Купец богохранимого града Твери
Афанасий Никитин был уроженцем великого княжества Тверского – славного государства, которое за столетие до его путешествия первым на Руси подняло знамя борьбы с Ордой. Соперничая с Москвой и нередко опережая ее, Тверь опиралась на свою поначалу превосходящую экономическую мощь, духовно воплощенную тверскими книжниками в сильных идеях. Главной из них было завещанное предками, древнерусскими книжниками, единство Святой Руси, духовного центра мира, избранного Богом Нового Израиля, Удела Пресвятой Богородицы[132]. Все как в Москве, только истинным вождем спасения и возрождения Руси считалась Тверь. И сограждане Афанасия Никитина имели все основания выражать такую уверенность.
Великое княжество Тверское, сидевшее на Великом Волжском пути между богатейшей Азией и уже начавшей великое ограбление мира, но раздираемой войнами Европой, играло огромную роль в международной торговле. Тверские купцы были завсегдатаями на рынках Хорезма, где мусульманские купцы держали в своих руках китайскую торговлю и даже производство китайских товаров (включая шелк). Смешанный из разных наречий «купеческий язык», которым пользовался Афанасий Никитин, пошел именно оттуда.
Ходили тверичи и на Православный Восток, в Османскую империю и земли мамлюков; и на юг к персам, через Каспий; и на Запад, сушей и по рекам и Балтийскому морю. Все эти торговые пути были чрезвычайно прибыльны, но крайне опасны. Отважное их преодоление выковало из тверских купцов настоящих, уверенных в себе героев. Они отдавали должное подвигам храбрых соплеменников, прежде всего, московских и новгородских купцов, но были уверены, что уж они-то безусловно лучшие.
Общерусским образом такого купца в эпосе является Садко (имя которого на слуху), но богатырями в былинах представлены и Дюк Степанович из Индии, и богатый гость, морской купец Соловей Будимирович, и новгородец, как и Садко, Ставр Годинович, который хвастался, что его широкий двор «не хуже будет города Киева». Впрочем, богатством превосходили в былинах великого князя и Чурила Пленкович, и Соловей Будимирович. Безудержное хвастовство у всех них оттеняло факт, что герои с их беспредельной отвагой не видели для себя в мире ничего невозможного. При этом каждый был уверен в превосходстве своей малой родины над всеми городами и княжествами святой Руси.
Для понимания деяний и взглядов Афанасия Никитина следует преодолеть несколько стереотипов нашего, что уж греха таить, москвоцентричного сознания.
Первый из них, что Москва была центром объединения Руси, а Тверь – своего рода сепаратистом. На деле и москвичи, и тверичи свято верили, что именно они являются настоящими объединителями всей Руси. Тверь в глазах Афанасия была тем зерном, из которого вырастет обновленная, по-прежнему и даже более великая Русская держава. Москвичи, новгородцы, нижегородцы, даже подданные Литве смоляне не были для него чужаками, несмотря на массу междоусобных войн, длящихся уже как минимум 100 лет. Они были русскими, которые в итоге все сойдутся в одно счастливое царство Тверское. Сказать «мы тверские» значило гордо объявить: мы те герои, которые призваны Русь спасти и объединить, кто отвечает за ее судьбу.
На восприятие роли Твери в русской жизни при Афанасии Никитине сильно влияет понимание, что всего через 10 лет после его кончины, в 1485 г., Тверь была вооруженным путем присоединена к Москве. Но видел ли он какие-то признаки такого итога в 1466 или 1468 г., когда отправлялся в путь? – Да ни малейших! Великий князь Московский Иван III «начал теснить» тверичей только в 1483 г. А до этого много десятилетий отношения двух равных, что подчеркивалось в договорах, великих княжеств выглядели просто лучезарными, особенно на фоне прежнего открытого соперничества.
Юный сюзерен Афанасия Никитина, великий князь Тверской Михаил Борисович (1453–1505), сев на престол в 1461 г., жил в мире и благоденствии. Ни Литва, ни Москва, ни Орда ему не угрожали, а тверичи давно забыли о прежних разорениях. Отец Михаила, великий князь Тверской Борис Александрович, правил в не столь спокойные времена, но все же долго и счастливо (1426–1461). В свое время, имея главным соперником великого князя Литовского, он выкупил из ордынского плена, а затем укрывал в Твери великого князя Московского Василия Васильевича (Темного), которому помог вернуть Москву. Заключив с уже ослепленным соперниками, изгнанным из Москвы Василием брачный договор на руку своей дочери Марии, Борис Александрович через несколько лет, в 1452 г., благополучно выдал Марию, старшую сестру Михаила, за сына Василия, Ивана – наследника и соправителя отца. В 16 лет (1458) Мария Борисовна родила Ивану III наследника и счастливо правила его домом до своей кончины в 1467 г., когда Афанасий Никитин уже был далеко на востоке.
Благодарный тверичам Василий Темный скончался в 1462 г., но отношения двух равных, как подчеркивалось в документах, великих княжеств не ухудшились. В историографии, с легкой руки Н.М. Карамзина, мирные договоры Твери что с Литвой, что с Москвой часто нелепо толкуются как «подчинение» великого князя Тверского соседям, будто бы Тверь искала чужого покровительства, а не была сильным суверенным государством (с формальным подчинением Орде, как и Москва).
Так толкуют даже брак Марии Борисовны с Иваном III, хотя тексты договоров говорят нам о равенстве сторон, а ситуация – о спасении сильной Тверью ослабленной раздорами Москвы. Странность такого толкования брака дочери великого князя Тверского очевидна из сравнения с браком Софии Витовтовны с великим князем Московским Василием Дмитриевичем (1391): тесть выступал покровителем зятя, как повелось на Руси с давних времен (достаточно вспомнить отношения отца Александра Невского Ярослава Всеволодовича и его тестя, непобедимого и мудрого Мстислава Мстиславовича Удатного). Но важнее наших рассуждений то, что сами тверичи с восторгом восприняли этот брак как союз их великого княжества с Московским, а Московского с Тверским, для блага всей Руси.
Афанасий Никитин, если не находился в 1447 г. в торговой экспедиции[133], должен был помнить пафос обручения 7‑летнего княжича Ивана Васильевича (1440–1505) с 3‑летней Марией Борисовной (1442–1467) в Тверском кремле. Тверской инок Фома, прославляя своего великого князя Бориса Александровича и всю землю Тверскую, после торжественного бракосочетания Ивана и Марии в Москве (текст доходит до 1453 г.), искренне полагал именно великого князя Тверского покровителем великого князя Московского, но и москвичей не унижал, считая главным – радость объединения русских людей. Об этом ясно сказано в описании обручения детей Тверского и Московского великих князей (цитирую в переводе на современный русский):
«И в ту же зиму обручил великий князь Василий сына своего, князя Ивана, с дочерью великого князя Бориса, великой княжной Марией. И был при том обручении боголюбивый епископ тверской Илия и все князья и вельможи, сколько их ни есть под властью великого князя Бориса; а от другой стороны – сам великий князь Василий и с ним множество князей и бояр. Так было там многолюдно, что город не мог всех вместить. И была радость великая … И москвичи радовались, что учинилась Москва Тверью, а тверичи радовались, что Тверь стала Москвой, два государя соединились в одно»[134].
Части русской земли тогда реально «воедино совокупишася». И тверской купец Афанасий Никитин должен был, как нормальный русский патриот, искренне радоваться этому вместе с иноком Фомой, твердо зная при этом, что светом миру и солью земли является именно Тверь. «Похвальное слово инока Фомы» – это огромный трактат, состоящий из серии похвальных «Слов», целая летопись великих деяний и яркое описание замечательных качеств Бориса Александровича, в котором нам сейчас важны сравнения. Инок Фома прямо уподобил Тверь империи Ромеев, а ее великого князя, «царя и самодержца» Бориса Александровича – императору Константину Великому. Империя Ромеев, названная в западной историографии Византией с целью скрыть факт, что не завоеванная варварами Восточная Римская империя простояла до 1453 г., была единственным в мире православным царством. А ныне таковым становится Русь с центром в Твери, – не без оснований полагали тверичи.
Инок Фома красноречиво передал нам мнение образованных граждан Твери, к числу которых относился Афанасий Никитин. Трактат его настолько хорош, что его надо читать целиком. Но приведем только одну линию сравнений. Фома доходчиво объясняет, почему именно великий князь Борис Александрович – лучший в мире, отчего «государь наш и защитник Тверской земли, великий князь Борис Александрович, прославляется и восхваляется во всех концах земли и народах», почему люди заслуженно «Моисеем его именуют, с Божией помощью мудро правящим новым Израилем – Богом спасаемым городом Тверью, другие же – вторым Константином» Великим.
