“То, что я пропускаю через себя, в конце концов я оставлю за своей спиной, — начал писать старик, — но неминуемо во мне остается часть того, что через меня прошло. Моя кожа пахнет землей, а волосы — луной, и сердце пахнет ягелем…”
Дальше не писалось. Василий сидел за столом и смотрел через маленькое грязное оконце на море. “В конце концов, — думал он, — Коля долго сокрушался, что я никогда не видел моря, а оказалось, что не нужно было никуда ездить, оно само пришло ко мне”.
Все оставшееся ему земное время Чокморов так и просидел перед окном, глядя на черные воды неведомого моря. Его нашли сидящим за столом и смотрящим в окно на волны, бьющиеся о курумник Вогульской сопки, через неделю, когда прилетели с новым радиобуем. Глаза старика были открыты.
Плот был обнаружен поисковой экспедицией через два дня. Естественно, что спутник засек движение радиобуя сразу, как только Гера покинула стойбище, но, так как своего морского флота в тех местностях, где появились моря, не было, пришлось ждать, пока буй попадет в какой-нибудь район с развитым речным флотом. Вот и дождались.
Гера услышала звук работающих моторов и тотчас проснулась. Метрах в пятистах старательно пыхтел катер, и Геру явно заметили, потому что по палубе носились люди в оранжевых спасательных жилетах и что-то возбужденно кричали. Море сильно волновалось, люди тоже, видимо, по той причине, что качка не позволяла приблизиться к плоту на достаточное расстояние. Около получаса катер кружил вокруг Геры, пока наконец не приблизился настолько, что Гера смогла поймать швартов. Девочка с грехом пополам привязала канат к радиобую, и здоровые моряки в два счета подтащили ее утлый челн вплотную к борту катера.
— Тащите ее скорее! — командовал высокий голос, который можно было бы принять за женский, если бы не те выражения, которые мы опустили из тирады.
Повинуясь приказу, некто большой и грузный перемахнул через борт и, чудом не поскользнувшись, схватил девочку за талию. Та даже взвизгнуть не успела, как мощный толчок подбросил ее вверх, а мужские сильные руки подхватили в воздухе и опустили на палубу.
С тех пор Гера уже не оставалась одна.
— Отогреть и накормить! — распорядился тоненький и низкорослый, как тростинка, капитан, которому и принадлежал вышеупомянутый голос.
Геру отвели на камбуз. Там в нее влили рюмку водки, накормили макаронами по-флотски, а затем отвели в каюту поварихи тети Ланы, которая упорно не хотела называться коком.
Тетя Лана оказалась упитанной женщиной в летах, молчаливой и суровой. Она протянула Гере свою ночную рубашку. Гера попросила тетю Лану отвернуться. Та отвернулась, и Гера, стуча зубами, быстро разделась и нырнула в ночную рубашку старой поварихи. Естественно, что рубашка оказалась на три порядка больше самой девочки, но Гера замоталась в несколько слоев. Молча тетя Лана расстелила койку и кивком приказала Гере ложиться.
— А вы? — спросила Гера.
Впрочем, с тем же успехом она могла разговаривать со стеной. Тетя Лана даже не хмыкнула. Она только сурово взглянула на девочку и вышла вон, на камбуз.
Через минуту девочка спала сном праведника.
Ей снилось, что грузная тетя Лана ходит над ней с огромным тесаком (с тем, что она видела у старика Чокморова) и бурчит: “Что, выперло тебя, да? А сколько народу-то из-за тебя потонуло, не знаешь ли? Ух, я тебя!” — и размахивает лезвием у самого носа Геры. “Что я, виновата в этом, что ли? — ярится Гера во сне. — Не лезь, старая ведьма!” Но тетя Лана продолжает размахивать тесаком, и тогда Гера в ярости кричит: “Да как ты…”, в воздухе вспыхивает электричество, и тетя Лана исчезает.
Ночью и правда была гроза с молнией, да такой, что матросу Симаку показалось, что и на камбузе бабахнуло. Впрочем, показалось…
Грудных детей находили по всему Триморскому краю (так теперь называлась территория, а точнее — акватория, занятая тремя морями).
Некоторые были еще живы, но в большинстве своем они умерли от истощения и холода. Однако если бы кто-нибудь решил подсчитать всех живых младенцев обоих полов, цифра вышла бы ошеломляющая: триста тысяч.
Находили младенцев поодиночке, попарно, и даже целыми группами.
Некоторых оставляли у себя, других отправляли в детские приемники.
Младенцы были разных калибров и национальностей, поэтому подумать о том, что все они — дети одной матери, никому бы даже в голову не пришло. Решили, что это новорожденные из смытых роддомов.
Маленького мальчишку-грудничка нашел и Вальтер Теодорович Шульц, русский немец. И назвал младенца Генрихом, в честь погибшего сына.
Вальтер Теодорович спасся самым что ни на есть простым способом — в лодке. Дело в том, что отец Генриха очень любил греблю в любых ее проявлениях. Во время наводнения шестидесятилетний господин Шульц катался на лодке в Поздняевском городском парке культуры и отдыха, рассказывая Берте Сигизмундовне Брудерсдоттер-Сикорской, пожилой даме, с которой он дружил давно и крепко, о своем сыне, который оригинальным способом сел в кресло мэра. Волна, накрывшая город Поздняев, подхватила лодку с пожилыми людьми и понесла с такой скоростью, что Вальтер Теодорович и позабыл о своей любви к гребле.
