал и что отнял. За всё, что между нами было и чего не было. За возможность мечтать, за способность прощать. За умение терять и вновь находить за поворотом судьбы великий смысл и новые силы… За бесценный подарок – познать любовь к мужчине во всей её многогранности, непредсказуемости и фатальности…
Прости меня за всё. Прощай…
Агнета П.
Пуэнте ла Рейна».
Агнета стоит, облокотившись о перила, и глядит вниз, на безмятежное русло реки, катящей вдаль свои тёмные волны. А может, всматривается в зазеркальное отражение в Арге, пытаясь высмотреть там другую Агнету – свободную и счастливую… Я подхожу к ней сзади и кладу руку на плечо.
– Если бы я была Вацлавом – я бы сильно пожалела, что ты не со мной.
– Правда?
– Правда… Я думаю, теперь у тебя всё будет по-другому. – Обнявшись, мы возвращаемся в альберг.