Тверской князь ромейскому императору был «возлюбленным братом во Христе». Имя его слышимо во все концы земли. Он – новый Давид. Его княжество настолько процветает, что «все, и из князей, и из вельмож, вплоть до простых людей, желают пребывать в том государстве». Он лучше царя Соломона: к мудрости того прибегла только царица Савская, а мудрости Бориса Александровича припали все «великие русские князья и вельможи». Он справедлив, как император Тиберий, и не смущается блеском своих подданных. Он лучший строитель, чем император Лев Премудрый. Он правит лучше, чем сам (Октавиан) Август. По книголюбию он «новый Птолемей». Он «укрепил всю свою державу добрыми делами во имя Бога» не хуже, чем императоры Константин Великий, Юстиниан и Феодосий. Он, как «новый Моисей человеколюбивый, каждого из нас привел от ничтожества и многотрудной жизни в свое радостное и Богом обетованное царство». Он накормил больше людей, чем Иосиф Прекрасный. Проще сказать, «много искал я в премудрых книгах и среди царств, но не нашел ни среди царей царя, ни среди князей князя, кто бы был подобен сему великому князю Борису Александровичу … Многие, жившие прежде нас, желали видеть такого государя … но не увидели, и даже слышать не сподобились», – уверяет Фома.
Конечно, легко быть идеальным государем на лучшей в мире Тверской земле, – констатирует Фома очевидное для слушателей его Слова. «И так как Царьград славен Константином, Киев – Владимиром, а Тверская земля, почитающая их обоих, Михаилом прославлена[135], то поэтому Бог вывел великого князя Бориса Александровича не от какого-то другого корня, но от Михайлова … Ибо великий князь Борис Александрович стяжал Константинову доблесть и Владимирову веру, Ярославово мужество и Михаилов разум».
Борис Александрович правит с мудростью Августа. Он победил москвичей у Ржева, как Авраам у Дамаска. «Он созидает церкви и основывает города, мудрого устройства которых ни у кого нет слов описать, и строит села». «Много есть цветов различных, но один среди них державный. Много есть великих князей, но нет такого, как государь наш великий князь Борис Александрович. И сей по милости Божией есть держава и опора нашему городу». «Соревнуясь со своими праотцами», он превзошел даже прежних тверских князей!
В своем пафосе инок Фома не только книжен, но и конкретен. Он вспоминает множество деяний Бориса Александровича, хорошо известных тверичам, и обосновывает ими похвалы великому князю, еще не называя его царем. Но в годы великого княжения Михаила Борисовича, когда Афанасий Никитин собирался в дальний путь, в «Предисловии летописца княжения Тверского» тверские князья были названы царями и самодержцами. «На мудрости основаны твердость и крепость стен, и утверждение ворот … благочестивый самодержец … – писал летописец, – на твердом камне Христовой веры, которая никогда не поколеблется бурею забвения, как и любовь к Церкви Божией Михаила, великого самодержца. Поистине искусно основал себе дом премудрости, богоразумный град, в основании которого положил страх Божий в сердце, как камень веры, и крепко стены водрузил, то есть, благие нравы»[136].
Эта державная тенденция «богохранимаго града Твери», о котором писал инок Фома, была выражена также в изученной Б.М. Клоссом тверской агиографии, продолжавшейся и в XVII в.[137] Традиция прославления тверских «царей» отразилась в найденном А.Н. Насоновым «летописце о великих княжениих» в списках первой половины XVII в.[138] Как видим, даже покорение Твери Иваном III и ее разорение Иваном IV не заставили тверичей отказаться от сознания, что именно их земля есть духовный центр мира, что именно они – истинный краеугольный камень Святой Руси.
Тем паче не было никаких сомнений у Афанасия Никитина, когда он собирался в путь, взяв охранную грамоту у слишком юного для самостоятельного правления великого князя Михаила Борисовича. Тверь была лучшим городом мира, ее князь – идеальным правителем, а ее купцы – первыми среди всех. Тверской купец не был ограниченным местным патриотом: он любил всю Русь, центром которой была Тверь. Кроме Твери важным центром была Москва, чьи купцы соревновались с тверскими, а великий князь имел влияние, с которым следовало считаться в дальней дороге. Но ведь он приходился Михаилу Борисовичу Тверскому зятем, Москва процветала при своей великой княгине из Твери, так что проблем с москвичами не было. Афанасий Никитин просто и естественно использовал их в своих целях.
Раздобыв в кредит значительные средства на свою Каспийскую экспедицию и закупив нужные товары, купец озаботился безопасностью маршрута. Хороший прием в городах на Волге и берегах Каспия ему должны были обеспечить грамоты, удостоверяющие, что он – добропорядочный купец под защитой Твери. Смысл этих грамот нужно пояснить, уж больно слабую они давали защиту в пути. Заодно мы представим себе, что за путь Афанасию Никитину предстоял.
Ни гарантии безопасности, ни просто надежной защиты в русской земле и тем паче за ее пределами грамоты дать не могли. С современной точки зрения Волга ниже Нижнего Новгорода представляла собой сплошное разбойничье гнездо, где промышляли банды всех окрестных племен, не исключая русских и включая крупные, хорошо организованные пиратские флотилии. Причем наши профессиональные пираты, новгородские и вятские ушкуйники, грабили не менее лихо, чем татары и ногайцы, марийцы и чуваши, и т. д., и т. п. (не хочу никого обидеть невниманием – все, кто жил или кочевал по берегам Волги, в этом отличились).
За сто лет до путешествия Афанасия Никитина ушкуйники разграбили и сожгли Кострому и Ярославаль: не то, что грамоты, а рать великого князя Тверского не смогла их защитить. В первой половине XIV в. бывало, что разбойники захватывали и самих князей. Вы скажете, что это дела давние. Но в 1471 г., когда Афанасий Никитин был в Индии, рать вятских ушкуйников воеводы Кости Юрьева прошла Камой и Волгой до столицы Орды Сарая, разграбила город и ушла, разбив по пути водное войско казанских татар[139].
Не то, чтобы я желал убавить славу позднейших пиратов Карибского моря, но в целом по сравнению с Волгой и Каспием (вспомним хотя бы наши пиратские рейды от Вещего Олега до С.Т. Разина) это далекое море было тихим местечком. Так повелось исстари. Великий Волжский путь был, до открытия заокеанских путей, богатейшим в Европе. Именно здесь, больше, чем на Днепровском и Донском путях, зародились и вошли в силу древние русы, воины-торговцы[140].
Пройти Великим Волжским путем всегда было нелегко. Я сам прошел его на древнерусской ладье: там и без разбойников страшно, когда посреди необъятного простора внезапно налетает гроза: ладью если вихрь не опрокинет, то молния поразит. Парус требует постоянных забот: русло реки извилисто, ветер переменчив. Много приходится грести; путь такой дальний, что и у могучих предков занимал не один месяц. А ведь их еще всюду подстерегали разбойники. Все берега там покрыты кладами с серебром, за которыми хозяева не смогли вернуться, с VIII в. до XVIII. Огромное богатство, которое могла принести купцу дальняя торговля, давалось ценой огромного риска. Тверичи, державшие на Руси XV в. первенство в волжской торговле, имели все основания гордиться своими отважными купцами.
Но вернемся к охранным грамотам. С татарами и ногайцами в Казани, Сарае, Астрахани и т. п. русские князья веками заключали договоры о неприкосновенности купцов и их товаров. Они соблюдались к взаимной выгоде до момента, когда местным правителям срочно требовалось много денег и/или они решали воевать. Тогда русских купцов организованно грабили и благо если не убивали и не продавали в рабство. Тем не менее, после войны договоры неизменно возобновлялись. Значит, грамоты князей русским купцам имели смысл. Княжеская власть охраняла своих купцов: часто неудачно, но с достойным уважения упорством.
Тверского государственного архива тех времен не сохранилось. А московский, о котором мы говорили, вспоминая деятельность дьяка Василия Мамырева, начинается делом 1474 г. о поездке дьяка Никиты Васильевича Беклемишева в Крым, где мы читаем имена московских купцов, ограбленных генуэзскими хозяевами города Кафа.
Вы будете смеяться, но в 1472 г. товары московских гостей Гриди Жука и Степана Васильевича Дмитриева (он, во главе каравана, в 1470–1490‑х гг. побывал в этих местах трижды) были конфискованы генуэзцами по выдуманному ими обвинению, будто генуэзский караван был ограблен в степях современной Украины людьми великого князя Московского. Если вам кажется, что аналогий с современностью мало, добавлю: продав награбленное за огромную по тем временам сумму в 2 тысячи рублей, генуэзцы не присвоили деньги открыто, а заморозили их на банковском счете.
Наш посол должен был объяснить западным европейцам, которые доселе следуют своей традиции грабежа русских денег и товаров, простую мысль великого князя Московского: свободная торговля его купцов в Кафе и генуэзцев в его владениях выгодна обеим сторонам. Ограбление русских купцов делает генуэзскую торговлю во владениях Москвы и транзитом через них невозможной: «Ино то уже не мы путь затворяем – вы путь купцом затворяете». Республика Генуя несла убытки, но требования Беклемишева вернуть деньги ее власти презрели[141].
Великий князь Иван III не отказался от защиты купцов во вроде бы безнадежном деле. В следующем, 1475 г., боярин Алексей Иванович Старков, имевший главной целью договориться с ханом Менгли-Гиреем о союзе против хана Ахмата (до сражений на Угре оставалось менее 5 лет), обратил требование генуэзским властям Кафы вернуть деньги Жуку и Дмитриеву уже к самому хану, номинальному сюзерену города. Делу купцов посвящены 2 из 4‑х статей наказа Старкову. Хану и генуэзцам велено было передать, что Иван III дела о грабеже его людей не оставит. Не вернут деньги и товары – великий князь сам возьмет убытки с генуэзцев[142].
