Я выступал и здесь. Впрочем, вопросы обсуждались организационные, и выступающие священных основ не касались. Но и затишьем после шторма то заседание не назовешь. Начиналась борьба стратегическая, процедурная. Ставить отчет правительства и отчет Горбачева первым пунктом повестки или сразу перейти к выборам? Я поддержал чье-то предложение о том, что горбачевский отчет можно пропустить: Михаил Сергеевич лишь три месяца назад избран Председателем Президиума Верховного Совета, и ему еще не за что отчитываться. А вот отчет правительства заслушать надо. Так в конце концов и порешили.
Те дни чисто профессионального вдохновения (чувство это многого стоит!) запомнились мне еще и потому, что я познакомился с десятками интересных людей. Особенно везло на актеров и режиссеров.
С Олегом Ефремовым и Марком Захаровым мы познакомились между заседаниями. С любимым моим литовским актером Регимантасом Адомайтисом оказался за одним столиком в буфете. Представляет нас друг другу моя добрая знакомая по многим экономическим семинарам и конференциям Казимера Прунскене. А напротив меня за нашим же столиком Донатас Банионис. Впору лезть в карман за блокнотом и становиться коллекционером автографов.
Ближе знакомлюсь с ленинградцами. Среди них всем известные Даниил Гранин и Дмитрий Лихачев, а также будущий Патриарх всея Руси, а пока митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий.
С Лихачевым знакомство начнется с волны жгучего стыда, которая по собственной моей вине станет наградой за мою суетность. Кто-то из ленинградских депутатов предложит сняться на память вместе с Лихачевым, и я, не подумав, подойду к нему с этим нелепым предложением. Дмитрий Сергеевич ответил только взглядом, но и взгляда бывает достаточно, чтобы провалиться сквозь лестничную площадку Дворца съездов. Все в этом взгляде — и мудрая усмешка, и недоумение (зачем вам это?), и что-то, словами вовсе не выразимое.
Человек, сидящий в зале, и тот, кто смотрит Съезд по телевизору, по-разному воспринимают происходящее. Смотрю вечером то же самое заседание, что днем прокручивалось передо мной наяву, и несовпадение впечатлений разительное.
С самого первого дня Съезд стал работой, причем работой очень напряженной. Сразу же возникли какие-то тупиковые юридические ситуации, и надо было в считанные минуты искать выход из процедурного лабиринта. Несколько раз у меня это получалось. Я сижу недалеко от микрофона. Двадцать первое место в седьмом ряду. Стоит взметнуть над головой мандат, и председательствующему трудно тебя не заметить.
Один из самых острых моментов I Съезда — выборы Ельцина в Верховный Совет.
Сначала Ельцина забаллотировали. Это можно было предсказать сразу: он единственный шел в Совет Национальностей по альтернативному списку. А поскольку аппарат провел немалую работу, особенно в республиканских организациях, разъясняя, как и кого вычеркивать, шансов у Ельцина почти не оставалось.
Когда стало ясно, что Ельцин не прошел, встал депутат Алексей Казанник и сибирским напевным говорком объявил: он готов снять свою кандидатуру, но лишь при условии передачи своего мандата Ельцину. Часть зала встретила слова Казанника овацией, часть протестовала. Видимо, и Горбачев понял юридическую двусмысленность ситуации, и, когда я поднял руку, он тут же обратил на это внимание.
Я сказал, что по действующему законодательству и по правилам, принятым в любом парламенте, отказ может быть только безусловным. Нельзя отказаться от назначения в пользу другого. И поэтому, если депутат Казанник не собирается работать в Верховном Совете, условий Съезду он ставить не может.
Тут правые депутаты, удовлетворенные таким поворотом, заулыбались. Левые же напряглись. Успеваю заметить растерянность Казанника и обычную в трудных ситуациях непроницаемость Ельцина. Говорю, что при этом я понимаю и депутата Казанника, который отказывается не вообще, а для того, чтобы Борис Николаевич вошел в Верховный Совет. Поэтому мы можем принять решение чисто процедурного характера, а не специально по Ельцину и Казаннику. Пусть в случае отказа избранного в Верховный Совет депутата его место автоматически займет тот, кто набрал наибольшее количество голосов, но в высший орган власти не попал.
А именно так и было в случае с Ельциным.
Юридический выход, не нарушающий ни законности, ни справедливости, найден. Съезд его принимает, и Казанник, не ставя никаких условий, отказывается от места в Верховном Совете. Автоматически его место занимает Ельцин. Все последующее показывает, что этот шаг был правильным: москвичи, избравшие Бориса Николаевича народным депутатом, удовлетворены, напряжение в городе ослабевает. Можно работать дальше, можно сохранять надежду, что при новом парламентском тупике разумный выход в конце концов будет найден.
Впрочем, когда будут изданы шесть томов стенографического отчета I Съезда, я прочту в первом томе такой заголовок: „Принятие заявления депутата Казанника А.И. о сложении им депутатских полномочий в Верховном Совете СССР в пользу депутата Ельцина Б.Н.“.