Вечером того же дня впереди показалась суша, и уже к ночи Вальтер Теодорович и Берта Сигизмундовна добрались до берега. Первое, что попалось им на глаза, — это тельце грудного ребенка. Пуповина была оборвана, ребенок базлал во весь голос.
— Ой! — вырвалось у Берты Сигизмундовны.
— Спокойно, будет жить, — помимо воли вырвалось из Вальтера Теодоровича.
Этот младенец и заменил Шульцу сына.
Гуляевский речной порт как-то вдруг превратился в порт морской, да еще и в одну из важных транспортных артерий. Через него поступали продукты, медикаменты, сырье и прочая для Урала и Западной Сибири.
Глава Гуляевского речного порта Виктор Владимирович Винокрадов радовался: ну вот, наконец-то! Наконец-то для его деятельной натуры появился соответствующий фронт работ.
Однако в это утро его ничего не радовало. Во-первых, штормило.
Во-вторых, К-20, отправившийся вчера за радиобуем, до сих пор не вернулся. В-третьих…
Звонок вывел Винокрадова из оцепенения.
— У аппарата, — пробурчал он в телефонную трубку.
— Виктор Владимирович, прибыли, — почти женский голос Жяукявичуса, капитана К-20, прозвучал почти как песня. — У нас непредвиденное обстоятельство…
— В чем дело? Что-то с катером?
— Да нет, что ему будет! — Жяукявичус хмыкнул. — На буе этом девка плыла. Она утверждает, что ей нужно в Питер.
— А чего, там тоже наводнение случилось?
— Не знаю… И еще… — Голос капитана стремительно остыл и стал почти мужским. — У нас тетя Лана пропала.
— То есть как это? — Лысина Винокрадова встала дыбом.
— А вот так. Как только к ней привели эту, с буя, она уложила ее в свою койку…
– “Она”, “ее”… Кто кого уложил?
— Тетя Лана уложила эту… потерпевшую, а сама ушла на камбуз и заперлась. Утром начали туда ломиться — ни ответа, ни привета.
Взломали камбуз, а там никого. А заперто изнутри.
— Вечно у тебя что-нибудь… — севшим голосом пролепетал Виктор Владимирович. — Милицию-то вызвал?
Оперативные мероприятия по розыску без вести пропавшей гражданки Анисимовой Ланы Сергеевны никаких результатов не дали, и всеми было решено, что она оказалась за бортом. Родных у нее все равно не было.
Гражданка Мухаметшина Гера Романовна, как выяснилось, раньше проживала в городе Зарайске, в том самом, смытом в первую очередь.
Там никого в живых не осталось. (И никто даже не подозревал, что жила Гера не в самом Зарайске, а на пике прекрасного чувства.) Ей была оказана разовая материальная помощь в виде одежды и белья, а также единовременное пособие в размере полутора тысяч рублей для того, чтобы уехать в Петербург, к родственникам мужа.
Бедная вдовушка!
Молодая пара весело топала по широкой аллее домой. В Троицке-Посадском, городе, расположенном на берегу Среднего моря, была промозглая, пасмурная погода, но эти двое шли так, будто вокруг них не дождь моросит, а жарит солнце.
Плохая погода пришла сюда позавчера днем, с рейсовым автобусом из Перми, откуда до Троицка было триста восемьдесят километров.
Впрочем, эти двое ничего не знали про атмосферные фронты.
— Маленький остров в Карибском бассейне, — напевала приятным глубоким голосом девушка.
— Жрать хочу! — пробасил парень с огромной курчавой шевелюрой, перебивая жену. Он был наполовину негром.
— Вот еще. — Его жена тоже походила на негритянку, однако негритянкой не была. Просто в ее ауре чувствовалась энергия чернокожей женщины, какой-нибудь джазовой певицы или африканской танцовщицы. А так она была обычной русской девушкой. — Власти воруют, народ голодает… — продолжила она петь. — Некоторые мышей ловят и лапой умываются.
— Ага, — согласился мулат. — Хороши также побеги молодого бамбука.
Помнишь, со мной в общаге кришнаит жил? Так вот, к нам в институт абитуриентик один приехал, его в нашу комнату подселили. Ну, мы его и припрягли готовкой заниматься. Варил он, кстати, клево, просто гастрономический оргазм какой-то…
— Боб… — осуждающе протянула белая негритянка.
— Да чё я-то? — пробасил Боб. — Ну, короче, прихожу я как-то домой, в смысле — в общагу, а этот, который абитуриент, тоскует. Я говорю: чё квёлый? А он говорит, что пришел тут напарник мой, кришнаит, и есть просит. А наш новенький только что борщ сварил. Кришнаит говорит: пахнет вкусно. А ты пробовал, когда варил? Абитуриент говорит: да, пробовал. А кришнаит ему: ну и ешь теперь сам. И ушел.
Во гад, да? У них же, у кришнаитов, прежде чем приступить к еде, надо сначала Кришне предложить, а пробовать при готовке — Кришна упаси.
— А дальше что? — спросила жена.
— А дальше…
И тут эти двое увидели Геру. Она смотрела на парочку жадными глазами, сидя на скамейке в парке. Муж отреагировал первым.
— Роза, смотри. Девочка, тебе хлебушка дать? — без обиняков спросил он у Геры.