В итоге республика Генуя потеряла больше награбленного, а гость Дмитриев, видимо, получив компенсацию от великого князя, продолжил заграничную торговлю[143]. Ирония истории выразилась в том, что в том же 1475 г., вскоре после поездки Старкова, и крымский хан Менгли-Гирей, неспособный отвечать за безобразия на своей земле, потерял престол, и генуэзцы утратили власть в Кафе, взятой турками: те казнили триста генуэзцев и наложили на город огромную контрибуцию[144].
Османы, хорошо понимавшие державное значение охраны купцов и их имущества, быстро навели порядок, и торговля Кафы с Москвой возобновилась. Менгли-Гирей, проведя три года в турецком плену и снова став ханом только как вассал Блистательной Порты, опомнился и выступил союзником Ивана III в решительном для борьбы Москвы с Ордой 1480 г.
Вряд ли юный великий князь Тверской Михаил Борисович мог действовать столь же решительно. По крайней мере Афанасий Никитин, пришедший в Кафу 5 ноября 1474 г., на помощь от Твери по поводу своего ограбления на Волге не надеялся (хотя надо учесть, что тверских документов того времени не сохранилось). В истории с московской заботой об ограбленных генуэзцами купцах интересно предположение о компенсации им убытков из сумм, полученных от конфискации генуэзского имущества великим князем Московским. Правда, это только предположения, уступающие версии о возмещении им убытков генуэзскими протекторами банка св. Георгия[145].
Хоть грамота от Михаила Борисовича и не давала серьезной защиты, она свидетельствовала, что Афанасий Никитин – настоящий тверской купец, а не разбойник под купеческим обличием, каких было немало. Важна была грамота и для предъявления сборщикам налогов на пути, пересекавшем земли и великого князя Московского, и бывшей с ним в хороших тогда отношениях Казани. Размер пошлины, «мыта», устанавливался государственными соглашениями, и грамота должна была гарантировать, что с купца не возьмут больше положенного. Но все знали о малолетстве великого князя, за которого правили в Твери бояре. Поэтому Афанасий Никитин не поленился взять грамоту и от тверского посадника (градоправителя) Бориса Захаровича.
Этого было мало. Хорошей охранной грамотой в обычное время была грамота от тверского епископа. Во всех землях Орды, по древним ярлыкам татарских ханов митрополитам всея Руси со времен митрополита Кирилла (1266), выехавшего в Восточную Русь при Александре Невском, обеспечивалась неприкосновенность православного духовенства и его имущества. Она не распространялась на простых прихожан, но благодаря веротерпимости Орды вдоль Волги образовалось немало монастырей, а в городах Орды были сильные православные общины, способные временами защитить единоверных купцов.
Тверской епископ Геннадий (в миру Григорий Васильевич Кожин) был человеком патриотичным. В обоих смыслах, русским и тверским. Между двумя митрополитами всея Руси, московским и литовским, он решительно выбрал московского. Когда его предшественник Моисей проявил склонность к поставленному в Константинополе митрополиту Киевскому, Галицкому и всея Руси (читай – части Руси под властью Литвы), к тому же униату, и был свергнут (1461)[146], избранный вместо него Геннадий поехал в Москву и был хиротонисан святым митрополитом Киевским и всея Руси (восточной ее части) Ионой. Это было верно: русское православие не могло сохранить истинное благочестие под властью великого княжества Литовского. Но и ездить в Москву в череду богослужений при московском митрополите Геннадий не стал. Он равно не хотел вносить раскол в православие и признать подчинение славной Твери юной Москве.
Получив грамоту и от владыки Геннадия, Афанасий Никитин озаботился надежной компанией в дальней дороге. Он знал, что из Москвы отправляется в Ширван целый караван Василия Папина. Тот должен был доставить ширваншаху ценный дар Ивана III: 90 охотничьих кречетов, – в обмен на дорогие дары, которые шах Фаррух Ясар прислал в Москву со своим послом Хасан-беком. Ясно, что великокняжеский караван охранялся не только авторитетом Ивана III, но и его воинами.
Ширван же находился на восточном берегу Каспия сразу за горами, в него входили Дербент, Шемаха, Куба и другие города. Это был важный центр транзитной торговли: там можно было выгодно продать русский товар и купить восточный. Сходить туда в безопасности было уже весьма доходно. Да и границы пересекать с Папиным обошлось бы дешевле: великий князь московский плохо реагировал на завышение мыта.
Запасшись товаром и грамотами, договорившись присоединиться к Папину, Афанасий Никитин спланировал, как ему казалось, идеальный вояж. Без всякой лихости, импровизаций и авантюр, как-то не по-русски, по крайней мере, не в былинном стиле. За что судьба немедля ему отплатила.
Начало странствий
Как и бывает с хорошо спланированными экспедициями, поездка тверского купца пошла не так, как он задумал. Неизвестно, в какое время Афанасий Никитин пошел из Твери вниз по Волге, но уже летописец XV в. вычислил, что в 1466 г. А может и в 1468 г., как обоснованно думают составители издания «Хожения» 1986 г.[147] Сначала купец пристал в Макарьеве Троицком монастыре в Калязине, во владениях Твери. Затем в Угличе, уделе великого князя Московского, где княжил его брат Андрей Большой Васильевич (с ним позже будет вести переговоры дьяк Василий Мамырев). Всюду Афанасия «отпускали добровольно», т. е. мыт взимали, но пути не препятствовали.
Следующим городом стала Кострома, где правил неведомый науке князь Александр (им может быть князь Александр Васильевич Оболенский, если он был наместником Костромы). Здесь Афанасий предъявил «иную грамоту великого князя», введя ученых во искушение предположить, что она была московской. Однако, даже если не учитывать мутность этого текста в разных редакциях «Хожения», нет никаких реальных оснований думать, что лично для Афанасия Никитина был иной великий князь, кроме Тверского.
Затем следовали Плес и форпост владений Москвы на Волге, Нижний Новгород. Разумеется, здесь была не пятая остановка. Ладьи того времени должны были приставать к берегу на ночь. В основном в безлюдных местах, потому что ставить на берегу Волги иные селения, кроме крепостей, веками были слишком опасно. Афанасий Никитин таких остановок не упоминает, он перечисляет города, где ему приходилось предъявлять грамоты и платить мыт, откуда власти могли и не отпускать его «добровольно». В рассказе о Нижнем Новгороде он уточнил, что обратился к московскому великокняжескому наместнику Михаилу Киселеву и пошлиннику Ивану Сысоеву, и те его «отпустили добровольно», как и прежние власти.
Это на вид свободное путешествие не было столь благостным, как его оптимистично описал Никитин в свете своих дальнейших невзгод. Оказалось, что купец ухитрился разминуться с караваном Василия Папина на целых две недели! Просчет явно объясняется тем, что посланнику великого князя Московского не приходилось тормозить для общения с местными властями. И мы можем оценить, почему Никитин, несмотря на все его грамоты, после каждого города облегченно пишет, что был отпущен из цепких лап чиновников. Страшно представить себе, что было бы, не подстели купец себе соломки со всех сторон!
В красивом городе Нижнем Афанасий первый раз показал неунываемость своего характера. Пропустил караван Папина? – Дождется каравана шахского посла Хасан-бека, который не спешил отправляться из Москвы. Через две недели купец встретился с ширванцем и пошел по Волге с его караваном. В балансировавшей тогда между Ордой и Москвой Казани купец не встретил трудностей, по крайней мере бóльших, чем на Руси.
Далее простирались владения самой Орды. Ханы ее почитали себя правителями Золотой орды. Но реально от нее отпало уже много ханств: Сибирское, Узбекское, Крымское, Казанское, в 1459 г. Астраханское, а в 1465 г. и Казахское. Оставшаяся Большая орда раздиралась усобицами. Правивший в ней при Афанасии Никитине хан Ахмат (1460–1481) тщетно пытался вернуть власть над утраченными ханствами. Но внутренний порядок, особенно в доходной Волжской торговле, Ахмат сохранял. На участке великой реки, примерно равном пути с северного берега Голландии до южного берега Франции.
Караван ширванского посла с русскими купцами вполне благополучно прошел крупнейший на Волге торговый город Орду (он же Новый или Великий Сарай), на Ахтубе, напротив современного Волгограда. Посетив Услан, о котором нам нечего сказать, Никитин со товарищи пришли в стоявший на Ахтубе ниже Сарай – основанный еще Батыем и все еще процветающий Сарай-Бату (Новый Сарай назывался вначале Сарай-Берке). Последним городом, где царил широко известный ордынский порядок, оказались Берекезаны.
Здесь бы русским купцам и остановиться. Хотя двух из четырех названных Афанасием городов Орды ученые не опознали, в двух опознанных можно было выгодно продать русские товары и по разумной цене купить товары из Средней Азии, Китая, Персии и Индии. Перспектива огромной прибыли от более дальней торговли манила, но была платой за смертельный риск. Даже среднеазиатские и ордынские купцы, завсегдатаи всех ветвей Великого Шелкового пути, на этом маршруте сильно рисковали. А уж появления тут русских гостей не ждал с распростертыми объятиями никто.
