Пришло время прощаться. Наверное Ясютин мог бы оставить себе смышлёного Иванова или мальчишку-барабанщика. С другой стороны, они связывали его с дезертирами и кто знает, чего рассказали бы на допросе, попадись в лапы правосудия на какой-нибудь мелочи.
27 мая «Город Лондон» покинул Торбей, поднял паруса и отправился в долгий путь. Ясютин с большим облегчением выдохнул и даже позволил себе распить на пару с Билли бутылку кларета. Вся операция обошлась ему в довольно крупную сумму, однако, емли подумать, вложение выглядело неплохим. Когда Сигер станет капитаном, проворачивать подобные дела будет намного проще. К тому же Ясютин наконец-то свалил с себя обузу.
Они вернулись в Лондон к началу лета.
Глава 24Тихий океан
«Незеваю» не раз приходилось возить пассажиров и обычно они смотрели на шкипера с благоговением, как на божество, способное перенести их через море. Никто из них не претендовал на особое положение или на равенство с капитаном, никто не вел себя независимо. И вот теперь Митя получил целую толпу гвардейцев с полковником во главе, да члена Правления Складчины с пышкой свитой. Многие превосходили его возрастом, опытом, богатством, положением в обществе и даже если не говорили об этом прямо, то вольно или невольно подчеркивали превосходство словом, жестом, взглядом. За исключением, пожалуй, самой Галины Ивановны.
Как и многие моряки Митя считал женщину на корабле, если не злом, то во всяком случае досадной помехой. Женщины отвлекали моряков, вызывали ссоры, заставляли менять распорядок и привычки. В этом смысле богатые пассажирки мало чем отличались от доступных портовых девиц или туземок с людоедских островов. Ступив на палубу они неизменно притягивали к себе внимание, вызывали у моряков похоть и провоцировали соперничество.
Галина Ивановна, однако, воспринималась несколько иначе. Положение в обществе Виктории изначально ставило её куда выше всех прочих женщин, даже богатых пассажирок. Мало кто посмел бы даже мысленно примерить на неё образ доступной женщины, и уж тем более проявить это словом или действием. В её руках находилась власть, почти такая же, как власть капитана, а на суше даже и большая, что некоторым образом примиряло мужчин, уравнивая их в ничтожности. Митя подумал, что наверное поэтому люди легко принимают власть королев, императриц и прочих царственных особ.
При этом Галина Ивановна вела себя просто. Общалась, шутила, спрашивала, если что-то не понимала и охотно отвечала на вопросы других. Хотя в её распоряжении имелась целая кормовая галерея, она выходила на палубу и вставала рядом со штурвалом, чтобы выкурить трубку. Маленькую на три-четыре затяжки с длинным мундштуком. Не то чтобы она нуждалась в табачном дыме. Скорее это был своеобразный ритуал.
— Что у вас с руками? — спросил Митя, заметив синие пятна.
— Это чернила, — она убрала погасшую трубку в изящную похожую на пороховницу сумочку и некоторое время разглядывала ладони и пальцы, словно пыталась обнаружить на них что-то ещё. — Я пишу роман. Не всё же мне переводами заниматься. Захотелось попробовать самой. Написать что-нибудь эдакое, куртуазное.
— Куртуазное? — не понял Митя. — Это о чем?
— Ну, над сюжетом нужно еще поработать, — призналась Галина Ивановна. — Но завязку я уже придумала. Знатная дама из Виктории отправляется на корабле в путешествие и пытается соблазнить юного капитана.
Митя покраснел.
— И вы можете мне помочь, — сказала она.
Митя покраснел ещё больше.
— Как? — выдавил он из себя.
— Лунный парус, — сказала она. — Я где-то читала или слышала о таком, и мне очень понравилась эта поэтичная метафора, но позже я не смогла ничего найти про него.
— Мунсель, — сказал Митя, с видимым облегчением. — Это самый верхний парус на очень, очень больших кораблях. Но и там его поднимают в редких случаях. Мы же на шхунах не используем ни мунсель, ни трюмсель…
— Трюмсель? — удивилась она. — Его что же, поднимают в трюме?
— В трюме? Нет, напротив. Его ставят на трюм-рее и он лишь на одну ступеньку ниже мунселя. И снасть эта предназначена тоже для очень больших кораблей. Насколько я помню, даже на «Палладе» не поднимали ничего выше брамселя.
— Видимо мне никогда не разобраться с этими названиями, — вздохнула Галина Ивановна.
— Ну что вы, — вмешался стоящий у штурвала Барахсанов. — Морские названия очень четко разделяются на составные части. Это как почтовый адрес, как широта и долгота. Вы же понимаете, как их обозначают?
— Вполне.
— Здесь тоже самое. У каждой мачты своё имя, а у каждого уровня своё. Поэтому все реи, канаты, паруса как бы собирают название из этих первичных элементов. Поставь вы вдруг еще одну мачту на корабль, то только дайте ей имя, я тут же назову все снасти, которые к ней относятся. — Барахсанов подумал и ухмыльнулся. — Допустим, если вы назовете новую мачту хренью, тогда третий с низу парус будет хрень-брамселем, а рей на котором его ставят, хрень-брам-реем.
Преимущественные западные ветра на самом деле задували в основном с северо-запада, а «Незевай» держался курса на юго-запад, поэтому большую часть пути через Тихий океан он шёл в галфвинд или близко к нему.