Трудно быть юристом в неправовом государстве!
С Ельциным мы познакомились уже в конце работы I Съезда, на учредительном собрании Межрегиональной депутатской группы. Под свист и улюлюканье правых, объявивших нас идеологическими раскольниками, демократические кандидаты все же решаются заявить о своей организованной оппозиции агрессивно-послушному большинству. Советский парламент никогда еще не видел живых фракционеров, и даже у центра этот наш шаг восторга не вызывает. Мы собираемся в Доме кино. Уже начался июнь, в столице по-летнему жарко, и день рождения Пушкина мы встречаем декларацией об учреждении МДГ.
Звезда пленительного счастья вот-вот обещает взойти на политическом небосклоне.
Ельцин избран одним из сопредседателей „межрегионалки“, мне же предложено войти в координационный комитет нашей парламентской фракции. Отношения с Ельциным с первой минуты не простые: я чувствую его недоверие и настороженность и отвечаю тем же. Выступления Ельцина на Съезде и на московских митингах мне не нравятся: популистский напор в них порой берет верх над здравым смыслом; я считаю, что политика это не украшает.
Ближе мы сойдемся в краткосрочной парламентской поездке в Грецию: три дня бок о бок в одной гостинице что-то меняют, и настороженность наша почти рассеивается. Потом мы — каждодневно станем встречаться на заседаниях Верховного Совета, и, хотя я нередко выступаю с критикой некоторых его заявлений, а он отвечает мне тем же, позиции наши неуклонно сближаются. Так велит жизнь, и через год оказывается, что принципиальных разногласий у нас нет.
Настороженность к человеку из другого круга и разность темпераментов — вещи в политике реальные, а подчас и болезненные. Для меня Борис Николаевич долгое время был человеком из партаппарата. Пусть отвергнутым, пусть демократически настроенным, но все ж слепленным по образу и подобию Системы. А я для него — представитель вузовской советской профессуры, среды во многом конформистской, угодливой и слабой. При таких исходных установках может сблизить только совместная работа. Так и вышло, хотя процесс этот шел негладко. Известна обидчивость Горбачева. Но и Ельцин мог неожиданно поверить непроверенной информации и вдруг заявить в Ленинграде, что, по его сведениям, Собчак вышел из Межрегиональной группы, или вдруг поверить позднему откровению Лигачева и весьма двусмысленно отозваться о работе комиссии по расследованию событий 9 апреля в Тбилиси.
К счастью, необходимости объясняться по мелочным поводам не было. Мы и, без этого становились единомышленниками.
Но вернемся к Съезду. Я собирался выступить в прениях по докладу Горбачева и сказать о правовом государстве, о тех изменениях, которые необходимо произвести и в экономике, и в политической системе, и прежде всего о заключении нового Союзного договора на конфедеративных началах. Я хотел говорить о том, что наши республики действительно равны, только это равенство в бесправии, равенство в отсутствии подлинной независимости. А в будущем федеративном, или, скорее, конфедеративном устройстве должен действовать принцип „равные, но разные“.
У каждой республики свои особенности — и национальные, и экономические. И невозможно административное уравнивание Эстонии и Туркмении, Белоруссии и Киргизии. Кстати сказать, царское правительство России, которую мы так легко называем „тюрьмой народов“, учитывало это: особый статус был и у Польши, и у Финляндии, и у Бухарского эмирата.
Увы, ни по докладу Горбачева, ни по докладу Рыжкова слова мне не дали: одно дело — полезные и неопасные для Президиума минутные юридические справки, другое — политический спич с изложением самостоятельной позиции. Я понял, что становлюсь для властей предержащих фигурой. Во всяком случае, они так думают. Обижаться было глупо, и я принял молчаливо предложенную мне роль своеобразного юридического консультанта при Съезде.
Но в те же дни я вдруг обнаружил, что незнакомые люди стали здороваться со мной на улицах. Как в университетском коридоре, где ты никогда не бываешь в одиночестве и надо раскланиваться почти с каждым, так теперь было повсюду, особенно в Ленинграде, где дорога от дома до университета по-прежнему занимала час: трамвай, метро, троллейбус.
Когда сегодня я читаю некоторых сверхпроницательных публицистов, задним числом утверждающих, что Съезд от „а“ до „я“ разыгран Горбачевым по им же написанному сценарию, я удивляюсь только двум вещам: первое — предвзятости, второе — обыкновенной невнимательности. Видимо, люди, привыкшие во всем и всюду находить схему, оказываются слепы, когда на их глазах разворачивается смертная полемика жизни и догмы.
Разумеется, Горбачев продумывал сценарий Съезда. Но Съезд оказался победой нарождающейся демократии только потому, что этот сценарий в конечном счете писала сама история. И у Горбачева хватило воли и чутья следовать естественной силе вещей, принимать творческие, а не заранее расписанные решения.