На реке Бузани, притоке Ахтубы, Хасан-бек узнал, что даже его самого, посла ширваншаха, не желает пропустить к морю астраханский хан Касим-султан. Он хоть и приходился племянником хану Большой Орды Ахмату, но в торговле не преуспевал, поэтому предпочитал кормить три тысячи своих воинов грабежом. Позже, в 1476 г., Касим-султан слегка образумится и станет посылать в Москву посольства со своими купеческими караванами[148]. Но пока хан был уверен, что все русские купцы везут свои товары в подарок лично ему. Афанасий Никитин и некоторые его товарищи-купцы, взяв с двух своих судов самые ценные и компактные товары, перешли на судно Хасан-бека, с которым шли и восточные купцы. Как оказалось – не зря.
Отважный прорыв каравана ночью, под парусами, мимо Астрахани удался. В гневе хан отправил в погоню всю свою орду. Татары догнали караван у мелей в устье Волги. Отбиваясь, Афанасий с товарищами застрелили двух татар, но потеряли и одного своего человека. Купцы почти проскочили, но меньшее из их судов налетело на ез – вбитое в дно заграждение для рыбной ловли – и встало. Воины Касим-султана забрали все товары, в том числе принадлежавшие Афанасию Никитину, но разграбленное судно и бóльшую часть людей отпустили (в рабство попали только четверо купцов). На большом судне, которое ез удачно проскочило, зазевались, и ниже по течению сели на мель. Их окружили, заставили отвести судно назад к езу и тоже ограбили.
Идти с пустыми руками за море купцам стало незачем. Однако вверх по Волге астраханцы их не пропустили, чтобы купцы не дали весть о грабеже другим караванам. Оставалось дойти с послом до Дербента и попытаться вернуться оттуда с послом Василием Папиным или иным сильным караваном. Даже это не удалось без новых бед.
С плачем Афанасий с товарищами вышли в море на судне посла, а 12 человек, по шесть москвичей и тверичей, на малом судне, с коровами и продовольствием. Этот груз астраханцы не забрали – со скотом и продуктами у них и так все было хорошо; оставили они и кое-какие товары. Но налетевшая в море буря выбросила меньшее судно на берег у крепости Тарки (сейчас это пригород Махачкалы). Местные люди, из княжества Кайтак в западном Дагестане, решили, что им по древнему береговому праву принадлежит не только разбитое судно и товары, но и люди: шестерых тверичей и шестерых москвичей обратили в рабство.
Афанасий Никитин с девятью товарищами добрался на судне Хасан-бека до Дербента. Там уже был Василий Папин, который дошел без приключений: охранявшие его воины великого князя Московского ворон не ловили. Хасан-бек и дома повел себя благородно. Он не поленился сам подняться на гору, в белокаменную крепость Булат-бека, где просил наместника ширваншаха помочь освободить русских купцов и вернуть их товар. Булат-бек не менее любезно согласился известить об этом деле самого ширваншаха Фаррух Ясара. А тот написал кайтакскому князю послание, которое было показано русским купцам: Афанасий Никитин его записал.
Князь Кайтака Алиль-бек прислушался к аргументу своего шурина ширваншаха, что русские купцы неприкосновенны, потому что посланы в Ширван «на имя» Фаррух Ясара. 12 купцов были освобождены, но их имущество никто не вернул.
Все вместе потерявшие товар гости пошли искать справедливости в летнюю ставку ширваншаха в горах: только там можно было спастись от жуткого зноя. Вместе с тем, земля Ширвана была райски изобильна, даже богаче Азербайджана, который был едва ли не самой процветающей провинцией Персии. Помимо знаменитого винограда, отсюда везли прекрасный шелк местного производства. Русские знали о богатстве Шемахи испокон веков. Еще во времена Вещего Олега, в 913/14 и 943/44 гг., они ходили сюда Донским путем пограбить. В 1368 г. Донской путь из Ширвана в Черное море был уничтожен нашествием Тимура Тамерлана, да и самой Шемахе пришлось несладко, но за сто лет торговля возродилась.
Фаррух Ясир успешно восстанавливал страну и отважно защищал ее от наследников Тимура. Когда к нему пришли русские купцы, ширваншах как раз готовился в поход против вторгшегося в Азербайджан тимуридского султана Абу-Саида. Для этого он собирался соединить силы с персидским шахом Узун Хасаном (из белобаранных туркмен). Восстановление торговых путей для него было крайне ценно. Поэтому русские купцы надеялись, что ширваншах даст им средства для возвращения на Русь. Но война оказалась важнее. Ширваншах, посочувствовав купцам, не дал ничего, ибо их было слишком много.
«И мы, – пишет Афанасий Никитин, – заплакав, да розошлися кои куды: у кого что есть на Руси, и тот пошел на Русь; а кой должен, а тот пошел куды его очи понесли». Сам он был должен: путь назад, даже если бы его удалось преодолеть без средств, вел его дома в долговое холопство. Из его товарищей-должников кто-то остался в Шемахе, кто-то пошел на заработки в Баку. Афанасий Никитин, у которого остались, как видно, припрятанные деньги, вернулся в Дербент, оттуда морем дошел до Баку, крупнейшего порта на Каспии, а оттуда двинулся в Персию, в Мазендеран.
Освоение Персии
Купец, не способный заработать в Персии – не купец. Афанасий Никитин высадился в порту Чапакур, где провел, восстанавливая свое состояние, 6 месяцев. Затем на месяц задержался в соседнем городе Сари, древней столице Мазендерана, к этому времени разоренной Тимуром. Оттуда перебрался в новую столицу, Амола, где тоже провел месяц. Обследуя торговые возможности провинции, вытянувшейся полосой плодородной земли между Каспием и хребтом Эльбрус, Афанасий зашел и в лежащий к западу Гилян, записав, что там: «душно велми да парище лихо».
Поднявшись на хребет, Афанасий посетил разоренный Тимуром Демавенд и спустился на Тегеранскую равнину к Рею. Тот был полностью стерт Тимуром с лица земли; оставшиеся окрест жители полагали, что это кара небес за убиение имама Хуссейна, внука пророка Мухаммеда, и его семьи. Теперь Афанасий освоился в Персии и поправил свое материальное положение достаточно, чтобы попробовать силы в крупных городах.
Первым его большим городом стал Кашан: богатейший центр производства шелковых тканей и художественной керамики. В периметре его стен Тверь и Москва могли бы уместиться несколько раз. Даже Великий Новгород в это восьмикилометровое кольцо стен не раз уложился бы. «В Кашини варно, да ветръ бывает», – только и сказал Афанасий Никитин о богатом городе, где провел месяц.
Вообще в Персии он ни о делах своих, очевидно, попытках заработать, ни о особенностях прекрасных городов, которые посетил, почти ничего не говорит. Толи гость собирался потом, по своим кратким заметкам, обо всем написать, толи полагал, что Персия русским купцам и так довольно известна, ведь они торговали здесь с X в. И мотивов своих сложных перемещений, достигших 1700 км[149], он нам не раскрыл. А они загадочны.
Из разрушенного до необитаемости Рея Афанасий Никитин пошел не в близлежащий Тегеран, а в Кашан, хоть и лежащий на перекрестке торговых путей, но далеко не столичный. Оттуда через огромную, протянувшуюся на тысячи километров внутреннюю пустыню, на юго-запад, в Наин, а затем – в оазис Йезд. Почему он выбрал путь в Йезд через Наин, когда торный караванный путь вел туда из Кашана через Исфахан, Бог весть.
В огромный город Йезд, вал которого протянулся на 20 км, ходили за дешевым шелком[150]: это был важнейший центр его производства. За месяц, который Афанасий Никитин провел здесь, на орошаемом искусными сооружениями нагорье посреди пустыни, он мог разобраться, что и как лучше купить с максимальной выгодой.
Купец узнал, что в Индии, куда он твердо решил попасть, очень высоко ценятся кони, которые будто бы там не родятся, в отличие от волов или слонов. Мы знаем из других источников, что спрос на коней в индийских царствах того времени действительно был велик, а коневодство там еще долгое время после путешествия Никитина не удавалось наладить.
Купив породистого коня в Персии[151], тверитин мог его продажей обеспечить себе стартовый капитал в Индии. Потому что, хоть и рассказывали, будто самоцветы и драгоценные камни валяются в Индии под ногами, для покупки их нужны были местные деньги.
Товары, а не деньги, кормили купцов. Так, серебро на Руси было дороже, чем в Персии, а везти его от персов в Индию, где серебро и золото добывались, не было хорошей идеей. То же и с шелками, которые были дешевы в Йезде: отдать их за коня в другом, коневодческом районе Персии, было выгодней, чем везти в богатую тканями Индию.
Итак, в ходе персидских странствий где-то в районе Йезда «царство Индийское», славившееся в русской литературе сказочным богатством, стало для Афанасия целью не только заветной, но и практической. Идеей покупки породистого коня за разумные деньги и объясняется, на наш взгляд, выбор Афанасием пути к Ормузскому проливу.
Путей было два, западный и восточный. Никитин двинулся на юго-восток, к городу Сирджан в области Керман, а затем в Тарум на юго-востоке области Фарс. Коня он добыл где-то здесь, т. к. записал, что в Таруме финиками кормят скот, и указал цену. За сто лет до Афанасия Ибн Баттута писал, что коней в Индию покупают как раз в области Фарс. Но Тарум стоял уже на большом караванном пути в Индию, так что брать коня тут было бы дороже, чем в Серджане и его окрестностях. Тем более не подходил для удачной покупки коня богатый торговый город Лар, из которого Афанасий вышел прямо к Персидскому заливу, к городу Бендеру (Старому Ормузу), из которого уже виден был пролив в Индийский океан и роскошный город Новый Ормуз на одноименном острове в 5 с лишним километрах от берега. Хотя воду на остров возили с берега, все путешественники, начиная с Ибн Баттуты, восторгались богатством его купеческих садов и дворцов, огражденных стенами от ужасающей нищеты работного люда.