Шхуне как раз такой ветер был то, что надо. Её паруса вытянулись под углом сорок пять градусов к курсу, застыли в напряжении. Низкий центр тяжести, за счет уложенных в трюме пушек и ядер, уменьшал крен и снос, позволяя при необходимости идти круче к ветру.
Не бывает так, чтобы ветер совсем не менялся. Даже преимущественный. Но пока что «Незеваю» везло — все изменения оставались в допустимых пределах. А вот сила ветра менялась постоянно. Иногда они неслись, рискуя потерять мачты и паруса и Мите приходилось отказываться от бом-кливера и брать рифы на гроте. Иногда ветер становился слабым настолько, что Митя решался поставить рингтейл, которым раньше пренебрегал.
Это парус, его иначе называли бротвинер, как бы увеличивал грот, продолжая его далеко за корму. Гак и гафель наращивали дополнительными рангоутными деревьями, которые у российских промышленников названия не имели, а в Виктории их звали по-разному, кто спиртом, кто кто выстрелом. Между ними как раз и располагался дополнительный парус. Он, правда, требовал много работы, в том числе спуска и подъема грота, а с ним и топселя, поэтом Митя использовал более простую разновидность — треугольный рингтейл. Этот имел только один верхний фаловый угол, который поднимался к ноку гафеля, а нижняя шкаторина располагалась вдоль дополнительного дерева, причем крепилась только шкотовым углом. Так что ставили рингтейл быстро, а спускать грот при этом не требовалось. Умник Бараханов утверждал, что в переводе с английского название паруса означало хвостик колечком, который можно видеть у ездовых собак. И только понаблюдав некоторое время за работой рингтейла удавалось понять, откуда взялось такое странное название. Парус редко бывал тугим, полоскал при малейшем изменении ветра, и тогда становился похож на хвост, которым виляет ласкающаяся собака. Но свой небольшой вклад в общее дело он всё же вносил.
Шкиперы постарше утверждали, что существует ещё один парус под названием ватерсейл. Его, якобы ставили под рингтейлом, у самой воды. Но Мите такой никогда не попадался и он подозревал, что с ним не оберешься хлопот.
Ему нравилось управлять парусами. Не имея более ограничений из-за их ветхости и наличия, шкипер мог воплотить любой замысел. Особенно ему нравилось идти под всеми парусами, хотя это и требовало больше внимания. Разумеется «под всеми» означало лишь максимальную площадь. Штормовые и запасные паруса, а также брифок ждали своего часа в трюме.
Даже при слабом ветре парусов хватало, чтобы делать не меньше шести узлов против ветра. Немного? Да. Но продвижение продолжалось почти без передышки. Полное затишье наступало не больше чем на несколько часов, да и то не каждый день. За сутки шхуна нередко проходила по сто пятьдесят миль, а уж меньше ста не выходило ни разу.
Щенячьему восторгу от плавания, ощущению единства с морской стихией, мешало скопление людей на борту. Митя привык наслаждаться тишиной и покоем (качка, шум океана, свист ветра и скрип рангоута в счет, разумеется, не шли). А теперь даже в ночную вахту присутствие людей ощущалось. Кто-то выходил покурить, кто-то кряхтел в гальюне, одни спорили ночь напролет, другие храпели или кричали во сне. В хорошую погоду днём палуба и вовсе превращалась в лежбище котиков. И даже когда полковник Раш и Барахсанов играли на юте в шахматы, не произнося за целый час ни слова, Митя ощущал их присутствие.
С другой стороны, теперь его не грызло беспокойство за экономическую сторону дела и он мог полностью отдать себя морскому — ветрам, течениям, обсервации, состоянию рангоута и набора. Наверное, прав был Барахсанов, когда однажды заявил, что не стоит совмещать занятия торговца и моряка. Чеснишин сейчас полностью осознал, что являлся моряком, не торговцем.
Галина Ивановна довольно быстро справилась с качкой, но роман писать передумала. Во всяком случае отложила это баловство. Теперь по несколько часов в день она обучалась у Мамуна и Вэня малайскому языку. Тонкие перегородки между каютами позволяли отчетливо слышать каждое слово.
— Мана? Где? Сиапа? Кто? Апа? Что? Ке мана? Куда? Дари мана? Откуда?
Если Митя только что сменялся с вахты, монотонное повторение чужих слов даже помогало ему засыпать. Но когда он обдумывал курс, пытался предугадать погоду и решить какие паруса оставить на ночь, малайские слова не давали сосредоточиться. Они впивались в мозг точно занозы, заполняли сознания, вытесняя нужные мысли, идеи. В таком случае Митя прекращал бесполезную борьбу и отправлялся с обходом по «Незеваю».
Ещё несколько часов в день Галина Ивановна отдавала фехтованию. Она и до плавания умела сносно обращаться с клинком, но теперь брала уроки у Раша, который многое повидал в жизни, был знаком и с бенгальской манерой фехтования, и с китайской, и с европейской. И клинков он перепробовал великое множество, а уж всяких трюков в его арсенале имелась уйма. Фехтовала креолка в любую погоду, даже если палуба кренилась, шхуну заливало дождем или брызгами волн. Её рубашка намокала и тело просвечивало сквозь ткань. Это даже умудренного опытом Раша заставляло пропускать выпад-другой, а уж не слишком дисциплинированная команда «Незевая» могла застыть соляными столбами и разинуть рты. Пока окрик шкипера не заставлял их заняться делом.