— Доброе утро! — Кажется, я покраснел. — Как спалось на новом месте?
— Спасибо, хорошо.
Она потупилась и стала тискать и мять в руках полотенце. По всей видимости, она нервничала. Я подошел к ней и по-отечески прижал к груди. Она замерла. И вдруг я почувствовал, что она деликатно высвобождается из моих объятий.
— Я бы хотела умыться, — сказала она.
— Да, да, конечно. Мыло там, на полочке.
Я посмотрел на ее спину. Спина была худая, с жалкой смешной косичкой.
После этого она исчезла, дней на десять. Поначалу это меня вполне устраивало: у меня был срочный перевод — пятьсот строк сенегальских поэтов, и я не хотел, чтобы меня отвлекали. Но потом на меня вдруг напала непонятная тревога. Мне стало казаться, что в квартире кто-то есть и он следит за мной. Я обошел квартиру и всюду зажег свет. Но тревога не проходила. Тогда я включил еще и торшер. Он налился красным тревожным соком... и тут раздался звонок. Я снял трубку. «Ой, — смеялась трубка, — ой, что же мне теперь делать? Неудобно ведь...» Тут до меня дошло, что трубка вовсе не смеется, а плачет. Я обрадовался. «Полина, — закричал я, — что случилось?» — «Ой, — прорыдала трубка, — она вернулась из Туркмении и говорит, что я на нее неприятно смотрю. А я не смотрю, я совсем не смотрю. А она говорит, чтобы я уезжала. А куда же я? Ведь я никого, кроме Аркадия Ефимовича, не знаю. Ну, до такой степени, чтобы... Но неудобно ведь, ему опять придется на раскладушке. Мне бы всего на несколько дней, а там я что-нибудь придумаю... Но ведь я никого...»
И вдруг я неожиданно для самого себя сказал:
— Почему же никого? А я?
— Вы? — застеснялась трубка. — Но неудобно ведь. Мы же разнополые. Мне и за ту ночевку неудобно. Но если только на несколько дней...
Через час она уже вошла в мою квартиру с крохотным обтерханным чемоданчиком и сразу попыталась подмести пол. Я отнял у нее веник. Тогда она сказала мне, что тратиться на нее мне не придется, потому что у нее есть целых десять рублей. И тут же попробовала мне их всучить. Когда я отказался от денег, она занервничала и сказала, чтобы я не волновался, она скоро найдет работу, устроится в ЖЭК и получит казенную квартиру. Правда, тогда придется забросить живопись, потому что я-то, как творческий человек, должен понимать, что внутренняя суть вещей просто так не открывается, а насекомые очень хитрые, и если не держать мозг для них все время открытым, то они не позволят ей их рисовать, а как же держать его открытым, если ее сознание будет все время забито жэковскими бумажками. Я осторожно спросил, не стоит ли ей какое-то время пожить у матери в Горьком. «Ой, что вы! — испугалась она. — Моя мать, вы ее не знаете, она такая властная, прямо как царица термитов. А пока царица жива, она подавляет в своем потомстве возможность стать царицей. Я ведь от нее и уехала в Москву».
В конце концов мы решили, что она поживет у меня с недельку, и за это время мы что-нибудь придумаем. Неделька превратилась в две. Потом в три. Она нервничала и то предлагала мне свои десять рублей, то снова начинала строить планы о том, как она будет работать в ЖЭКе. Впрочем, мне было уже ясно, что ежедневно ходить на службу она абсолютно неспособна. Неделька превратилась в месяц. Она округлилась, похорошела и все время рисовала. Тогда и были созданы лучшие ее рисунки: «Хозяин травы», «Пчелиный рай», «Термитник цивилизации»...
Я тоже испытывал подъем. Я давно уже подбирался к Полю Валери, но не мог найти к нему ключ. А тут вдруг пошло. Я перевел «Сильфа», «Рождение Венеры», «Шаги», начал уже подумывать о Малларме... Никогда у меня не было такого благодарного слушателя. Когда я читал ей свои переводы, ресницы ее начинали подрагивать, глаза то изумленно округлялись, то превращались в щелочки, брови то лезли вверх, то сходились у переносицы. В ее способности к преображениям было что-то завораживающее. Она находила, что у меня оригинальный переводческий почерк, особенно эпитеты...
Но иногда она вдруг проявляла нахальство. Как сейчас помню такую сцену.
Букет из желтых и багровых осенних листьев пламенеет на синей скатерти. Полина пьет чай из белой чашки. Чай горячий, и ей приходится вытягивать губы трубочкой, чтобы не обжечься. От этого лицо ее кажется длинноносым, бледная кожа распарилась и порозовела, рыжие завитушки, выбившись из-под гладко затянутых волос, полыхают вокруг лба. И вся она напоминает пушистую пчелу, тянущую хоботком нектар из белого цветка.
— Как у вас хорошо, — говорит она и накладывает в блюдечко абрикосовое варенье. — Это вы сами варили?
— Что ты! Это покупное.
— И я ничего не умею. Разве что рисовать. — Она огорченно разводит руками.
— Ничего, выйдешь замуж, научишься.
— Замуж? Но ведь это же страшная гадость!
— Что — гадость?
— Ну это... Что между мужчиной и женщиной бывает. По-моему, самое отвратительное, что есть на свете, — это лицо мужчины в момент так называемой «страсти». — Она кривится.
— Ну, это тебе, деточка, неудачные мужчины попадались.
— Мне? Мужчина? — Полина взмахивает чайной ложкой, абрикосовое варенье падает ей на жакет. — Я девушка!