Надо заметить, что на значительной части персидских путей Никитина чуть ли не по пятам преследовали венецианцы. Они прошли вслед за ним буквально через несколько лет. Первый посол Республики святого Марка Иосафат Барбаро обследовал Персию начиная с зимы 1474 г., второй, Амброджо Кантарини, с лета того же года[152]. Тогда же, в конце 1474 г., послом великого князя Московского к сильнейшему персидскому правителю Узан-Хасану был венецианец Марко Руффо, о миссии которого рассказал Кантарини. Никитин же прошел Персию с севера на юг в 1471 г., а затем с юга на север в 1474 г., разминувшись с Руффо совсем не на много.
Правда, Марко Поло путешествовал по Персии на 200 лет раньше, но, дойдя до Персидского залива, не решился отправиться в плаванье к Индии. Суда, ходившие туда от Ормуза, выглядели в его глазах ужасающе непрочными: «Суда у них плохие, и немало их погибает, потому что сколочены они не железными гвоздями, а сшиты веревками из коры индийских орехов … У судов одна мачта, один парус и одно весло … Нагрузят суда и сверху товары прикроют кожею, а на это поставят лошадей, которых везут на продажу в Индию». «Плавать в таких судах, опасно; бури в Индийском море часты, и много их гибнет», – добавил Марко Поло, объясняя, почему от Ормузского пролива он повернул назад[153].
Афанасия своеобразные индийские суда нисколько не устрашили; возможно, за 200 лет они стали чуток покрепче. Он поставил своего коня та такую большую лодку без верхней палубы, вероятно, поверх товаров, вместе с конями других купцов, и с огромным облегчением покинул остров Ормуз с его воистину убийственной жарой, от которой он и его конь буквально истаивали целый месяц. Было это в Фомину неделю 23 апреля 1471 г., буквально накануне сезона дождей и штормов.
Афанасий нечувствительно посетил Аравийский полуостров (его судно после 10‑дневного трудного плавания приставало в Москате (Оман), четыре дня спустя вошел в порт Дега на иранском берегу Персидского залива, а еще через шесть с лишним недель ступил на землю благословенной Индии в области Гуджерат. Индию первый посетивший ее русский купец описал от души. С деталями, доселе в наших хожениях неслыханными.
Погружение в Индию
Отличие русского путешественника в любых сочинениях видно сразу: он, как Афанасий Никитин, изумляется иноземцам, но стремится их понять. Западное высокомерие «цивилизованного» (на деле – лучше вооруженного и более жестокого) человека по отношению к «варварам» – не для него[154]. Для Афанасия все люди – такие же, как он, просто другой веры и обычаев, которые чужака удивляют, зато местным «годятся».
Простой пример: отношение путешественников к необычной «наготе» индийцев. Она в большей или меньшей степени удивляла всех. В Индии, по оценке Афанасия Никитина, было не столь «варно» – удушливо жарко – как во многих местах Персии, а особенно на берегах и островах Ормузского пролива и Аравийского полуострова. Это не удивительно. Купец не задержался на Малабарском берегу Индии с его влажными тропическими лесами и пышными веерными пальмами ни по приезде в Индостан, ни покидая его. В основном он странствовал по сухому, напоминающему степь Деканскому нагорью, где города и селенья прятались в зеленых речных долинах, зато воздух был намного прохладнее.
На этом нагорье, как и в более жарком климате у себя дома, персы ходили закутанными с ног до головы. Их сложно скроенная одежда и обувь были настолько привычными для русского купца, что он о внешнем виде персов не говорит совсем. В Индии же Афанасий повсеместно видел людей большей частью босых, обвязавших бедра большим прямоугольным куском ткани – фатой, или прикрывших срам набедренной повязкой из малого отреза – ширинки (русского полотенца) или плата – платка.
Поначалу, в более исламизированном районе Чаула, на юго-западе Индостана, где тверитин высадился с судна, местные «княгини» и верхнюю часть тела оборачивали фатой, хотя не столь знатные дамы не покрывали ничем голову и грудь. А в глубине Индии очевидно богатые женщины в драгоценных ожерельях, браслетах и кольцах из злата, жемчуга, рубинов и сапфиров грудь вовсе не прикрывали. Дети же, по оценке Никитина до 7 лет, повсеместно бегали совершенно голыми, не взирая на пол. Разумеется, только в жаркое время: в сезон дождей, индийской зимой, люди покрывали дополнительными фатами и голову, и плечи, и бедра. А ходившие, как все, с непокрытой головой индийские путешественники, – купцы и богомольцы, – покрывали себя большой фатой во время путевой трапезы, чтобы представители иных каст не видели их за едой. То есть Афанасий Никитин понял, что индийцы не испытывали недостатка в тканях, а минимализм в одежде был их культурной традицией.
Венецианский купец Марко Поло наготу индийцев воспринял с обычным для европейца презрением к непонятным обычаям туземцев, уверяя, что «во всей провинции Малабар нет ни одноrо портного, который сумел бы скроить и сшить кафтан, так как все ходят rолыми». Афанасий Никитин, только еще пройдя через тропические леса Малабарского берега на обширнейшее и прохладное Деканское плоскогорье, прекрасно понял, что индийцы сознательно отвергают скроенные кафтаны и иную привычную ему самому одежду, которую носили мусульмане, владевшие могущественным Бахманийским царством, включавшим почти весь Декан.
Султан Шамс ад-Дин Мухаммед-шах III Лашкари (1463–1482), 13‑й в своем роду, говорил по-персидски и одевался как перс. Персидский был общим языком визирей и бесчисленных воинов, собиравшихся под знамена султана со всего исламского мира: хотя персы и были шиитами, наемники приезжали к ним и из суннитских стран, причем не только из близлежащей Аравии, но даже из Египта. Афанасий Никитин старательно описывал эту бесчисленную конницу с закованными в сталь всадниками и конями. Его оценки бронированных мусульманских соединений в десятки и сотни тысяч воинов кажутся преувеличенными, однако соответствуют невероятным числам, приводимым в персидских и арабских источниках.
Путешественник детально описал наряд султана, чисто персидский с небольшой адаптацией к индийским драпировкам, и ничего не сказал об одеждах конных воинов. Однако мы, как и тверской купец, понимаем, что стальные доспехи, хоть пластинчатые, хоть простую кольчугу, на голое тело надеть нельзя. Под латы необходим стеганый кафтан, как раз для ношения их созданный: для амортизации и теплоизоляции. А скакать на коне в Средние века было немыслимо без штанов и сапог. Это не нуждалось в пояснениях: на Руси бронированные всадники одевались аналогично.
Внимание Афанасия Никитина привлекли именно своеобразные индийские войска султана. У них даже князь-военачальник был одет в одну фату на бедрах, дополнив ее разве что фатой на голове. Путешественник с интересом описал босых воинов в набедренных повязках, вооруженных мечами, саблями и кинжалами, копьями и сулицами (дротиками), со щитами или длинными прямыми луками.
На величину и прямизну индийских луков Афанасий обратил внимание благодаря их отличию от коротких и кривых, рекурсивных (обратно выгнутых в спущенном состоянии) луков, которыми была вооружена в то время вся мусульманская и русская конница. Рекурсивный лук, как нам известно, процентов на 30 эффективнее прямого. Однако Никитин вовсе не насмехается над отсталостью индийцев. Современные эксперименты доказали, что индийский (как и английский) прямой лук не только дешев и удобен для пехотинца, но дает бóльшую стабильность попаданий на дальнем расстоянии; он крайне эффективен при стрельбе крупных отрядов лучников навесом, по площадям. А именно в такие отряды объединялись местные лучники.
Чисто индийская практика применения боевых слонов, которых, по Афанасию, в войсках султана были десятки и сотни, также воспринималась русским путешественником без всякой иронии. С одной стороны, слоны были закованы в прекрасную золоченую сталь, вооружены клинками на бивнях и гирями на хоботах, напоминая средневековых рыцарей. С другой, сидевшие в беседках на их спинах хорошо защищенные воины имели не только луки и самострелы, но пушки и пищали, превращавшие боевых слонов в аналоги современных танков. Огнестрельное оружие, появившееся в Московской Руси менее столетия назад, при Дмитрии Донском, в одно время со Средней Азией, в Индии тоже стало вполне обычным, более того, высоко мобильным (этим не могла похвастать в XV в. ни одна европейская армия).
Афанасия Никитина нисколько не смущало, что люди в Индии были «черноватыми» или вовсе черными. Для русского человека иной цвет кожи был просто местной особенностью, как обычай одеваться в фату на бедрах. Он даже иронизирует над этим в рассказе, как его белая кожа казалась местным настолько экзотической и симпатичной, что чернокожие дамы были к нему особенно и чрезвычайно добры. Афанасий отлично понимал, что был в Индии «белой вороной». А «мужи и жены все черны, – писал он. – Куда бы я ни пошел, так за мной людей много – дивятся белому человеку».
Русский путешественник, в отличие от западных европейцев, не видел в цвете кожи ни малейшего противопоказания к интимным отношениям. Напротив, именно совсем «черноватые» дамы заслужили от него высокой похвалы[155]. Надо полагать, объективной, учитывая путь, который путешественник преодолел по мусульманским районам Центральной Азии с устоявшимся институтом «временного брака» (при порицании проституции), и по центральным районам Индии, с ее системой гостевых домов. Они назывались «дхарма-сала» (дом благочестия) или «пантха-сала» (приют для путников).
Дома эти строились в каждом городе, расстояние между которыми было невелико, в полдневный переход, и в придорожных селениях, а еще лучше – между ними, с конкретной целью избежать смешения пришлых (не только иностранцев) с людьми местной общины. Связано это было с высокой степенью закрытости индийского общества: семьи от общины, касты от касты, общины от соседей, всех от мусульманских завоевателей, а заодно и от всех вообще пришлых.
Так уж повелось, и коли через населенный пункт проходила крайне нужная и полезная дорога (хотя на ней разбойничали обезьяны и ползали полчища змей[156]), община вскладчину строила и поддерживала гостевой дом (или столько домов, сколько нужно путникам, чтобы переночевать). Строить такие дома было обязанностью правителей, и бывало они их строили (в своих столичных городах, например), но чаще всего возлагали эту задачу на общину. Какую-то часть беднейших путешественников приходилось кормить и давать им место для ночлега бесплатно. Это тоже стало обычаем, объяснимым тем, что расходы оправдывались отсутствием беспокойства от рыщущих по окрестностям голодных людей.
Обслуживались гостевые дома членами общины, которые должны были встретить гостя, разместить, поить-кормить и спать уложить, следя, чтобы он, кроме гостевого дома со двором, никуда не ходил. В местных источниках мы не видим, чтобы гостевые дома обслуживали только женщины. Но Афанасий Никитин был оптимистом, во всем видел приятное, и описал гостевые дома в виде рая с гуриями, где служат одни женщины, которые, надо полагать, все красивы и добры, хоть и не бесплатны: «В Индийской земле гости останавливаются на подворьях, и кушанья для них варят господарыни; они же гостям и постель стелют, и спят с ними. Хочешь иметь с той или иной из них тесную связь – дашь два шетеля[157], не хочешь иметь тесной связи – дашь один шетель». Впрочем, «много тут жен по правилу временного брака, и тогда тесная связь даром – любят белых людей».
Первоначально Афанасия не интересовало, откуда берутся эти «женки» (в основном девицы, зарабатывающие на приданое, но также и дамы, приносящие не без выгоды для себя пользу общине). Обжившись в Индии и научившись извлекать пользу из своей экзотичности, он заключил, что «жены их со своими мужьями спят днем, а ночью они ходят к чужеземцам и спят с ними; они (жены) дают им (гостям) жалованье и приносят с собой сладости и сахарное вино, кормят и поят ими гостей, чтобы их любили. Жены же любят гостей – белых людей, так как их люди очень черны. И у которой жены от гостя зачнется дитя, то ее муж дает жалованье, и если родится белое, то тогда гостю пошлины 18 денег, а если родится черное, тогда ему ничего нет; а что пил да ел, – то ему было законом дозволенное».
Суждение поверхностное, но говорящее нам о том, что за годы путешествий по Индостану тверской купец научился не тратить денег зря. – Видимо, на горьком опыте, потому что, уважительно говоря о «женках» в гостевых домах, «господарынях» (т. е. хозяйках[158]), ругает профессиональных танцовщиц, даже султанских, которые «все юные девы», но «бляди». При этом водоносицы, занимающиеся в свите султана честным трудом, хоть и ходят абсолютно нагими, для Афанасия – порядочные, «женки».
«Бляди» обирают честных людей, а в Бидере «женки их бляди» еще и отравить могут! Видимо, Афанасий, купившись, как нормальный мужчина, на экстерьер и ужимки танцовщиц, от них претерпел. Отсюда его раздраженный текст: «В Индии как малостоящее и дешевое считаются женки: хочешь знакомства с женкою – два шетеля; хочешь за ничто бросить деньги, дай шесть шетелей». – В гостевом-то доме спать с честной женкой можно за 1 шетель или вовсе даром, для души!
Можно было ожидать, что Афанасий Никитин, как многие путешественники после него, скользнет по поверхности индийской культуры, скрывающейся под этой привлекательной, адаптированной к путешественникам внешней скорлупой. Попасть в обычный индийский дом, кроме мужской половины домов мусульманских завоевателей страны, и тем более познакомиться с семьей индуиста представлялось абсолютно невозможным, и Афанасий на эту закрытость указывает.
Однако нет ничего невозможного для человека русского, который всегда находит человеческий подход к «униженным и оскорбленным». Надолго остановившись в столице занимавшего почти всю Центральную Индию султаната Бахманидов, Афанасий «со многими индусами познакомился». Он уже уяснил себе, что в этой части Индии, в общем-то, все как у всех: «земля многолюдна», селяне бедны и «голы», «а бояре весьма сильны и пышны».
Эти-то бояре, как установил путешественник, и правили реально всей землей при 20‑летнем султане Мухаммед-шахе III. А главным из них был перс Махмуд Гаван Малик-ат-туджар («старшина купцов»), в «Хожении» – «Меликтучар боярин», превосходивший султана реальной властью и не уступавший ему пышностью выездов. Особенность местного правления была лишь в том, что «в Индийской земле княжат все хорасанцы, и бояре все хорасанцы, а индусы все пешие и ходят перед хорасанцами, которые на конях». В Твери и Москве князья, их бояре и профессиональные воины были в то время конными: пешим выступало лишь ополчение податного населения. Так что нарисованная Никитиным картина ясно показывала подчиненное положение индусов, ходящих под мусульманами.
К этим-то покоренным, но не сломленным в вере и хранящим свою культуру индийцам обратился тверской купец: «Открыл им веру свою, сказал, что не бесерменин я, а веры Иисусовой христианин, и имя мое Афанасий, а бесерменское имя – ходжа Юсуф Хорасани. И индусы не стали от меня ничего скрывать, ни о еде своей, ни о торговле, ни о молитвах, ни о иных вещах, и жен своих не стали в доме скрывать».
Последнее замечание говорит нам о степени доверия индийских знакомых к человеку, который доверил свою тайну им. Ведь даже единоверцам индусы крайне редко открывали путь на женскую половину своих домов. А русский путешественник был от них по вере и культуре много дальше, чем представители другой касты. Он даже внешне, по одежде, головному убору и обуви, близким (если не тождественным) наряду завоевателей Индии, был для местных «персоной нон грата». Даже прибывший две дюжины лет спустя (1498) в порт Каликут в индуистской части Индии португалец Васко да Гама вызывал меньшее отвращение своей одеждой: в западных европейцах пока еще не увидели завоевателей. Однако Васко, в отличие от Афанасия, не добился взаимопонимания даже с индийскими властями, не говоря уже о народе.
Впрочем, свой отталкивающий местных русско-персидский наряд Афанасий вскоре сменил, обмотав чресла фатой и вспомнив босоногое детство. Иначе он не смог бы совершить с индийцами паломничество в «их Иерусалим», до которого шел с паломниками целый месяц, и не был бы допущен в огромный, «с пол-Твери», храмовый комплекс Кхаджурахо, и сегодня занимающий 14 кв. км. Индийцы, с которыми тверской купец отправился в долгое путешествие за пределы мусульманского султаната, во владения индуистов, были поклонниками бога Шивы и его супруги Парвати. Они направлялись конкретно в храм Парвати, который до сих пор сохранился в штате Мадхья-Прадеш рядом с другими храмами Кхаджурахо[159].
Афанасий и в индийском наряде был среди паломников белой вороной. Он сам признает в других местах, что даже после лет, проведенных в Индии, не мог сойти за индийца (при всем различии индийских этносов) и воспринимался как человек белый. Следовательно, он не мог слиться с индуистами, ведь быть индуистом можно только по рождению. Почему же купец смог пройти длинный путь в кампании паломников, рассказывавших русскому о своих верованиях и принять участие в празднике Шива-ратри (ночь Шивы)? Русский даже был допущен в храм Парвати, в котором увидел и статую Шивы (которую описал, явно путая с Хануманом), и изваяние его спутника, быка Нанди, и другие достопримечательности.
Верования индийцев Афанасий плохо понимал, зато верно установил наличие в индуизме 84 сект (по мнению ученых их было около 90) и оценил дробность разделения верующих на разные группы (не упоминая о кастах – эта концепция разделения равных перед Богом людей в его голове не укладывалась). «А вера с верой не пьет, не ест, не женится», – пишет путешественник; также «индийцы с мусульманами не пьют, не едят», а бывает, что человек «ни с кем не пьет, не ест, даже с женой», скрывая процесс еды от всех. В «Хожении» приведены богатые наблюдения над бытовыми обычаями, как общими, так и разных сект. Знать их и по возможности соблюдать Афанасию было крайне важно, чтобы невзначай не оскорбить индуистов до глубины души.