— Но откуда же ты тогда знаешь...
— Я не знаю, я совсем не знаю, но могу себе представить! — Все лицо ее вплоть до рыжих завитушек изображает омерзение. — Животные!
— Да за что же ты так ненавидишь мужчин?
— Я не мужчин, вовсе не мужчин, женщины еще гаже! Особенно беременные.
— Но почему?
— Да потому что все войны на свете из-за этих грязных баб, из-за того, что им нужно набивать нору все новыми и новыми тряпками. Они же все время беременеют!
Вторая капля варенья капает на жакет и медленно ползет вниз, оставляя за собой липкий коричневатый след. Эта медленно ползущая капля почему-то особенно раздражает меня, и я резко выкрикиваю:
— Ну знаешь, твое стремление к парадоксальности не знает никаких границ!
— А кто их определил, эти границы? Опять-таки женщины. Вот, например, крылатые муравьи после полового акта теряют свои крылья и больше никогда не летают.
— При чем здесь муравьи?! При чем здесь муравьи?! Мы говорим совсем о другом.
— Нет, мы говорим именно об этом! — Глаза Полины торжествующе сверкают. — Если твое предназначение — откладывать яйца, то крылья уже не нужны. Для того чтобы оставаться в границах, в рамках, в норме — в муравейнике! — достаточно уметь ползать. А крылья — это совсем для другого.
— Да где же логика? — Я с ненавистью смотрю на коричневую каплю, переползающую с серого жакета на красную юбку. — То ты мужчин ненавидишь, то женщин. Дай тебе волю, так ты всех кастрируешь и стерилизуешь.
Я резко встаю из-за стола и ухожу на кухню. Через минуту там появляется Полина. Она нервно теребит ворот жакета и сконфуженно улыбается.
— Я вовсе не хотела вас обидеть, — шепчет она. — Я ведь вам стольким обязана. Мне бы совсем не хотелось, чтобы мы поссорились из-за какой-то ерунды.
— Это не ерунда, — дрожащим голосом отвечаю я.
— Ерунда! Не хватало еще, чтобы мы поссорились из-за каких-то дурацких абстракций!
— Ничего себе абстракции! Я ведь все-таки тоже мужчина.
— Ну какой же вы мужчина? Вы же добрый.
Я роняю в раковину ложку, которую раздраженно вертел в руках, и начинаю смеяться. Полина вторит мне сперва робко, а потом все громче и громче.
Но чаще всего она бывала такой чуткой. Я улыбался — и лицо ее вспыхивало улыбкой. Я хмурился, и лицо ее покорно копировало мою мимику, и за это я прощал ей все. Ведь она была такая слабая и беззащитная!
— Пал Сергеич, ты где такое чучело откопал? В спецзаказе, что ль, выдали?
— В сцецзаказе.
— Ну ладно, ладно, не злись! — Соседка Татьяна с двумя раздувшимися авоськами в руках стояла, преграждая мне путь. — Родственница, что ль?
— Родственница, родственница. — Я попытался прошмыгнуть мимо, но все пространство от стенки до перил было плотно заполнено Татьяной и ее авоськами.
— А ежели родственница, так что ж на тебя не похожа? Ты мужчина интересный, а эта — прям глиста в обмороке.
— Татьяна Петровна, вы бы все-таки выбирали выражения!
— Так, значит, не родственница.
— Да вам какая разница?
— Как — какая? А что ж это, тут всякие подозрительные личности поселяться будут, а мне какая разница? Я ведь домовый комитет.
— Извините, Татьяна Петровна, боюсь на перерыв попасть.
— О, магазин — это дело святое! Особливо ежели пивка для рывка. Ладно, иди, а то еще и впрямь опоздаешь.
Вечером я застал Полину в слезах.
— Что? Что случилось?
— Эта женщина, — выхлипнула она.
— Какая еще женщина?
— Толстая. Она, наверно, беременная.
— Кто беременная? Теперь ты будешь шарахаться на улице от каждой беременной! Мало мне кузнечиков. Она что, тоже прыгнула на тебя?
В ответ Полина зарыдала еще громче.
— Ну что ты? Что с тобой?
— Она сказала, что без прописки нельзя. И что она домовый комитет.
Я начал догадываться, в чем дело.
— С тобой что, Татьяна разговаривала? А зачем ты всякую дуру слушаешь?
— А вы меня теперь не выгоните?
— Ну уж если прежде не выгнал... — шучу я и осекаюсь: девочка смотрит на меня с таким ужасом, что я неожиданно для самого себя порывисто наклоняюсь к ней и целую ее горестный зареванный рот.
Она слабо всхлипывает и утыкается головой мне в живот.
Ночью мне приснилось, будто я стою на эскалаторе в метро. А на его полированной фанере матово светятся белые шары, похожие на гигантские коконы, и я еду вниз и трогаю коконы рукой. От моих прикосновений они размягчаются и начинают нежно посапывать.
— Желаете приобрести? — Розовощекий мужчина с нежной пролысиной в черных волосах неожиданно материализуется рядом со мной.
— А разве их можно купить? — удивляюсь я.
— Да не то что можно. Прямо-таки нужно, голубчик. Вы их этим очень поддержите. Какой желаете — помельче, покрупнее?
— Не знаю, — смущаюсь я. — Сами понимаете, ответственность.
— Да уж если приручите... — Он ласково гладит коконы. «Ня-ня-ня», — пищат коконы, разевая беззубые ротики-ранки.