Соблюдать обычаи внешне было довольно просто, по крайней мере для мужчины: ходи босиком, обернув чресла фатой, не стриги волос и бороды, и все тут. А вот чтобы правильно себя вести, он должен был многое узнать: и почему есть надо дважды днем, но ни в коем случае ночью, отчего только правой рукой, и т. д. Одни индуисты ели баранину, курятину, рыбу и яйца, отказываясь лишь от говядины, другие не ели ничего этого, и даже свинины, при наличии у них множества свиней. Зная о наличии у индийцев крепких напитков, но отрицательном отношении общества к алкоголю, Афанасий и сам, по его словам, не употреблял в Индостане ни вина, ни пива и браги.
Видимо, Никитин, заметно отличавшийся внешностью, был воспринят индуистами как диво дивное: иноземец, с уважением относящийся к их вере и обычаям. То есть так же, как всюду многие века воспринимали русских, разительно отличающихся своим мировоззрением от завоевателей. Живо интересуясь верой и обычаями чужого для него народа, Афанасий без всякого притворства и умысла принимал индийцев за таких же людей, как он сам. Такую редкую диковинку действительно стоило привести в дом, чтобы показать жене и детям, и даже в храм, чтобы ею полюбовались прихожане и сами боги. Таким образом русскому купцу удалось скрытно пройти длиннейший маршрут до самой восточной в его «хожении» точки Индии и успешно вернуться в Бидар.
Индусы и, конечно, сам опытный путешественник, понимали, что Афанасий рискует. Мусульманский султанат, по которому он в основном ходил в Индии, вел бесконечные войны с соседними индуистскими царствами. Никитин происходившие при нем крупные боевые действия весьма точно описал. При максимуме усилий, султан не смог добиться решительных побед и взять драгоценную добычу, которая оправдала бы его колоссальные военные расходы на завоевания. В этой ситуации купца легко могли счесть одним из шпионов, на которых всякая военная власть любила списывать неудачи.
Ведь для мусульманских чиновников султаната переодевание «ходжи Юсуфа Хорасани» в индийца было настолько немыслимом, что подозрение было неизбежным. Впрочем, для индуистов, привыкших в оккупации действовать скрытно, опасность, которой подвергал себя русский человек паломничеством к их святыням за границей исламского султаната и самим признанием, что никакой он не «ходжа Юсуф Хорасани», служила гарантией его честности. Главное, что тесное общение путешественника с правоверными индусами осталось тайной для мусульманских властей.
Афанасий исходил вдоль и поперек возвышенную, относительно прохладную часть Индии, посетив и полусказочную Голконду, где алмазы, изумруды, рубины и сапфиры меряли чуть ли не ведрами и лопатами. В области Райчур, той самой, где «не счесть алмазов в каменных пещерах», купец провел полгода, пожив в городе Декан и основательно изучив рынок драгоценностей. Тщательно разобрался он и в индийской торговле, в том числе в портовом граде Каликуте, перечислив множество товаров, выгодных для продажи и покупки. Заодно путешественник собрал сведения о торговых партнерах Индии: Цейлоне, Бирме, Шабаите (Чамбе, части Аннама в Индокитае) и Китае (он называет его Чин и Мачин, – на самом деле это, по ибн-Баттуте, Северный и Южный Китай).
Пришел Никитин на полуостров, а точнее – субконтинент Индостан через порт Чаул в 1471 г., а покинул через порт Дабхол (в «Хожении» Дабыль), направляясь домой, в начале 1474 г.[160] Ему предстояло труднейшее путешествие через Индийский океан с заходом в Эфиопию и Аравию, знакомый путь через Персию и новый – по Закавказью и владениям Османской империи. Путешественник, явно спеша, с огромным трудом и опасностями пересечет Черное море в период зимних штормов в ноябре 1474 г., попадет в Крым, где генуэзцы грабили даже московских купцов, накануне его захвата турками, пересечет степи, находившиеся во власти Крымской орды, и окажется во владениях врага Руси, великого князя литовского. Но главным его достижением среди всех подвигов «хожения за три моря» станет именно глубокое изучение Индии.
Русская земля с собой
Читая «Хожение» Афанасия Никитина, мы невольно видим перед собой образ товарища Сухова. Тот, конечно, солдат, но отставной; он прежде всего – добрый и отзывчивый русский человек. Кстати, и от коня он отказывается, символично не принимая «пути» воина. Просто так сложилось, что мирных людей, о которых он заботился, хотели обидеть. Не важно, что это были женщины мусульманки и жены атамана разбойников. Это – слабые люди, которых мужчина должен защищать. Так поступил бы каждый русский в любой точке мира, о ком бы ему не случилось заботиться. А что товарищ Сухов русский, сомнений нет. Посреди среднеазиатской пустыни в его душе живет Родина в образе «незабвенной Екатерины Матвеевны» на лужке под березками. Образ Руси у всех свой, но присутствует он всегда.
Афанасий Никитин был первым путешественником, кто ясно это сказал, не считая поэтичного «Слова о полку Игореве», где «Русская земля уже за холмом». Ни в «хожениях» до него и после, ни в сочинениях дипломатов такого признания не было, по извечной русской привычке прятать от других личные переживания. Разве что в доносе подьячего на посла, который в начале XVII в. затосковал в Стамбуле, можно прочесть, как пьяненький посол заплакал от тоски по Родине, заставил подьячего повязать платочек и петь «Во поле березка стояла» … Но ведь сам посол в этом не признался!
В «Хожении за три моря» неожиданно раскрываются сомнения и душевные терзания путешественника. При этом тверского купца мало волнуют опасности внешние. Ну, свирепствуют в Индии мусульманские власти, а где иначе?! По Афанасию, и на Руси бояре – не сахар. Ползают в Индии по дорогам бесчисленных ядовитые змеи, а путников обворовывают стаи обезьян, – значит, путешественнику нужно быть внимательным и по ночам не бродить. А вот как соблюсти православные праздники, не имея с собой даже святцев и годами странствуя среди иноверцев – реальная проблема. Даже созвездия, по которым купец пытался установить хотя бы месяцы, чтобы выстроить свой календарь от Пасхи, в Индии были иные, незнакомые. Путешественник все равно вел мысленный счет времени по православному календарю, сильно сомневаясь в том, что не сбился со счета в долгом пути.
Душевные терзания Афанасия Никитина по поводу соблюдения им православных церковных праздников ряд историков истолковал в том смысле, что в странствиях купец утратил правую веру и переметнулся в ислам. Действительно, в одном случае, чтобы вернуть отнятого у него индийским чиновником коня, Афанасий обратился к своему персидскому знакомому и тот уверил местных, что русский путешественник – мусульманин. Коня вернули, что Афанасий воспринял как чудо: «Таково Господне чудо на Спасов день. А так, братья русские христиане, захочет кто идти в Индийскую землю – оставь веру свою на Руси, да, призвав Мухаммеда, иди в Индустанскую землю», – добавил он, подчеркивая, насколько невероятным оказалось его везение без перехода в ислам[161].
Кроме того, Никитин сам пишет, что несколько лет, потеряв точный счет времени, постился вместе с мусульманами, празднуя Пасху в Рамадан. Однако именно осознание православным путешественником своей греховности, постоянные, хоть и не слишком удачные попытки соблюдать церковные обряды в точности, как на Руси, говорят нам о том, что тверской купец и не думал менять веру. Он прямо пишет об этом, говоря о невозможности возвращения на Родину через Аравийский полуостров – единственный в тот момент безопасный путь из Индии: «А на Мекку пойти, значит обратиться в басурманскую веру; ради веры христиане и не ходят в Мекку, так как там обращают в басурманство».
Другое дело, что кругозор Афанасия расширился, что он понимал соответствие разных вер и обрядов потребностям других народов и даже не думал их порицать. Это понятно: русскому человеку достаточно сложно превратиться в крестоносца и ненавидеть всякого, кто верит иначе. Но надо было постараться найти и себе оправдание, увериться, что Бог един и довольно молиться ему «во всяком чистом месте чисту». Это самооправдание у Афанасия не стало надменностью еретика, не убедило вполне его самого. Он до конца путешествия старался, понимая неизбежность ошибок, вернуться в цикл православного церковного года, и так же до конца остро, все более ясно осознавал свою греховность. – То есть оставался верным сыном Русской Православной Церкви, дающей право искупать стерегущие всюду прегрешения искренним покаянием.
Несгибаемый русский характер Афанасия Никитина разительно отличается от «нордических» добродетелей героев Запада, больше всего стремящихся «сохранить лицо», вернее – маску, которую героям пристало носить. Наш путешественник не только сомневается: временами он боится, более того – впадает в грех уныния, думая, что выхода нет.
Размышляя о пути домой из Индии, Афанасий признается самому себе, что дороги назад нет: известные ему пути перерезаны боевыми действиями: «Господи боже мой, на тебя уповаю, спаси меня, Господи! Пути не знаю. И куда я пойду из Индостана: на Ормуз пойти, а из Ормуза на Хорасан – пути нет, и на Чагатай пути нет, и на Бахрейн пути нет, и на Йезд пути нет. Везде смятение. Князей везде прогнали. … А иного пути нет никуда … Жить же в Индостане – значит израсходовать все, что имеешь».
Это честность, но не малодушие. Ведь нельзя же считать малодушием речь самого А.В. Суворова в Муттенской долине 18 сентября 1799 г. перед советом генералов армии, заманенной коварным союзником в Альпы, «чтобы ее раздавить». «Теперь идти нам вперед … невозможно, – говорил Суворов, согласно воспоминаниям участвовавшего в этом совете П.И. Багратиона. – … Идти назад – стыд! … Русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами. У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских снарядов и патронов. Перед нами враг сильный, возгордившийся победою … Победою, устроенной коварной изменой! … Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство русских, столько крови своей проливших за спасение Австрии. Помощи теперь нам ждать не от кого. Одна надежда на Бога, другая – на величайшую храбрость и высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых … Мы на краю пропасти … Но мы русские!».
Собственно, ради этих слов, превращающих признание отчаянного положения в решимость победить, и произносит речь Суворов. «Мы русские! Клянемся в том пред всесильным Богом!» – отвечают ему генералы. «Надеюсь! Рад! – восклицает Суворов. – Помилуй Бог, мы русские! Благодарю, спасибо! Иного и не ждал! Разобьем врага! И победа над ним, и победа над коварством будет! Победа! С Богом!»[162].
Армия Суворова атаковала главные силы противника и разбила врага. А что же Афанасий Никитин, в одиночестве запертый боевыми действиями в Индостане? Ясно представив себе все опасности и погоревав, он двинулся домой прямо через ставку главного военачальника, чьи активные боевые действия сотрясали весь регион, делая пути домой непроходимыми.
Добраться до летней кочевой резиденции султана Узун-Хасана было нелегко. По дороге нашего героя занесло даже в Эфиопию. Марш Афанасия был невероятно скорым по сравнению с его путем в Индию. В городах по пути он задерживался на самый краткий срок, только чтобы немного восстановить силы и дождаться попутного каравана.
Отлежавшись 20 дней после морского похода в Ормузе, он на три дня остановился в Ларе, а 12 суток спустя был уже в Ширазе. Оттуда почти без остановок прошел в Езд, Исфахан и Кашан. В этом ключевом для его пути на Русь городе Никитин провел 5 дней. Надо было решить, возвращаться ли домой привычным путем, через Барферуж? Афанасий, не без понятных нам колебаний, решил, что нет, и пошел по дороге через Кум, Султанийэ и Тавриз в логово туркменского льва.
В ставке Узан-Хасана он остановился на целых 10 дней, «так как пути никуда не было». Путь по огромному персидскому султанату Узун-Хасана к его рубежам как раз был. Войска султана сражались на окраинах и за границами, успешно поражая турок-осман в Карамане, который столь внимательно описал незадолго до этого гость Василий. Из Тавриза через вассальные Узун-Хасану Армению и Ширван путь до Волги был вполне безопасным. А опасные низовья Волги можно было обойти степями, поднявшись затем вверх по Дону почти до границ Руси. Другим сравнительно спокойным путем была дорога от Тавриза через Грузию и от нее по морю в Крым[163]. Она позволяла обойти владения турок-осман. Очевидно, суть сомнений, заставивших Никитина думать, что пути ему никуда нет, была в чем-то другом.
Но зачем вообще Никитин появился в ставке султана, отнюдь не находящейся на перекрестке караванных путей? Можно предположить, что он имел какое-то поручение от мусульманских властей в Индии, но у тех для доставки вестей персидскому султану имелось достаточно своих купцов, а возвращаться в Индостан Афанасий явно не собирался. Логично подумать, что он хотел собрать информацию, которая будет интересна властям на Руси. Ведь было совершенно ясно, что Узун-Хасан представляет наибольшую опасность для державы осман, для тимуридов в Средней Азии и, главное, для хана Большой орды Ахмата – сюзерена Руси, которому великие князья Иван Васильевич в Москве и его союзник Михаил Борисович в Твери платили дань до 1475 г., т. е. до возвращения Никитина из путешествия и попадания его сочинения в Москву.
Вряд ли мы сможем объявить тверского купца именно тем героем-разведчиком, который помог Ивану III принять судьбоносное решение об отказе от ордынской дани. Узун-Хасан был одним из важных геополитических факторов, которые учитывались в Москве, а позицию султана изложил великому князю его собственный посол, посетивший ту же летнюю ставку султана чуть позже (Афанасий в середине, а посол в конце 1474 г.). Это был знаменитый миланский архитектор и авантюрист Марко Руффо, более известный на Руси как Марк Фрязин. В ответ Узун-Хасан отправил и свое посольство в Москву[164].
К тому же намного более важным мотивом решительных действий Ивана III против Орды стал его союз с крымским ханом Менгли-Гиреем, который не покорялся ни Большой Орде, ни Османской империи, сражаясь заодно и с соперниками, претендентами на Крымский престол, в союзе с крымскими колониями Генуэзской республики, столицей которых была Кафа (Феодосия). К владениям республики в Крыму (входивших в капитанство Готия) в год возвращения на родину Афанасия Никитина входило консульство Чембало (Балаклава, к нему относилась и крепость Горзувиты – Гурзуф), консульство Солдайя (Судак) и др.
Чембало и Гурзуф посетил Афанасий Никитин, стремившийся, впрочем, в столичную Кафу – просто его судно долго носило по бурному Черному морю зимой в конце 1474 г.[165] Впрочем, помимо непогоды, настолько сильной, что «злой» северный ветер трижды отбрасывал судно Афанасия к турецкому берегу, затем занес в Балаклаву и запер на пять дней в Гурзуфе, избранный путешественником маршрут был сугубо опасен политически.
Прежде всего, человека, явившегося в турецкий Трапезунд прямо из ставки главного местного пугала, султана Узун-Хасана, обязаны были заподозрить в шпионаже. И таки схватили, когда Афанасий уже договорился с местом на судне до Кафы. Султанских грамот у него в ходе обыска не нашли, однако же не преминули ограбить.
Далее, в Кафе его столь же непременно должны были встретить как османского шпиона. И вовсе не из перестраховки: до внезапной атаки турок и захвата ими не только Кафы, но всех владений Генуэзской республики и княжества Феодоро (в районе Бахчисарая и Инкермана) на Южном берегу Крыма оставалось 7 месяцев. Захвачен был турками и Менгли-Гирей, героически оборонявший Кафу и отпущенный в Крым только весной 1478 г., уже как вассал Османского султана: как раз к обострению борьбы Руси с Большой ордой и в связи с необходимостью борьбы с ней для защиты турецких владений.
Человек, именующий себя купцом и пришедший в Кафу без серьезных товаров в самое опасное для судоходства время просто просился на допрос к костоломам генуэзского генерал-капитана. Тем не менее, именно в Кафе Афанасий мог утешить генуэзцев и Менгли-Гирея рассказом об успехах Узун-Хасана в войнах с турками. И именно здесь он завершил свое «Хожение за три моря» благодарственной молитвой, после чего был отпущен на север, к литовскому тогда Смоленску.
Великий князь литовский и король польский Казимир IV Ягеллончик был союзником хана Большой орды Ахмата и врагом как для Ивана III, так и для Менгли-Гирея в предстоящей открытой схватке 1480 г. Разведать его передовые рубежи было крайне полезно, а удобно потому, что через его владения и проходил сухопутный торговый маршрут в Крым.
Однако до Смоленска Афанасий не дошел. Он скончался по дороге, успев передать рукопись московским купцам, которые доставили ее в точности кому надо: дьяку Василию Мамыреву, который сыграет в событиях 1480 г. настолько видную роль, что будет дважды упомянут среди первейших лиц великого княжества Московского.
Итак, Афанасий Никитин дважды был охвачен жестокими сомнениями, если не сказать, страхом, и дважды написал, что пути ему нет. В Индии, собираясь в обратный путь, он терзался сомнениями: «пути не знаю», «пути нет» (повторено четырежды), «пути нет никуда». Но, преодолев страх, двинулся в путь в самое логово персидского льва. Он прошел через Индийский океан, чудом не сгинув у берегов Эфиопии, когда со всеми молился: «Боже вышний, Царь Небесный, здесь ты судил нам погибнуть», через пустыни Ирана и достиг ставки Узан-Хасана. Здесь ему второй раз «пути никуда не было», но Афанасий за 10 дней вновь собрался с духом и избрал маршрут опаснейший, зато полезнейший с точки зрения сбора важной для Руси политической информации.
Был ли Афанасий Никитин разведчиком с заданием от великого князя тверского, а то и московского? – Думаю, что нет. Слишком много ветров надувало его паруса, немало привходящих обстоятельств определяло извилистый маршрут до Индии, где он честно искал (и мало обретал) интересов русских купцов. Но то, что на пути домой тверич преодолевал свойственный всем нам страх так, как это обычно делает русский человек, заменяя свою безопасность интересами Родины и поэтому идя туда, где он нужнее Святой Руси – это точно.
В былинах о русских богатырях не зря говорится о том, как человек обретает силу, припадая к родной земле. Для возвращения сил бывает достаточно носить хоть горсточку Русской земли с собой в мешочке. Разумеется, это фигура речи, образ сознания себя частью великой земли и великой силы. Величайший герой, да хоть сам Суворов, может, угнетенный бедами и напастями, пасть на колени и заплакать. Но стоит ему вспомнить, частью чего он является, и – «помилуй Бог, мы русские!» Нет и не может быть в мире такой силы, которая способна нас сломить, и трудностей, способных нас остановить.